Текст книги "Куприн на поединке в любви и творчестве"

Автор книги: Николай Шахмагонов

Николай Шахмагонов
Куприн на поединке в любви и творчестве

Знак информационной продукции 12+

© Шахмагонов Н.Ф., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Искусство выполняет работу памяти: оно выбирает из потока времени наиболее яркое, волнующее, значительное и запечатлевает это в кристаллах книг.

Л. Н. Толстой

«Пока не будет готова… глава, домой не приходи…»

Давным-давно я услышал о Куприне такую вот необычную историю. Рассказывали, будто его жена, желая заставить писателя работать более плодотворно, впускала его к себе в дом только с очередной главой новой, впоследствии прославившей Александра Ивановича повести «Поединок». Порою ему приходилось подсовывать эту главу, напечатанную на машинке, под дверь или передавать в приоткрытую щёлочку. Жена забирала рукопись, читала, и если находила, что он с задачей справился, впускала к себе…

Это рассказал кто-то из моих приятелей-литераторов на Всеармейском семинаре молодых военных писателей в Пицунде. Мы тогда буквально ловили что-то новое, интересное о классиках русской литературы, надеясь хоть в чём-то подражать им.

Сразу трудно было разобрать, правду ли рассказал мой приятель или всё это выдумка, которую он просто озвучил в нашем жаждущем подобных историй коллективе.

А ведь это правда!!!

Происходило же всё вот как…

Куприн работал над своей в будущем знаменитой, причём популярной среди читателей культурного слоя нашего общества и поныне, повестью «Поединок». Это – его стихия, армейская стихия – плохая ли, хорошая, но родная ему. Ведь он был до мозга кости военным. Окончил 2-й Московский кадетский корпус, Александровское юнкерское училище в Москве, служил в войсках, испытал на себе все тяготы офицерской жизни в захолустном гарнизоне.

Прошли годы, и настал час выплеснуть все свои впечатления и переживания на страницы книги.

Работу начал с энтузиазмом, но потом что-то не пошло. Бывает ведь так. Не идут очередные главы и всё тут.

И тогда за писателя взялась его супруга Мария Карловна. Она заявила твёрдо, что до завершения повести они не могут быть вместе, что до той поры, пока «Поединок» не будет окончен, она ему не жена.

Что же оставалось делать? Куприн снял комнату и засел за работу. И каждую новую главу приносил жене.

Жена Александра Ивановича – Мария Карловна Куприна-Иорданская – так описала всё это в своей книге «Годы молодые»:

«Приблизительно с середины “Поединка”, главы с четырнадцатой, работа у Александра Ивановича пошла очень медленно. Он делал большие перерывы, которые беспокоили меня.

– Опять не удалось сесть за работу, – жаловался Куприн.

– Ты пропустил много времени, и тебе всё труднее и труднее приняться за работу. Мириться с этим я больше не могу. И вот моё твердое решение: пока не будет готова следующая глава, домой не приходи.

И повелось так, что домой, “в гости”, Александр Иванович приходил отдыхать, когда у него была написана новая глава или хотя бы значительная часть её.

– Пишу очень медленно, Маша. Как я закончу повесть, ещё не знаю, и это мучает меня, – признался он однажды, не выдержав столь напряжённого ритма, и взмолился: – Могу приносить тебе не более двух-трёх страниц новой главы.

Но написать даже две-три страницы ему не всегда удавалось, – продолжала рассказа Мария Карловна. – И вот однажды он принёс мне часть старой главы. Утром я сказала Александру Ивановичу, что так обманывать меня ему больше не удастся.

После его ухода я распорядилась на внутренней двери кухни укрепить цепочку.

Теперь, прежде чем попасть в квартиру, он должен был рукопись просовывать в щель двери и ждать, пока я просмотрю её. Если это был новый отрывок из “Поединка”, я открывала дверь.

Прошло некоторое время, и опять случилось так, что нового у Александра Ивановича написано ничего не было, а побывать в семье ему очень хотелось, и он опять принёс мне несколько старых страниц, надеясь, что я их забыла.

Я читала и удивлялась: “Ведь это ещё балаклавский кусок «Поединка»?”

Александр Иванович ждал на лестнице.

– Ты ошибся, Саша, и принёс мне старьё, – сказала я, просунув ему рукопись. – Спокойной ночи! Новый кусок принесёшь завтра.

Дверь закрылась.

– Машенька, пусти, я очень устал и хочу спать. Пусти меня, Маша…

Я не отвечала.

– Какая ты жестокая и безжалостная… – говорил Александр Иванович на лестнице.

Я поставила на плиту табурет, взобралась на него и через круглое окно с железной решеткой смотрела вниз.

Александр Иванович сидел на ступеньке, обхватив голову руками. Его плечи вздрагивали. Я тоже плакала: мне было бесконечно жаль его. Впустить? Тогда он решит, что меня можно разжалобить, перестанет работать, запьёт… Нет, дверь не открою.

Александр Иванович поднялся и медленно пошёл вниз».

«Поединок», как я уже говорил, принёс писателю необыкновенную славу. Им зачитывались в России, его читали в Европе и, возможно, даже в Соединённых Штатах, где в то время не все ещё превратились в полнейших неучей, полагающих, что Украина граничит с США, а Белоруссию омывают воды океана.

В 1915 году Куприн написал о героях своей книги в газете Биржевые ведомости, в номере от 25 мая:

«Немного времени я провёл в военной службе, но вспоминаю её с удовольствием. Как иногда встречаешь после многолетнего перерыва человека, которого помнил ещё ребенком, и не веришь своим глазам, что он так вырос, так и на службе я не узнал ни солдат, ни офицеров. Где же офицеры моего “Поединка”? Все выросли, стали неузнаваемыми. В армию вошла новая, сильная струя, которая тесно связала солдата с офицером. Общее чувство долга, общая опасность и общие неудобства соединили их. То, чего добивались много лет, теперь совершилось».

Да, «Поединок» принёс широкую известность, даже мировую славу, но путь к этой славе был необыкновенно тернистым и порою полным драматизма, полным непрерывных поединков писателя и в службе его армейской, и в жизни вообще, и, конечно, в творчестве, а особенно в любви, ибо суждено ему было испытать именно в любви немало драматических моментов. Само название повести «Поединок» вовсе не указывает лишь на то, что в ней описан поединок, в результате которого погибает главный герой подпоручик Ромашов. Куприн, по его собственному свидетельству, имел в виду свои поединки с теми порядками, которые существовали в армии, довольно сильно разложенной либеральными реформами Милютина в годы царствования императора Александра Второго.

В повести эти поединки ведёт от имени Куприна главный герой подпоручик Ромашов. В жизни поединки со всем тем, что считал несправедливым, недостойным, даже омерзительным, писатель вёл сам и вёл непрерывно, с тех самых пор как стал осознавать себя писателем, что в его представлении означало: «Если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем…» – и до самого последнего вздоха…

Но иногда свойственные ему сила воли, твёрдость, упорство в достижении цели покидали его, уступая место депрессии. О таких моментах в жизни писателя мы ещё поговорим, а пока давайте поразмыслим: жестоко или не жестоко поступала с ним жена? Ясно одно – у неё просто не было иного выхода. И если бы не сделала она так, как сделала, как знать, увидели ли бы мы удивительную повесть «Поединок», да и не только её.

Жёны в жизни и творчестве писателей всегда играли и играют теперь, если теперь есть писатели, важнейшую роль. Конечно, не всем повезло так, как Достоевскому – не у всех была такая жена, о которой даже Лев Толстой выразился с нескрываемым восхищением, заявив, что многие русские писатели чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы у них были такие жёны, как у Достоевского, хотя супруга Льва Николаевича – Софья Андреевна – помогала ему в работе очень и очень много. Но Анна Григорьевна Достоевская (в девичестве Сниткина), по мнению Толстого, превзошла всех. Впрочем, он не знал о великом подвиге жены Ивана Алексеевича Бунина… Ведь Иван Алексеевич и Вера Николаевна сошлись и начали совместную жизнь незадолго до кончины Льва Николаевича Толстого. А главный свой поистине жертвенный подвиг Веры Николаевны относится ко времени эмиграции.

Первая жена Куприна… Разве она не заслуживает особого внимания?! Раз сказано – первая, значит, была вторая… Впрочем, об этом и повествование, а потому не будем забегать вперёд – достаточно и одного эпизода.

«Слезами… не насытишь… горя»

Писатель Иван Сергеевич Соколов-Микитов в своих «Воспоминаниях» заметил:

«В судьбе, вкусах, характере каждого человека огромное значение имеет детство, среда, в которой он жил, воспитывался и вырастал.

Слово, которое мы слышим от наших матерей, цвет впервые увиденного неба, убегающая вдаль дорога, заросший берег реки, кудрявая берёзка под окном родного дома навеки остаются в памяти нашей».

А. И. Куприн

Тяжёлым было детство Александра Ивановича Куприна. Родился он 26 августа 1870 года в Наровчате Пензенской губернии. Городок небольшой, уездный. Но, может, всё сложилось бы иначе, если бы через год после рождения будущего писателя не умер от холеры его отец. Потеря главы семьи, кормильца, была тяжела и в моральном, и, конечно, в материальном плане. Мать помыкалась в захолустье и решила отправиться в Москву. Переезд состоялся в 1874 году, когда Куприну едва исполнилось четыре годика.

Отца он совсем не помнил – да и что может запомниться ребёнку в годовалом возрасте?! Но мать сыграла в жизни Александра Ивановича огромную роль. Любовь Алексеевна Куприна, урождённая княжна Куланчакова – была женщиной необыкновенной, сохранившей даже в постигшей её нищете благородство, достоинство.

Уже на склоне лет Александр Иванович вспоминал о ней:

«Расскажешь ли или прочтёшь ей что-нибудь – она непременно выскажет своё мнение в метком, сильном, характерном слове. Откуда только брала она такие слова? Сколько раз я обкрадывал её, вставляя в свои рассказы её слова и выражения…»

Иван Алексеевич Бунин писал об отношении Куприна к своей фамилии…

«…Впервые увидал в “Русском богатстве” его имя, которое все тогда произносили с ударением на первом слоге, и этим ударением, как я видел это впоследствии, почему-то так оскорбляли его, что он, как всегда в минуты гнева, по-звериному щурил глаза, и без того небольшие, и вдруг запальчиво бормотал своей обычной армейской скороговоркой, ударяя на последний слог:

– Я – Куприн и всякого прошу это помнить. На ежа садиться без штанов не советую».

Дочь Куприна Ксения Александровна описала историю своего рода по материнской линии, именно по материнской, потому что Куприн «очень гордился своим татарским происхождением».

«Он считал, – рассказала Ксения Александровна, – что основоположником их рода был татарский князь Кулунчак, пришедший на Русь в XV веке в числе приверженцев казанского царевича Касима…

Касим получил в 1452 году от Василия Тёмного в удел город Мещерский, переименованный в Касимов… Несколько поколений Кулунчаков жили в Касимове. Во второй половине XVII века прадеду Александра Ивановича были пожалованы поместья в Наровчатском уезде Пензенской губернии. Согласно семейным преданиям, разорение предков произошло из-за их буйных нравов, расточительного образа жизни и пьянства. Дед Александра Ивановича приобрёл в Пензенской губернии две захудалые деревеньки – Зубово в Наровчатском уезде и Шербанку в Мокшинском. Но разорение продолжалось.

Последним потомком Кулунчаковых была мать Куприна Любовь Алексеевна, вышедшая замуж за Ивана Ивановича Куприна, канцелярского служащего, а впоследствии письмоводителя Спасской городской больницы.

Первая дочь, Софья, родилась в 1861-м, вторая, Зинаида, – в 1863 году. Потом родилось трое мальчиков, умерших младенцами, и последним Александр, мой отец, в 1870 году.

22 августа 1871 года Иван Иванович Куприн умер от холеры, оставив свою жену, двух старших дочерей и годовалого Сашу совсем без средств. Гордой и вспыльчивой Любови Алексеевне пришлось унижаться перед чиновниками, чтобы устроить своих девочек в казённые пансионы. А сама она переехала во Вдовий дом в Москву. Сашу ей пришлось взять с собой, и он жил три года в совсем неподходящей обстановке для ребёнка, среди старушечьих интриг, сплетен, подхалимства к богатым и презрения к бедным.

Куприн боготворил свою мать, но часто стыдился унижений, которые ей приходилось терпеть ради детей, когда она обращалась к благодетелям учреждений. Я думаю, что тогда и зародилось у Куприна бешеное самолюбие. Он никогда не мог потом забыть её унизительных фраз, обращённых к высокопоставленным лицам. Но что могла она сделать? Ей же нужно было вырастить троих детей. Потом ей удалось поместить Сашу в Разумовский сиротский пансион.

С шести лет началось для мальчика детство, которое он впоследствии назовет «поруганным» и «казённым».

Александр Иванович выражал свои мысли, своё отношение к событиям и к людям, его окружавшим, через произведения. Его отношение к вынужденному поведению матери он отразил в рассказе «Река жизни», в предсмертном письме студента:

«Я ненавидел этих благодетелей, глядевших на меня, как на неодушевленный предмет, сонно, лениво и снисходительно совавших мне руку для поцелуя, и я ненавидел и боялся их, как теперь ненавижу и боюсь всех определенных, самодовольных, шаблонных, трезвых людей, знающих все наперед: кружковых ораторов, старых, волосатых, румяных профессоров, кокетничающих невинным либерализмом, внушительных и елейных соборных протопопов, жандармских полковников, радикальных женщин-врачей, твердящих впопыхах куски из прокламаций, но с душой холодной, жестокой и плоской, как мраморная доска. Когда я говорю с ними, я чувствую, что на моем лице лежит противной маской чужая, поддакивающая, услужливая улыбка, и презираю себя за свой заискивающий тонкий голос, в котором ловлю отзвук прежних материнских ноток. Души этих людей мертвы, мысли окоченели в прямых, твердых линиях, и сами они беспощадны, как только может быть беспощаден уверенный и глупый человек».

Русский филолог и педагог Фёдор Дмитриевич Батюшков (1857–1920), внучатый племянник известного поэта Константина Батюшкова, который дружил с Куприным, отметил в своих воспоминаниях, что «подавленное в раннем детстве проявление своей личности впоследствии вылилось в обратное чувство – в желание наивозможно полнее развить и утвердить свое “я”, нередко приводившее к проповеди индивидуализма и к резким и неожиданным поступкам». Детские годы всегда оставляют глубокий след в душе человека, в его памяти. А уж если в эти годы ребёнок терпит унижения, то это не может не отразиться на его характере. Батюшков писал о Куприне: «В нём была какая-то трещина, что-то наболевшее, давнее, накопившееся в результате разных превратностей в жизни, вследствие чего он не раз относился с предубеждением к людям. Но к его болезненным приступам задорной раздражительности близко его знавшие и даже часто почти незнакомые, которых он задевал, умели относиться как к капризам большого ребёнка».

Это замечание очень важно, поскольку черты характера, заложенные в детстве, впоследствии мало изменились, что наложило отпечаток и на его личную жизнь, что привело к семейным драмам, ну и, конечно, отразилось на службе воинской и жизни гражданской.

Куприн однажды признался Ивану Алексеевичу Бунину: «Я самолюбив до бешенства и от этого застенчив иногда до низости. А на честолюбие не имею даже права».

Ксения Александровна тоже упомянула о бешеном самолюбии, воспитанном в годы унижений. Это самолюбие ещё более укрепилось в будущем писателе благодаря его учёбы в военной гимназии, преобразованной впоследствии во 2-й Московский кадетский корпус. Но это было позднее, а прежде надо было ещё вынести те испытания, которые выпали на долю маленького Александра Куприна в Разумовском сиротском пансионе.

Многие вехи биографии Куприна мы находим в его произведениях, которые зачастую были биографичны. Так в «Реке жизни», созданной в 1906 году, по прошествии уже многих лет, Александр Иванович не мог не вспомнить Разумовский сиротский пансион и рассказал, что в нём классные дамы, озлобленные девы, все страдавшие флюсом, насаждали в нас почтение к благодетельному начальству, взаимное подглядывание и наушничество, зависть к любимчикам и – главное – тишайшее поведение».

Здесь важно отметить, что Куприн не принял и отверг мерзости – «подглядывание и наушничество» – иначе бы ему было очень сложно, да что там – практически невозможно учиться в кадетском корпусе и юнкерском училище. Там стукачество не только презиралось, но и наказывалось в самом коллективе, как, собственно, и в любом армейском сообществе. Эти качества несовместимы с военной службой.

В 1904 году в очерке «Памяти Чехова» Куприн неожиданно коснулся воспоминаний о своём детстве, видимо, найдя в детстве Чехова много общего со своим… Он писал проникновенно, с необыкновенным чувством грусти:

«Бывало, в раннем детстве вернёшься после долгих летних каникул в пансион. Всё серо, казарменно, пахнет свежей масляной краской и мастикой, товарищи грубы, начальство недоброжелательно. Пока день – ещё крепишься кое-как… Но, когда настанет вечер, и возня в полутёмной спальне уляжется, – о, какая нестерпимая скорбь, какое отчаяние овладевают маленькой душой! Грызёшь подушку, подавляя рыдания, шепчешь милые имена и плачешь, плачешь жаркими слезами, и знаешь, что никогда не насытишь ими своего горя».

А. М. Куприн в детстве

Всё это, казалось бы, далеко от творчества, ведь ступил на писательскую стезю Куприн гораздо позже, хотя первые свои стихи он написал именно там.

Так в 1877 году появилось стихотворение «Скорее, о, птички, летите…»

 
Скорее, о птички, летите
Вы в теплые страны от нас,
Когда ж вы опять прилетите,
То будет весна уж у нас.
В лугах запестреют цветочки,
И солнышко их осветит,
Деревья распустят листочки,
И будет прелестнейший вид.
 

И это в семь лет!

На всю жизнь оставили отпечаток трудные детские годы, и этот отпечаток не мог не отразиться на творчестве, как не могло отразиться и на тематике, и на содержании произведений и то, что довелось испытать Куприну в последующие годы.

Сохранилось стихотворение Куприна. Оно написано в стиле подражания его любимому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову и даже названо: «Молитва»:

 
Я не о почестях
И не о счастии,
Не о богатстве я
Плачу в ночь тихую:
Дай ты мне звуки те,
Звуки волшебные,
Песню могучую,
Силу мелодии,
Чтобы разбитому
Жизнью, несчастному
Песнь та смягчила бы
Горе тяжелое…
 

Вспомним Лермонтовскую «Молитву»…

 
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в мире безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
 

Куприн был, по сравнению со своими однокашниками, начитан. Он знал поэзию Пушкина, Лермонтова, он любил прозу Гоголя, Льва Толстого. Впоследствии, вспоминая детские и отроческие годы, он с сожалением говорил о том, что слишком мало внимания уделялось изучению русской классики и в пансионе, да и в военной гимназии.

Он впоследствии сделал такой вывод, увы, актуальный и для нашего времени:

«Если мы плохо знаем наших классиков, то только благодаря бездарности и невежеству русских педагогов, их робкому трепету, их чиновничьей трусости, их уважению не к духу русской литературы, а к циркулярам министерства народного просвещения, их неумению читать вслух, их принудительной и карательной системе обучения… Мы вышли из школы, а в памяти у нас механически застряла “Птичка божия”, “Чуден Днепр” и ещё что-то о петрушкином запахе…»

Вот мы и подошли к следующему этапу жизни и учёбы будущего писателя.

Поединок с либеральными реформами

В 1880 году матери удалось добиться зачисления маленького Александра Куприна во 2-ю Московскую военную гимназию. Через два года военные гимназии были преобразованы в кадетские корпуса.

Кадетская форма резко отличалась от той, что носил он в пансионе – красивая форма. Так и вспоминается стишок из детской книжки, посвящённой времени дореволюционному:

 
А с ней был маленький кадет,
Как офицерик был одет,
И хвастал перед нами
Мундиром с галунами…
 

Не помню, о чём книжка, – стихи, кажется, о детстве детей пролетариата, ну а тот, кто «как офицерик был одет», стало быть, вроде классового врага.

Впрочем, этакий вот «классовый враг» в повести «Кадеты. На переломе» – «перепачканный сажей мальчишка-сапожник с колодками под мышкой… промчавшись стрелой между Буланиным и его матерью, заорал на всю улицу:

– Кадет, кадет, на палочку надет!»

Куприн добавляет в повести:

«Погнаться за ним было невозможно – гимназисту на улице приличествует “солидность” и серьёзные манеры, – иначе дерзкий, без сомнения получил бы жестокое возмездие».

Четверостишие же запомнилось не случайно – и мне в детские годы довелось – нет, посчастливилось – одеть такую вот военную форму с галунами на высоком стоячем воротнике, алыми погонами и алыми лампасами на брюках.

Созданные Иосифом Виссарионовичем Сталиным в 1943 году суворовские военные училище образовывались именно «по типу старых кадетских корпусов», и форма была учреждена кадетская… Тем более, к тому времени уже в Красной Армии были введены погоны.

Ксения Александровна, опять же по рассказам отца, повествует о его кадетских годах:

«В своей повести “На переломе. (Кадеты)” Куприн описывает, как за незначительный проступок его приговорили к десяти ударам розгами. “В маленьком масштабе он испытал всё, что чувствует преступник, приговорённый к смертной казни”. И кончает он рассказ словами: “Прошло очень много лет, пока в душе Буланина (главного героя, написанного писателем с самого себя) не зажила эта кровавая, долго сочившаяся рана”.

Да полно – зажила ли?»

В этом рассказе ярко и нелицеприятно показан штатский воспитатель Кикин, по доносу которого Буланин был приговорён к розгам. Вот его жёсткая, уничижительная, но, судя по всему, очень точная характеристика:

«Безличное существо, одинаково робевшее и заискивавшее как перед мальчиками, так и перед начальством».

Дочь Куприна вспоминала:

«Когда повесть была опубликована вторично в “Ниве” в 1906 году, Куприн получил невероятно грубое и ругательное письмо от Кикина, который был возмущён, что отец не изменил его фамилии. Кикин угрожал судом.

Отец с чувством удовлетворённой мести хранил это письмо. Рана так и не зажила!»

Несмотря на то что главной темой книги является повествование о любовных трагедиях и драмах в жизни Александра Ивановича, давайте всё же немного отклонимся от центрального направления и коснёмся «кадетства» Куприна, поскольку именно в детстве и отрочестве закладываются основные черты характера человека, воспитываются отношения к делу, которому ему предстоит служить, и, конечно, отношения к женщине. Недаром Алексей Максимович Горький говорил: «Уровень культуры мужчины определяется его отношением к женщине». Позднее он заявил ещё жёстче: «Высота культуры определяется отношением к женщине». А создатель педагогической системы, основанной на признании личности ребёнка высшей ценностью, на которую должны быть ориентированы процессы воспитания и образования, и детский писатель Василий Александрович Сухомлинский (1918–1970) писал: «Отношение к женщине – тончайший измеритель чести, совести, порядочности, благородства мужчины, высокая школа воспитания нравственности и чуткости».

2-й Московский кадетский корпус

Я взял название «кадетство» по аналогии с телесериалом, снятом в моём родном Калининском (ныне Тверском) суворовском военном училище, который так и именуется: «Кадетство».

Это уточнение необходимо хотя бы потому, что при чтении повести может создаться не совсем правильное впечатление о кадетском обучении и воспитании в России вообще. Перед нами частный пример, причём пример вполне объяснимый…

В аннотации к современному изданию повести «На переломе. (Кадеты)» говорится: «Мальчики в военной форме… “Белая кость” российской армии. Будущие воины Первой мировой. Будущие герои Белой гвардии… Как они росли? Как взрослели эти мальчишки и становились офицерами, людьми долга и чести? Это – основная тема романа Куприна “На переломе (Кадеты)”».

Здесь напрашивается пояснение. В различных изданиях произведение называют то повестью, то романом. Конечно, если следовать строгим, классическим канонам, «На переломе (Кадеты)» всё-таки повесть. Но есть и другие варианты подзаголовков. К примеру, впервые произведение было опубликовано в газете «Жизнь в искусстве» в 1900 году под названием «На первых порах» и с подзаголовком «Очерки военно-гимназического быта», затем оно увидело свет с незначительными доработками в 1906 году в журнале «Нива» под названием «Кадеты». И лишь позже вошло в пятый том собрания сочинений под названием «На переломе (Кадеты)».

Почему добавилось вот это «На переломе»? Да очень просто… Рассказывая о преобразовании военных гимназий в кадетские корпуса, Куприн написал в повести: «Это было время перелома…»

Впрочем, этого перелома мы ещё коснёмся.

А пока обратим внимание на то, что увидел маленький Саша Куприн, переступив порог тогда ещё не кадетского корпуса, а военной гимназии, которая являла собой пародию на кадетские корпуса. Неудивительно, ведь военные гимназии были плодом либеральных реформ военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина (1816–1912), известного также своими теоретическими и военно-историческими трудами. Он действовал примерно так, как в совсем недавние времена его последователь-реформатор Сердюков. Отличие одно… Милютин имел военное образование, окончил Императорскую военную академию, участвовал в боевых действиях по разгрому Шамиля на Кавказе, был ранен. Затем получил назначение профессором Императорской военной академии по кафедре военной географии и статистики. Ещё во время службы на Кавказе написал «Наставление к занятию, обороне и атаке лесов, строений, деревень и других местных предметов», а позднее «Историю войны 1799 года между Россией и Францией в царствование императора Павла I». Трудно понять мотивы деятельности заслуженного генерала. Наверное, вмешалась политика, вмешались какие-то силы, воздействовавшие в то время на многих государственных деятелей, – не все могли противостоять этим тайным силам, и иные сгибались под их натиском. Не нам их судить после того, как на наших глазах и при нашем молчаливом созерцании был разрушен могучий Советский Союз, разгромлена без войны его действительно непобедимая армия и под диктовку заокеанской поганой шайки написана колониальная конституция, за которую и поныне так сражаются либерасты, вдохновлённые диким призывом политика, залившего кровью Совет Народных Депутатов и обращавшегося к Богу перед ненавидевшими Россию конгрессменами с богохульной просьбой благословить преступную Америку. Сколько времени и силы потребовалось, чтобы возродить страну, сколько сил, чтобы возродить армию!

Последним разрушителем был известный всем специалист мебельных дел Сердюков. Он, в отличие от Милютина, службу в армии (срочную) окончил ефрейтором, а затем, до «удачного поворота судьбы» ни к тактике, ни к оперативному искусству, ни тем более к стратегии отношения никакого не имел. Ничего не понимал он и в Военном образовании. Недаром, придя к власти в армии, тут же сместил заслуженного боевого генерал-лейтенанта Олега Евгеньевича Смирнова с должности начальника управления Военного образования и назначил туда одну их своих «амазонок». Генерал Смирнов окончил Ленинградское суворовское военное училище, Московское высшее общевойсковое командное училище, Военную академию имени М. В. Фрунзе, Военную академию Генерального штаба, в которой впоследствии служил под началом генерала армии Игоря Родионова. Сменившая же его мадам командовала не то детсадом, не то яслями, где едва усидела на должности, а потом сразу по-сердюковски взлетела на такой пост. Сия кичливая амазонка, упивавшаяся властью над генералами, что особенно ей нравилось, начала уничтожение суворовских военных училищ. Суворовцев лишили права участвовать в парадах, офицеров-воспитателей – кадровых военных – убрали из училищ. А тем, кто остался там работать, уже в запасе, запретили ходить в военной форме, чтобы «не травмировать души воспитанников». Прислали «дядек» и «тёток» уборщиками, да и много ещё жутких «чудес» натворили. Словом, калечили суворовские военные училища, как когда-то калечили кадетские корпуса милютинцы. «Амазонка» же собирала непрерывные совещания и оглашала премудрости – мол, кормить в училищах только обедами. Завтракать и ужинать суворовцы и курсанты должны дома. Ей возражали: не все же местные, есть и из других городов. «Не брать из других городов, – требовала мадам. – Москвичи пусть учатся в Москве, Петербуржцы – в Петербурге и так далее. А если в городе нет училища – “от винта”».

Опытные, убелённые сединами начальники училищ её не устраивали. Началась чистка. Достаточно сказать, что начальником Московского суворовского военного училища она успела назначить своего приятеля физрука не то детсада, не то яслей, который вылетел как пробка из бутылки, едва Министерство обороны возглавил генерал армии Сергей Шойгу.

Ну а что получилось из милютинской реформы, Куприн описал достаточно подробно в повести «На переломе (Кадеты)».

Словом, действия умного разрушителя столь же опасны, сколь и действия разрушителя безумного.

Я могу сравнить обстановку, ярко и безусловно, талантливо описанную Александром Ивановичем Куприным, с той, что была в суворовских военных училищах, созданных Сталиным. Точнее, мне легче говорить о той, что сложилась в 60-е годы, когда я был суворовцем Калининского СВУ, и в 90-е годы, когда суворовцем Тверского (в прошлом Калининского СВУ) был мой сын Дмитрий.

Рассказ о любовных коллизиях в жизни Александра Ивановича Куприна, как бы там ни было, придётся начать с тех лет, когда он носил военную форму. Много страниц посвящено любовным приключениям в романе «Юнкера», много в повести «Поединок». Но начало начал жизненных университетов писателя всё же лежит в повести «На переломе (Кадеты)». Куприн не раз указывал, что не надо задавать вопросов о его жизни, всё это описано в «Кадетах», «Юнкерах», «Поединке» и других произведениях, посвящённых армейской службе.

В 1937 году, уже вернувшись в Россию, Александр Иванович рассказал корреспонденту «Комсомольской правды»:

«В прошлое вместе с городовым и исправником ушли и классные наставники, которые были чем-то вроде школьного жандарма. Сейчас странно даже вспомнить о розгах. Чувство собственного достоинства воспитывается в советском человеке с детства. Те, кто читал мою повесть “Кадеты”, помнят, наверное, героя этой повести – Буланина и то, как мучительно тяжело переживал он незаслуженное, варварски дикое наказание, назначенное ему за пустячную шалость. Буланин – это я сам, и воспоминание о розгах в кадетском корпусе осталось у меня на всю жизнь…»