Текст книги "Светлейший Князь Потёмкин и Екатерина Великая в любви, супружестве, государственной деятельности"

Автор книги: Николай Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Николай Шахмагонов
Светлейший Князь Потёмкин и Екатерина Великая в любви, супружестве, государственной деятельности

Выбор
(Вместо предисловия)

В ужасе застыла Европа, потрясенная громом Кагула и Чесмы, ошеломлённая славными победами екатерининских генералов и адмиралов, обессмертивших свои имена и имя своей великой Государыни. В страхе и отчаянии бежали повсюду от русских витязей янычары и спаги, цепные псы антирусской политики Запада.

В отчаянии ждала Европа того часа, когда русские флаги взовьются над освобождённым Константинополем, а Православные кресты воссияют над Святой Софией Константинопольской, когда утвердятся на Чёрном и Средиземном морях победоносные екатерининские эскадры.

В конвульсиях бились политики и дипломаты Запада, пытаясь отыскать способ остановить победное шествие войск графа Задунайского и славный рейд эскадр Алексея Орлова-Чесменского, понимая, что в открытых, честных боях сделать это невозможно. Впрочем, свойственна ли вообще когда-либо была честность европейским политикам? Уж в чём, в чём, а в низости и коварстве они оставались непревзойдёнными во все времена.

Вспомним тяжелейшую эпоху нашествия диких орд Востока, когда Русская Земля спасла Европу от леденящего душу погрома. Как окрыляли и радовали европейских правителей и отцов католической церкви беды, свалившиеся на Русский народ, как злорадствовали они при известиях о поражении Русских князей на Калке и Сити, привёдшие к жесточайшему нашествию орды! Пепелища городов и безмерное горе людское стали последствиями этой агрессии.

Тут же зашевелились шведские и тевтонские крестоносцы, благословлённые папой римским на крестовые походы, несущие ещё большую жестокость, нежели набеги татарские.

Но Русь оправилась от ударов, разогнала грозовые тучи, наползавшие из Европы, а затем сбросила иго диких ордынцев. Мужала и крепла она год от года, уверенно шествуя от Княжеств к Царству, от Царства к Империи, с боями возвращая отнятые у неё земли и восстанавливая законные границы.

Запад всё это время старался противодействовать успехам России, причём, как правило, чужими руками. Орудием его политики была Османская империя, которая бросалась на Русь всякий раз, когда того требовали Западные её подстрекатели.

Но никогда прежде не давала столь сильного сбоя, послушная их замыслам военная машина, никогда не терпела Порта столь сильных и сокрушительных поражений, как в ту первую в царствование Екатерины Великой турецкую войну, наименованную историками войною «Румянцевской».

И Запад снова нашёл характерный для его политики выход. Скрытно и коварно подготовил удар в спину. Европа была уже искушена в подобном коварстве. Вспомним так называемую крестьянскую войну под предводительством агента римской католической церкви, воспитанника венецианской военной школы, изменника и бандита Ивана Болотникова.

Теперь европейским заправилам удалось найти предателя в самой патриотической части русского народа, в среде казачества. Им стал дезертир и конокрад Емелька Пугачёв. С его помощью удалось разжечь пожар новой «крестьянской» войны, нанести удар в спину России и помешать победоносному шествию войск Румянцева за Дунай.

Удар был направлен против ярко сиявшего Российского Солнца – так назвал Государыню Алексей Семёнович Шишков – против Екатерины Великой, украшающей славными делами своими столь зыбкий ещё престол Русский Царей. Зыбкий, потому, что лишь сравнительно недавно вышла Россия из страшной и гибельной для неё эпохи дворцовых переворотов, когда, по отзывам историков, гвардейцы «считали безделицею произвести перемену на престоле».

И прежде, до Емельки Пугачёва, не раз «воскресал» Пётр III в умах проходимцев и авантюристов, не раз рождались планы по возведению на трон самозванцев и самозванок.

Увы, легковерен русский народ, легко изгонял он одних правителей и сажал себе на шею других, певших сладкие песни, но оказывавшихся час от часу ещё более жестокими. Каких только книг не начитались мы в своё время о подобных мятежах. Бандиты и преступники именовались в них «нашими великими предками», сражавшимися за счастье «униженных и оскорблённых». Особое внимание обычно уделялось самому опаснейшему из самозванцев Емельке Пугачеву, и никого не интересовало, каким образом и с чьей помощью сумел сей «великий предок» – воришка и конокрад – достичь несомненных успехов в организации одного из самых мощных выступлений против российского правительства, до основания потрясшего всю Империю.

В те тяжелые дни, когда пожар крестьянской войны захлестнул центральные районы России, Императрица Екатерина Вторая писала новгородскому губернатору Я. И. Сиверсу: «Два года назад у меня в сердце Империи была чума. Теперь у меня на границах Казанского царства политическая чума, с которой справиться нелегко…».

Государыня Российская не преувеличивала опасности. К концу декабря 1773 года у Пугачёва была армия, по численности равная армии фельдмаршала Румянцева, сражавшейся с турками на Дунае. И силы мятежников увеличивались по мере продвижения вглубь Империи.

Между тем ещё не всё устоялось в государственном управлении, государственную власть разрывали на части различные придворные группировки. Известный исследователь екатерининского времени Вячеслав Сергеевич Лопатин так описывает сложившуюся в столице обстановку: «Не раз выходившая из трудных положений Екатерина ищет опору. Ей нужен сильный человек, державный муж, соправитель. И она делает выбор: Потёмкин. Сам Орлов хвалил его. На него указывал Румянцев. Против Потёмкина ничего не имел Панин. Ведь генерал давно в армии и не примыкает ни к одной из придворных группировок. Наконец (и это очень важно) подруга Императрицы графиня Прасковья Александровна Брюс (родная сестра П. А. Румянцева. – Н. Ш.), которой Екатерина поверяла свои сердечные тайны, успела шепнуть о том, что Потёмкин давно и страстно любит одну женщину. Эта женщина – Екатерина».

И Государыня пишет генерал-поручику Потёмкину письмо, которому суждено перевернуть всю его судьбу – вознести на необычайные высоты власти и славы…

Так кто же он, Григорий Александрович Потёмкин?

Виссарион Белинский писал о нём: «Много величавых образов украшает блестящий век Екатерины, но Потёмкин всех их заслоняет своею колоссальною фигурой. Его и теперь всё также не понимают, как не понимали тогда: видят счастливого временщика, сына случая, гордого вельможу, – и не видят сына судьбы, великого человека, умом завоевавшего себе безмерное счастье, а гением доказавшего свои права на него. Потёмкин – это одна из тех титанических натур, которых душа пожирается ничем не удовлетворяемою жаждою деятельности, – для которых перестать действовать значит перестать жить, – которым, завоевав землю, надо делать высадку на луну или умереть… В самих его странностях было что-то таинственное, и все смотрели на него со страхом и любопытством».

Так кто же он и как протекала его жизнь до этого удивительного часа, когда на него обратила свой взор Государыня?

Говорят, у великих людей есть какое-то предчувствие места и времени свершения, по крайней мере, выбора своего великого дела. Это предчувствие озарило Императрицу, и именно она сделала за Потёмкина великий в его жизни выбор…

Из Российской глубинки

М. М. Сперанский, вошедший в историю как составитель 45-томного Полного собрания законов Российской Империи и 15-томного Свода законов Российской Империи, однажды сказал: «За всё восемнадцатое столетие в России было четыре гения: Меншиков, Потёмкин, Суворов и Безбородко…».

Заметим, что трое из упомянутых Державных мужей были современниками и сподвижниками Императрицы Екатерины Великой. Период её правления, справедливо названный «золотым екатерининским веком», оказался на редкость богатым талантливыми военными и государственными деятелями, замечательными учёными и искусными дипломатами.

В своей деятельности Императрица опиралась, прежде всего, на природных русских, отыскивая и выдвигая людей высоких достоинств. Прусский посланник Сольмс с тревогой докладывал Фридриху II: «Все войны Екатерины II ведутся русским умом». Это означало, что минули времена, когда государственные учреждения и военное ведомство возглавляли иноземные наёмники, о которых позднее, когда эти времена воротились, очень метко отозвался князь Пётр Иванович Багратион: «Они всегда многим служат».

Оговоримся сразу, Екатерина выдвигала и призывала к государственной деятельности не только природных русских, но и представителей всех многочисленных национальностей, населявших великие просторы России и традиционно считавшихся россиянами. Но она, прусская принцесса по рождению, и, наверное, самая в то время русская по взглядам, помыслам и по душе, предпочтение отдавала всё же именно русской нации, заявляя, что «Бог дал русским особое свойство…».

Русским умом в период правления Екатерины II велись не только войны, русским умом осуществлялись вся внутренняя и внешняя политика государства Российского, изрядно расшатанного в годы царствования ближайших преемников Петра I, как правило, опиравшихся на иноземцев. Благодаря привлечению к разносторонней государственной и военной деятельности наиболее способных выходцев из российской глубинки, Екатерине II удалось поднять на небывалую прежде высоту науку, литературу, скульптуру, живопись. Императрица не уставала повторять: «Крупные и решительные успехи достигаются только дружными усилиями всех, а, кто умнее, тому и книги в руки».

Григорию Александровичу Потёмкину, происходившему из русской дворянской семьи, из российской глубинки, как раз и были «книги в руки». В далёком прошлом, когда русские умы владели Русью, его род был знаменит.

В одной из грамот Царя Иоанна Васильевича Грозного значится: «Се аз Царь и Великий Князь Иоанн Васильевич всеа Русии пождаловали есми Ивана Тарасьева сына Потёмкина за ево многие службы селом Воротышиным з деревнями к старым его вотчинам… Писано на Москве, лета 7069 (то есть в 1561 году. – Н. Ш.) марта в 19 день». А вот Юрий Фёдорович Потёмкин, внук Ивана Тарасьева, отличился уже с смутное время, о чём свидетельствует царская грамота 1610 года: «Он, будучи в нас в Московском Государстве в смутное, прискорбное время, за веру христианскую, и за святые Божия церкви, и за нас, и за всех православных христиан против врагов наших польских и литовских людей и русских воров… стоял крепко и мужественно и многое дородство и храбровство и кровопролитие службы показал, и голод и наготу и во всём оскудение и нужду осадную терпел многое время… И от тое их великие службы и терпения польские и литовские люди и русские воры от Москвы отошли».

Ещё об одном из предков, истинном русском витязе, в «Сборнике биографий кавалергардов» сказано, что из Потёмкиных наиболее известен «стольник, позднее думный дворянин и окольничий Пётр Иванович, ездивший в 1668–1681 годах русским послом в Мадрид, Париж, Лондон и Копенгаген. Он оставил по себе память в Западной Европе своею упрямою настойчивостью в «почитании» царского величества: он заставил французского короля Людовика XIV снимать шляпу при всяком упоминании царского титула; на аудиенции у датского короля Потёмкин не согласился ни стоять, ни сидеть перед больным королём, лежавшим на диване, и ему был принесён особый диван, лежа на котором, он вёл переговоры с королём. Англичане высоко ценили деловитость Петра Ивановича, подписавшего русско-английский торговый договор, и во время пребывания его в Лондоне был написан портрет русского посла, долго находившийся в Виндзорском дворце…».

Во время посольства в Испанию подручным у Петра Ивановича был дьяк Семён Румянцев, предок великого русского полководца Петра Александровича Румянцева, столь много доброго сделавшего для Григория Александровича Потёмкина, особенно в первую его военную кампанию. Кстати, Пётр Иванович Потёмкин, искусный дипломат, был и искусным полководцем. Он одержал ряд блестящих побед над поляками, турками и другими недругами России.

Но в начале XVIII века всё смешалось в стране, поднятой на дыбу Петром I. В Россию хлынули «на ловлю счастья и чинов» иноземцы, которые, по образному выражению В. О. Ключевского, «посыпались… точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении». И славная фамилия Потёмкиных, подобно многим другим, оказалась в тени, на задворках, как и всё русское…

Отец Григория Александровича не достиг высоких чинов, хотя участвовал в нескольких войнах и имел ранения. По рассказам современников, Александр Васильевич Потёмкин был человеком гордым, твёрдым и смелым. Когда появилась возможность уйти в отставку по болезни, он не пожелал заискивать перед чиновником, которого знал по прежней службе далеко не с лучшей стороны. Чиновник этот, бывший унтер-офицер роты, которой он командовал, заседал в Военной коллегии, и от него зависела судьба Александра Васильевича. Узнав мошенника, Потёмкин воскликнул: «Как? И он будет меня свидетельствовать! Я этого не перенесу и останусь в службе, как ни тяжки мои раны».

После этого он прослужил еще два года. О семье известно немногое.

Первая супруга Александра Васильевича Потёмкина Марина Ивановна не могла иметь детей, а потому, скорее всего, постриглась в монастырь. Вскоре Александр Васильевич женился на Дарье Васильевне Скуратовой, овдовевшей в 1724 году. Племянник Григория Александровича Потёмкина, сын родной сестры Марьи, в своих воспоминаниях указал: «У Князя Потёмкина родных братьев не было, но имел пять сестёр: 1-я старшая его сестра Марья Александровна выдана была в замужество за дворянина Николая Борисовича Самойлова, служившего в армии капитаном… 2-я сестра Марфа Александровна была в замужестве за дворянином Василием Энгельгардтом… 3-я… Пелагея Александровна в замужестве за Высоцким. 4-я… Надежда Александровна скончалась девицею. 5-я, меньшая, Дарья была замужем за дворянином Лихачёвым».

Мать Григория Александровича, Дарья Васильевна была хорошо воспитана, умна, необыкновенно красива – именно её красоту унаследовал Потёмкин – и после возвышения сына стала статс-дамой при дворе.

Родился Григорий Александрович 13 сентября 1739 года в родовом селе Чижове Духовщинского уезда Смоленской губернии. Отец, поклонник всего русского, отдал его на учебу сельскому дьячку Семену Карцеву. Там и получил первоначальное образование будущий генерал-фельдмаршал. Александр Васильевич не следовал глупой моде и не приглашал для сына французских учителей, что спасло Григория, как заметил один из биографов, от «наполнения головы сведениями в духе наносной просветительской философии». Это оградило и от общения с неучами, невеждами и бандитами, из коих в то время состояла иноземная публика, подгрызавшая и подтачивавшая ещё в недалеком допетровском прошлом здоровый организм России.

В книге русского историка А. Н. Фатеева «Потёмкин-Таврический», изданной Русским Научно-исследовательским Объединением в Праге в 1945 году, приводится такой весьма характерный для того времени пример: «Французский посланник при Елизавете Лопиталь и кавалер его посольства Мессельер, оставивший записки, были поражены французами, встреченными в России в роли воспитателей юношества. Это были большей частью люди, хорошо известные парижской полиции. «Зараза для севера», как он выражается. Беглецы, банкроты, развратники… Этими соотечественниками члены посольства так были удивлены и огорчены, что посол предупредил о том русскую полицию и предложил, по расследовании, выслать их морем». Не попал на обучение к подобным жуликам Потёмкин и позже, когда его отвезли в Москву к двоюродному брату отца Григорию Матвеевичу Кисловскому для продолжения образования. Кисловский был в ту пору президентом Камер-коллегии. К нему же после смерти мужа перебралась с дочерьми и Дарья Васильевна.

Но в те давние времена село Чижово Смоленской губернии не было забыто. Существует предание, что в 1781 году туда заглянула, возвращаясь из путешествия по Белоруссии, Императрица Екатерина II. Придание это было озвучено известным мемуаристом XIX века Сергеем Николаевичем Глинкой. Он рассказал: «Если кому из читателей моих доведётся проезжать село Чижово, то он увидит беседку, и скромный бюст Князя Таврического, работы домодельной, и стакан, в который Екатерина почерпнула воду, и лист в рамке за стеклом, свидетельствующий о бытности тут Императрицы… На возвратном пути из Белорусского края Екатерина II, 4 июня 1781 года, из стен Смоленска отправилась в село Чижово… В эту поездку пригласила она с собой Румянцева-Задунайского; и мы увидим, что не без намерения. Карета Императрицы остановилась у ворот скромного дома. Румянцев окинул его быстрым взглядом. Заметя удивление на его лице, Екатерина сказала: «Князь Потёмкин устраивал Херсонскую пристань, завистники его разглашали, что он из выданных ему миллионов выстроил какие-то великолепные дворцы на родине своей, а вот его дворец». Румянцев отвечал: «Молва, как морская волна, пошумит и исчезнет, если огорчаться всеми слухами, то придётся сидеть сиднем; но и тут не уйдёшь от пересудов; одни дела оправдывают нас». Екатерина прибавила: «Я ушенадувателей не любила и не люблю. Клеветали на расточительность князя; неправда и то, что будто бы он писал мне, что не хочет и не может служить с Вами; он всегда уважал Вас».

Впрочем, всё это было далеко впереди. А пока же мы коснёмся того времени, когда Потёмкин ещё только начинал свой путь по жизни, ещё искал своё предназначение в жизни.

Сначала Григория вместе с сыном Кисловского Сергеем учили приходящие учителя, подобранные Григорием Матвеевичем со всею тщательностью. Позднее пришлось все-таки выбрать учебное заведение из числа открытых иноземцами. Но и тут Кисловский сумел найти пансион, директором которого состоял некий Литке, отличавшийся религиозностью и честностью. Впрочем, по отзывам современников, семья дяди была столь далека от иноземного влияния и почитания всего заграничного, что тот нисколько не опасался «денационализации» детей.

После окончания пансиона Григорий Александрович стал воспитанником Московского университета. На решение поступить в это гражданское учебное заведение повлияла обстановка, царившая в доме Кисловских. Там редко бывали военные. Значительно чаще можно было видеть общественных деятелей, представителей духовенства. Однако поступление в университет не закрывало молодому человеку путь в армию. Воспитанник получал лишь отсрочку от службы до окончания образования, а по выпуску его производили в первый обер-офицерский чин. Дворяне, по обычаям того времени, как правило, сызмальства записывали детей в полки. Потёмкина зачислили в конную гвардию.

В университете он учился превосходно, даже в 1756 году был удостоен золотой медали, а в 1757-м избран в число двенадцати достойнейших воспитанников, приглашённых в Петербург графом Иваном Ивановичем Шуваловым для представления Императрице Елизавете Петровне.

Вся жизнь Григория Александровича прошла в особый для России период, в царствование женщин. Родился он в период правления Анны Иоанновны, детские и юношеские годы пришлись на царствование Елизаветы Петровны, а молодость и зрелость – на «золотой екатерининский век». Его богатырское телосложение, его обаяние в сочетании с мужественной силой привлекали внимание. Императрица Елизавета Петровна заметила и выделила его среди других воспитанников, но особенное впечатление произвёл Потёмкин на графа Шувалова, поразив его обширными знаниями, особенно в вопросах богословия и греческого языка. И вот воспитанник Московского университета, ещё ни дня не служивший, был произведён Шуваловым из рейтаров сразу в капралы лейб-гвардии Конного полка – случай беспрецедентный в истории кавалергардов.

Более подробных сведений об участии Потёмкина в той поездке, не сохранилось, но мы можем прочитать воспоминания о ней знаменитого Дениса Фонвизина: «В сие время тогдашний наш директор (И. И. Мелиссино. – Н. Ш.) вздумал ехать в Петербург и везти с собою несколько учеников для показания основателю университета (графу И. И. Шувалову. – Н. Ш.) плодов сего училища. Я не знаю, каким образом попал я и брат мой (П. И. Фонвизин, впоследствии директор Московского университета. – Н. Ш.) в сие число избранных учеников. Директор с своею супругою и человек десять (на самом деле 12 воспитанников, в числе которых был и Григорий Александрович Потёмкин. – Н. Ш.) нас, малолетних, отправились в Петербург зимою. Сие путешествие было для меня первое и, следственно, трудное, так, как и для всех моих товарищей; но благодарность обязывает меня к признанию, что тягость нашу облегчало весьма милостивое внимание начальника. Он и супруга его имели смотрение за нами, как за детьми своими; и мы с братом, приехав в Петербург, стали в доме родного дяди нашего. Он имеет характер весьма кроткий, и можно с достоверностью сказать, что во всю жизнь свою с намерением никого не только делом, ниже словом не обидел.

Через несколько дней директор представил нас куратору. Сей добродетельный муж, которого заслуг Россия позабыть не должна, принял нас весьма милостиво и, взяв меня за руку, привёл к человеку, которого вид обратил на себя почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? «По-латыни», – отвечал я. Тут начал он говорить о пользе латинского языка с великим, правду сказать, красноречием. После обеда в тот же день были мы во дворце на куртаге; но Государыня не выходила. Признаюсь искренне, что я удивлён был великолепием двора нашей Императрицы. Везде сияющее золото, собрание людей в голубых и красных лентах, множество дам прекрасных, наконец, огромная музыка – всё сие поражало зрение и слух мой, и дворец казался мне жилищем существа выше смертного. Сему так и быть надлежало: ибо тогда был я не старее четырнадцати лет, ничего ещё не видывал, всё казалось мне ново и прелестно…».

Думается, к этой оценке мог присоединиться и Потёмкин. В годы учебы в Московском университете он пристрастился к чтению и проглатывал одну книгу за другой. Летом, приезжая к родственникам в деревню, забирался в библиотеку и, случалось, засыпал с книгой в руках на стоявшем там бильярдном столе.

Однажды его товарищ Матвей Афонин, впоследствии профессор Московского университета, купил специально для Потёмкина «Натуральную философию» Бюффона, только что изданную в России. Потёмкин вернул ему книгу на следующий день. Афонин с обидою упрекнул Григория в том, что тот даже не открыл книгу. Но упреки были напрасными, что доказал Потёмкин великолепным знанием eё содержания. В другой раз он сам попросил Ермила Кострова, тоже однокашника, дать с десяток книг. Тот принес их Григорию, а через пять дней все до единой получил обратно.

Как тут было не удивиться? Трудно поверить, что человек способен прочитать за несколько дней такое количество книг. Ермил Костров с насмешкой сказал:

– Да ты, брат, видно, только пошевелил страницы в моих книгах. На почтовых хорошо летать в дороге, а книги – не почтовая езда…

– Я прочитал твои книги от доски до доски, – возразил Потёмкин. – Коли не веришь, изволь, экзаменуй.

Теперь, вслед за Афониным, настал черед удивиться Кострову.

Сергей Николаевич Глинка, побывавший в селе Чижове, поведал о сохранившейся там библиотеке Потёмкина следующее: «Управитель указал мне на старинный шкаф, и первая попавшаяся мне книга была «Слово о священстве» Иоанна Златоуста». Как видим, уже в детские годы были заложены в характер Потёмкина многие черты, которые вели его по жизни. Известно, что был он нелицемерно верующим человеком. Немало свидетельств и его приверженности военному делу, которое он, подобно Суворову, самостоятельно изучал с ранних лет. С. Н. Глинка привёл интересные факты, которые открылись ему во время изучения отроческой библиотеки будущего Светлейшего Князя. Во многих книгах он нашёл пометки. Одна из них была сделана на полях возле такого текста: «Если исчислишь военачальников от глубокой древности, ты увидишь, что их трофеи были следствием их военной хитрости, и побеждавшие посредством оной заслужили более славы нежели те, кои поражали открытою силой, ибо сии последние одерживают верх с великою тратою людей, так что никакой не остаётся выгоды от победы». А рядом рукою Потёмкина: «Правда, сущая правда, нельзя сказать справедливее». Далее Глинка писал: «Вижу другую завёрнутую страницу и читаю: «Изобилие денег не то, что благоразумие души: деньги истрачиваются». В отметке Потёмкина сказано было: «И это сущая правда, и я целую эти золотые слова».

Любовь к чтению, подчас, отвлекала от занятий, но ведь она давала знания, и знания по тем временам уникальные. Но вдруг после успеха в Петербурге Потёмкин был в 1760 году отчислен из университета «за леность и не хождение в классы».

По-разному объясняли это биографы Потёмкина. Вероятнее всего, охлаждение к наукам произошло оттого, что в то время состав преподавателей университета, среди которых были и подобные тем, что описал Мессельер, оставлял желать лучшего. Запоем читая книги, Потёмкин приобретал знания, которые часто превосходили знания его учителей.

Вот как вспоминал об учёбе в университете того времени в «Чистосердечных признаниях в делах моих и помышлениях» драматург, писатель и переводчик Денис Иванович Фонвизин (1744–1792), брат которого Павел Иванович Фонвизин (1745–1803) был одно время директором этого учебного заведения:

«Остаётся мне теперь сказать об образе нашего университетского учения; но самая справедливость велит мне предварительно признаться, что нынешний университет уже не тот, какой при мне был (а учился Д. И. Фонвизин в первые годы существования университета, ещё при Императрице Елизавете Петровне. – Н. Ш.). Учители и ученики совсем ныне других свойств, и сколько тогдашнее положение сего училища подвергалось осуждению, столь нынешнее похвалы заслуживает. Я скажу в пример бывший наш экзамен в нижнем латинском классе. Накануне экзамена делалося приготовление; вот в чём оно состояло: учитель наш пришёл в кафтане, на коем было пять пуговиц, а на камзоле – четыре; удивлённый сею странностию, спросил я учителя о причине. «Пуговицы мои вам кажутся смешны, – говорил он, – но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле – четыре спряжения; итак, – продолжал он, ударяя по столу рукою, – извольте слушать всё, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. С спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете».

Далее Д. И. Фонвизин откровенно признаётся: «Послушайте, за что я медаль получил. Тогдашний наш инспектор покровительствовал одного немца, который принят был учителем географии. Учеников у него было только трое. Но как учитель наш был тупее прежнего, латинского, то пришёл на экзамен с полным партищем пуговиц, и мы, следственно, экзаменованы были без всякого приготовления. Товарищ мой спрошен был: куда течёт Волга? В Чёрное море, – отвечал он; спросили о том же другого моего товарища; в Белое, – отвечал тот; сей же самый вопрос сделан был мне; не знаю, – сказал я с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно мне медаль присудили».

Ну и далее как бы подводит итог учёбы в университете в период царствования Императрицы Елизаветы Петровны: «В бытность мою в университете учились мы весьма беспорядочно. Ибо, с одной стороны, причиной тому была ребяческая леность, а с другой – нерадение и пьянство учителей. Арифметический наш учитель пил смертную чашу; латинского языка учитель был пример злонравия, пьянства и всех подлых пороков, но голову имел преострую и как латинский, так и российский язык знал очень хорошо».

Можно понять Потёмкина, который не пожелал оставаться в столько ужасной обстановке и решил начать службу в армии.

Однако, надо заметить, что Потёмкин, хоть и не окончил университет, прекрасно осознавал роль этого учебного заведения, и важность образования. Впрочем, при Императрице Екатерине порядки поменялись, и Государыня высказалась по этому поводу со свойственным ей юмором: «С тех пор как в государственные учреждения стали приходить выпускники университета, я стала понимать поступающие ко мне бумаги».

С прекращением учебы для Потёмкина закончилась и отсрочка от службы в полку. Надо было выбрать дальнейший путь в жизни. Кисловский пытался отговорить племянника от вступления на воинскую стезю, даже отказался снабдить средствами, которых немало требовалось в то время для службы в гвардии. Были некоторые колебания и у самого Григория Александровича. В те годы он коротко сошёлся с протодиаконом греческого монастыря отцом Дорофеем и с архиепископом Крутицким и Можайским Амвросием Зертис-Каменским. От Потёмкина можно было услышать такие заявления: «Хочу непременно быть архиереем или министром». Или: «Начну военную службу, а, коли нет, стану командовать священниками».

Вопросами богословия Потёмкин занимался очень серьезно, хотя в юношеские годы увлечений имел немало, причём самых разнообразных. Ещё в университете он много читал, писал стихи, даже сблизился с Василием Петровичем Петровым, в то время начинающим поэтом, а впоследствии известным лириком и переводчиком стихотворных текстов. Стихи Потёмкина, к сожалению, почти не сохранились. Известно, что Петров оказал определенное влияние на развитие поэтического дара Потёмкина. Поэт учил его языку Гомера и вместе с ним переводил «Илиаду». О способностях Потёмкина отозвался так:

 
Он без усилья успевает,
Когда парит своим умом,
И жарку душу выражает
Живым и пламенным пером.
Не тяжких праздных слов примесом
Красот нам в слоге он пример:
Когда б он не был Ахиллесом,
То был бы он у нас Гомер.
 

Спустя много лет Петров пригласил Потёмкина, уже бывшего в ореоле славы, в только что открытую типографию Селивановского, чтобы показать детище, в создании которого принимал активное участие. Когда друзья юности подошли к станкам, Василий Петрович предложил:

– Я примусь за работу, и вы, любезный князь, увидите, что, благодаря ласке хозяина типографии, я кое-как поднаторел в его деле.

Затем поэт быстро набрал четверостишие, посвящённое князю:

 
Ты воин, ты герой,
Ты любишь муз творенья,
А вот здесь и соперник твой —
Герой печатного изделья.
 

Протянув листок с набранным текстом, Петров сказал:

– Это образчик моего типографского мастерства и привет за ласковый ваш приход сюда.

– Стыдно же будет и мне, если останусь у друга в долгу, – отвечал Потёмкин. – Изволь, и я попытаюсь. Но чтоб не ударить в грязь лицом, пусть наш хозяин мне укажет, как за что приняться и как что делать. Дело мастера боится, а без учения и аза в глаза не увидишь.