Текст книги "Дмитрий Донской"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Гнев государя

Дальнейшее развитие событий можно понять, только учитывая «субъективный фактор» – страстный, взрывной характер Дмитрия Московского, его горячую религиозность и сознание собственной избранности. Свободный от многих стереотипов московской династической политики, воспитанный на образах грозных ветхозаветных царей, юный Дмитрий во многом походил на своего далекого потомка Ивана Грозного. Подобно ему, он многие годы томился под опекой митрополита и бояр. Его роль в принятии решений была пассивной, хотя формально все указы шли от его имени.

Такая натянутая ситуация рано или поздно должна была разрешиться взрывом эмоций. Иван Грозный в возрасте тринадцати лет неожиданно приказал бросить на растерзание псарям князя Андрея Шуйского. И Дмитрий подсознательно хотел утвердить свою самостоятельность каким-то дерзким, необычным распоряжением. Он должен был сказать свое решающее слово – слово Государя.

Вступив в брак с Евдокией Суздальской в январе 1366 года, Дмитрий ощутил себя вполне взрослым, самостоятельным человеком. Более того, он чувствовал себя великим князем, государем, приказам которого должны повиноваться все без исключения. Он мечтал стать «царем Русским» и сбросить власть самозваного ордынского «царя». Но московская знать (не исключая, вероятно, и митрополита) посмеивалась над его мечтами и по привычке продолжала смотреть на него как на отрока, послушного воле воспитателей.

В качестве великого князя Владимирского Дмитрий присутствовал на заседаниях суда по тверскому делу. Можно полагать, что на одном из заседаний (скорее всего – на последнем, где зачитывалось тягостное для тверского князя решение) Михаил Тверской, не сдержавшись, произнес какую-то фразу, задевшую личное достоинство Дмитрия Московского. И тут произошел тот самый эмоциональный взрыв, который давно созревал в душе Дмитрия. Он кликнул стражу и велел тут же, в дворцовой палате, арестовать Михаила Тверского, а заодно и всю тверскую делегацию. Оторопевшие московские бояре не осмелились перечить: это был уже не каприз отрока, а приказ разгневанного государя…

С точки зрения политической целесообразности арест Михаила Тверского был не только бесполезным, но и вредным делом. Во-первых, князь имел уже четырех сыновей, которые, конечно, принялись бы мстить за отца. Во-вторых, полная победа заклятых врагов Михаила – кашинской линии тверского дома – сулила Москве новые проблемы. В-третьих, вероломный арест Михаила сильно ронял престиж как Дмитрия Московского, так и митрополита Алексея. Наконец, неясно было, что делать дальше с тверскими пленниками. И неопределенно долгое пребывание Михаила в Москве под стражей, и его смерть в московской темнице создавали москвичам больше проблем, чем приносили выгод.

Вновь и вновь обсуждали положение московские бояре, спорили до хрипоты, а в конце концов неизбежно приходили к тому, что Михаила следует отпустить.

Но при этом важно было «сохранить лицо», не признать арест ошибкой, не представить князя Дмитрия в качестве не ведающего, что творит, юнца.

Московская трактовка этой ситуации в летописях не сохранилась. Однако ее содержание вполне понятно. Великий князь Дмитрий Иванович разгневался на Дмитрия Тверского за некую «вину» и велел его взять под стражу. Но спустя некоторое время по «печалованию» митрополита он сменил гнев на милость и велел отпустить Михаила, подписав с ним мирный договор.

Митрополиту Алексею понадобилось всё его влияние, чтобы убедить князя Дмитрия отпустить тверского пленника на свободу. По сути, Дмитрий должен был признать, что его первое самостоятельное выступление в качестве государя – экспромт, неожиданный и для него самого – оказалось неудачным.

(Эмоции и личные мотивы играли большую роль в средневековой политике. Нечто подобное московскому эпизоду произошло сто лет спустя во Франции. Герцог Бургундский Карл Смелый в приступе ярости велел взять под стражу приехавшего к нему на переговоры и имевшего от герцога гарантии безопасности французского короля Людовика IX. Советники герцога с трудом успокоили своего сеньора и убедили его вернуть королю свободу в обмен на кабальный договор (13, 122).)

В этой запутанной истории есть и еще одно темное обстоятельство. К сожалению, источники не указывают время пребывания Михаила Тверского в Москве. Однако на основании косвенных данных можно предположить, что это было летом 1368 года. Первый поход князя Ольгерда Литовского на Москву состоялся в ноябре 1368 года. Цепочка событий, вызвавшая этот поход, начинается с московского суда и в хронологическом отношении занимает несколько месяцев. На тот же срок указывает и Рогожский летописец, где рассказ о московском суде помещен после известий о весенних событиях, но перед известиями о событиях осени 6876 (1368) года.

Вскоре после возвращения Михаила Тверского из московского плена в Твери узнали о кончине старого князя Василия Михайловича Кашинского 24 июля 1368 года (358, 525). Изгнанный Михаилом из Твери, он жил в своем удельном Кашине. Однако именно его москвичи (а может быть, и часть местной знати) продолжали считать законным великим князем Тверским. На его стороне были древние традиции лествичной системы наследования верховной власти – от брата к брату. Кончина Василия Михайловича Кашинского открывала новый акт тверской усобицы – борьбу Михаила Александровича с сыном умершего – Михаилом Васильевичем Кашинским. Тверичи явно предпочитали первого из них. Но Москва желала успеха своему протеже – кашинскому князю. И если Василий Михайлович Кашинский в последние годы по старости уже не имел достаточно сил, чтобы отстаивать свои права в споре с Михаилом Тверским, то его 37-летний сын и наследник вполне мог постоять за себя.

Для защиты прав Михаила Кашинского и захвата Твери Дмитрий Московский двинул большое войско. Не имея сил для сопротивления, Михаил Александрович в конце лета 1368 года вновь – уже в третий раз! – отправился за помощью в Литву.

Многие говорили тогда: как изменились времена! Русский князь (подданный и данник Орды) приглашает литовского правителя Ольгерда (злейшего врага Орды) совершить поход на русские земли (неотъемлемую часть улуса Джучи – Золотой Орды)… Во времена Узбека и Джанибека (не говоря уже о временах Батыя и Берке) за такую политику русский князь немедленно поплатился бы головой. Теперь обессилевшая Орда словно бы и не замечала своеволия своих осмелевших подданных…

Вновь обратившись за помощью к Ольгерду; Михаил тем самым положил начало большой литовско-московской войне 1368–1372 годов, в которой и сам он принял деятельное участие…

Подведем некоторые итоги…

Глядя на деятельность московских бояр и их номинального главы князя Дмитрия Ивановича в 60-е годы XIV века, так сказать, «с высоты птичьего полета», можно заметить, что, начав с крупного поражения (потери великого княжения Владимирского в 1360 году), они не падают духом и вскоре переходят в наступление. Вот главные ступени их успехов: возвращение Дмитрия Московского на великое княжение Владимирское; установление союзнических отношений с суздальско-нижегородским княжеским домом; постройка в Москве каменной крепости…

Из каких источников черпали они силы для этих побед – вопрос сложный. Но ясно, что одной из стратегических целей Москвы было подчинение Тверского княжества путем возведения на трон представителей младшей (кашинской) линии потомков Михаила Ярославича Тверского. Здесь москвичи действовали по отработанной схеме: энергичная силовая поддержка слабого и не пользующегося популярностью отпрыска правящей династии, благодаря которой он занимает положение местного великого князя, главы всего семейства. Понимая, какое значение для успеха всего замысла имеет позиция местного духовенства, москвичи подключают к делу потенциал митрополичьего дома.

Проверенная на деле «суздальская» стратегия поначалу была успешной и на тверском направлении. Оценивая положение, сложившееся в регионе к осени 1368 года, современный исследователь тверской истории констатирует: «Таким образом, Москва обеспечила себе форпост в западной части Тверского княжества (крепость Семенов Городок. – Н. Б.), куда великий князь московский в качестве защитника князя Еремея поставил своего наместника. Тем самым московское вмешательство в тверские дела вышло далеко за рамки простой поддержки той или иной из борющихся сторон. Москва получила теперь плацдарм, позволявший ей постепенно осуществить полную ликвидацию суверенитета тверских князей, как это уже было проделано во многих более мелких княжествах Суздальской Руси» (177, 181).

Однако в Москве недооценили степень заинтересованности в русских делах могущественного западного соседа – великого князя Литовского Ольгерда. Его энергичное вмешательство В московско-тверской спор стало неожиданностью для всех. Осадив Москву осенью 1368 года, Ольгерд вынудил москвичей уступить: признать Михаила тверским великим князем и вернуть захваченные у него владения. Таким образом, все усилия московских правителей пошли прахом. Под защитой Литвы Тверь стала фактически «неприкасаемой». Ликвидация ее суверенитета растянулась на несколько десятилетий…

В этой истории московских правителей подвели самоуверенность и недостаток информации о противнике. Московская разведка пустила глубокие корни в Орде, но, по-видимому, была весьма слаба в Литве. В Москве ошибочно полагали, что Ольгерд и его брат Кейстут постоянно заняты войной с поляками и Тевтонским орденом, а потому не станут воевать на востоке.

Москвичи недооценили значение родственных связей в патриархальном литовском обществе. Ольгерд обладал высоким понятием о родовой чести. Известно, что однажды он начал большую войну с Новгородом лишь потому, что один из новгородских посадников, выступая на вече, назвал его «собакой». Михаил Тверской был братом его второй жены Ульяны. Отказать в помощи столь близкому родственнику Ольгерд счел бы для себя позором.

В своих отношениях с Тверью москвичам следовало бы отказаться от традиционной тактики «союза с младшим мятежником» и вместо упрямой поддержки бездарной кашинской династии признать права Михаила Тверского и заключить с ним оборонительно-наступательный союз. Возникший триумвират – о котором, по-видимому, мечтал сам Михаил Тверской – стал бы мощной боевой силой. Понятно, что всякий союз таит в себе угрозу раскола. У каждого из трех его потенциальных участников – Дмитрия Московского, Дмитрия Суздальского и Михаила Тверского – были свои амбиции и свои интересы. И всё же игра стоила свеч. В истории средневековой Восточной Европы были примеры прочных и политически продуктивных дуумвиратов и триумвиратов. Достаточно вспомнить трех сыновей Ярослава Мудрого, отношения Ольгерда с Кейстутом или братский союз трех сыновей Ивана Калиты…

Прошлое не нуждается в советах будущего. Но историки порой не могут удержаться от соблазна сослагательного наклонения: «А вот если бы…» Мы побеждаем этот соблазн и лишь констатируем очевидное: московская политика по отношению к Твери в 60-е годы XIV века была неудачной. Плоды этой политики имели явный привкус горечи. В лице Михаила Тверского Москва потеряла возможного союзника, а приобрела непримиримого и сильного врага. Более того. Вражда с Михаилом Тверским быстро превратилась в крайне тяжелое для Москвы противостояние с Литвой.

Глава 10
ЛИТОВЩИНА

Идут из отдаленной страны, от края неба, Господь и орудия гнева Его, чтобы сокрушить всю землю.

Ис. 13, 5

Свой первый практический урок полководческого искусства Дмитрий получил по нормам того времени довольно поздно – в возрасте восемнадцати лет. Но преподал ему этот урок незаурядный учитель – один из лучших полководцев XIV столетия великий князь Литовский Ольгерд…

Война как потребность

Неизвестный московский книжник времен Дмитрия Донского в своей летописи хвалил Ивана Калиту за то, что тот, взойдя на великое княжение Владимирское в 1328 году, обеспечил Руси «великую тишину». Такой же похвалы удостоился и его сын Иван Красный. Согласно Степенной книге царского родословия, «в дни же благочестивыя его дръжавы бысть тишина велиа в Русьстеи земли, яко же и при отци его» (68, 6). Общий срок этой «великой тишины» – с 1328 по 1368 год – поразил летописца своей многозначительностью. Число 40 в христианской символике «связано с молитвой, надеждой, очищением и, соответственно, используется как символ приуготовления к новой жизни» (173, 32).

Спустя ровно 40 лет – в 1368 году – эта «великая тишина» на Руси была прервана тяжким бедствием – нашествием литовцев…

По мнению летописца, продолжавшееся более пяти лет противостояние Москвы с суздальскими князьями (1360–1365) не нарушало «великой тишины». И это мнение соответствует действительности: противостояние было на удивление бескровным. Московские полки наступали, делали угрожающие движения – и суздальцы спешили принять поставленные условия. Татары в эту войну не вмешивались. Задача уничтожения боевых сил противника и разорения его владений явно не ставилась. Дальновидный митрополит Алексей понимал, что наиболее вероятным и желательным исходом этой войны будет мир и союз двух княжеских домов. А потому не хотел унижать и озлоблять будущего союзника.

Заметим, что княжеские войны той поры вообще были достаточно «мягкими». В них было много от военной игры или церемониальной охоты. Они прогоняли скуку повседневности и служили хорошей школой военного искусства для молодежи. Никто не жаждал крови неприятеля. Выяснив реальное соотношение сил, стороны спешили остановить войска и начать переговоры. В этом отношении знаменательно, что «за период с 1240 г. по 1377 г. ни один князь северо-восточных русских княжеств не погибал на поле битвы. Исключения приходились только на сражения с Батыем в 1237–1239 гг. и битву на р. Пьяне с Мамаем в 1377 г.» (207, 65).

Эту «игровую» природу княжеских войн отметил еще Пушкин в своем письме Чаадаеву: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?» (273, 486).

Конечно, случались прискорбные исключения. К ним относятся войны с участием татар и литовцев, а также карательные экспедиции. Эти последние имели целью примерно наказать жителей городов или волостей за «измену». Отсюда и особая жестокость, которой они отличались.

Примером такого рода может служить поразившая даже бесстрастного летописца расправа коалиции князей во главе с великим князем Смоленским Святославом Ивановичем (союзником Москвы) с населением соседних литовских волостей весной 1387 года. Эти волости прежде входили в состав смоленских земель.

«Того же лета князь великы Святослав Иванович Смоленский с братаничем (племянником. – Н. Б.) своим со князем Иваном Васильевичем и з детми своими Святославичи, з Глебом и с Юрием, со многыми силами собрався, поиде ратью ко Мстиславлю граду, егоже отнята у него Литва, он же хотяше его к себе взяти. И много зла, идуще, учиниша земле Литовьской, воюя землю Литовьскую. Иных литовьскых мужей смолняне, изымавше, мучаху различными муками и убиваху; а иных мужей и жен и младенцов, во избах запирающе, зажигаху. А других, стену разведъ храмины от высоты и до земли, межь бревен рукы въкладываху, ото угла до угла стисняху человеки; и пониже тех других повешев, межи бревен руки въкладаше, стисняху такоже от угла до угла; и тако висяху человецы; такоже тем образом и до верху по всем четырем стенам сотворяху; и тако по многым храминам сотвориша и зажигающе огнем во мнозе ярости. А младенци на копие возстыкаху, а другых, лысты (голени. – Н. Б.) процепивше, вешаху на жердех, аки полти (половина мясной туши. – Н. Б.), стремглав; нечеловечьне без милости мучаху» (42, 91).

Всякая более или менее длительная война должна была написать на знамени свою цель. Эти цели распадались на официальные и неофициальные. К первым относятся «восстановление исторической справедливости», «распространение истинной веры», «помощь друзьям и единоверцам» и прочие словесные погремушки для простаков.

Неофициальной (хотя и понятной любому мало-мальски сообразительному человеку) целью всех больших войн была и остается «борьба за передел мира». Масштабы этого подлежащего переделу «мира» могут различаться. Но суть остается та же. Имя ей – алчность. Ради увеличения своих владений (нередко пустякового) вели бесконечные, наследственные войны друг с другом и русские князья.

Задача овладения той или иной территорией была далеко не единственной (а иногда и не главной) неофициальной целью княжеских войн. Война укрепляет легитимность верховной власти и (в случае успеха) примиряет население с ее пороками. Война (в случае успеха) освобождает государя от расходов по содержанию войска, перекладывая их на плечи побежденных. Наконец, война позволяет государю занять делом и выслать подальше от столицы вечно недовольный, склонный к заговорам и мятежам правящий класс. Одним из результатов войны является своего рода «кровопускание» аристократии – гибель в бою наиболее энергичных ее представителей. Образовавшиеся при этом выморочные имения обычно переходят в руки государя…

Итак, до восемнадцати лет Дмитрий Донской мог видеть только войну-игру. Московско-суздальская война сильно напоминала судебный поединок – «поле», участники которого сражаются тупым оружием до первой крови.

Осенью 1368 года он впервые увидел другую войну: нашествие сильного и беспощадного врага, уничтожающего всё на своем пути. Этот враг говорил на невнятном языке и молился неведомым богам. И хотя литовцы исчезли так же стремительно, как и появились, прежде боявшаяся одних лишь татар Москва теперь почувствовала себя между молотом и наковальней.

Тени литовских болот

Война с Литвой 1368–1372 годов, в ходе которой Дмитрий Донской получил боевое крещение, первый личный опыт в качестве воина и полководца, может быть правильно понята только в контексте отношений русских земель с их северо-западным и западным соседом – Великим княжеством Литовским. История этих отношений прослеживается не ранее чем с середины XIII века.

Наши знания о начале исторического пути Литвы носят случайный характер: русских летописцев мало интересовали события в этом регионе, а сами литовцы до принятия христианства по католическому обряду в 1387 году не имели письменности, а стало быть, и возможности для письменной фиксации исторических событий.

Территория этнической Литвы (примерно в границах современного Литовского государства) в XIII веке представляла собой своего рода анклав родо-племенных отношений, окруженный сильными государствами и государственными образованиями – Польшей, Русью, Золотой Ордой и Тевтонским орденом с его Ливонским ответвлением. Сильная внешняя опасность ускорила объединение литовских племен. Однако внутренние предпосылки для создания государства – имущественное расслоение, наличие потомственной знати, развитые отношения собственности и т. д. – были еще весьма слабы. Страна делилась на самостоятельные области, во главе которых стояли племенные князья. Всё это напоминало Киевскую Русь времен Рюрика и Олега.

Сохранению патриархальных отношений способствовал географический фактор. Литовские земли не имели богатых природных ресурсов и были отделены от моря владениями Тевтонского ордена, обосновавшегося в этих краях с начала XIII столетия. В ландшафте страны преобладали леса и болота. Литовцы занимались земледелием и промыслами, жили в маленьких деревнях, далеко отстоявших одна от другой. Сохраняя приверженность языческой религии, литовцы оставались едва ли не единственным народом Европы, не принявшим христианства в качестве официальной государственной религии. Это затрудняло общение с соседними странами, превращало литовцев в изгоев европейского сообщества.

Внутреннее политическое устройство Литвы было весьма неустойчивым и хрупким. Сильнейший из племенных князей являлся носителем верховной власти. (Русские летописи называли его великим князем Литовским, а западные источники – королем Литвы.) Он разделял эту власть с самым влиятельным из своих сородичей («субмонархом»), который и наследовал трон по его кончине. Влияние на политику великого князя этого «второго лица в государстве», а также местной знати и членов правящего рода было очень велико.

Сознавая необходимость укрепления государственных структур и вхождения в семью христианских народов, литовская правящая элита по-разному понимала конкретные способы решения этих задач. Уже при дворе великого князя Миндовга (около 1240–1263) существовали «католическая» и «православная» партии, отстаивавшие соответствующие религиозно-политические приоритеты. Кроме этого имелась и, так сказать, «национально-консервативная» партия, не желавшая отказываться от веры отцов и дедов и принимать гнетущие нормы государственных отношений.

Сам Миндовг принял крещение по католическому обряду в 1251 году (140, 53). Однако это был скорее личный шаг, чем акт государственного значения. К тому же значительная часть литовских земель (Жемайтия) еще долго оставалась фактически независимой от власти великого князя Литовского. Жемайты категорически не желали принять христианство и потому служили постоянной мишенью для военных акций Тевтонского ордена, перебравшегося в Прибалтику после окончательного изгнания крестоносцев из Святой земли. Для походов на язычников жемайтов Орден периодически собирал под свои знамена цвет европейского рыцарства. И если в XII столетии юный французский или немецкий дворянин мечтал совершить подвиг и получить посвящение в рыцари в Палестине, то теперь ее место заняла языческая Литва.

Проблема «крещения Литвы» имела не только религиозный, но и политический аспект. В роли «крестителя Литвы» (с последующими материальными и духовными преференциями) желал выступить и собственно папский престол, и польский король, и рижский католический архиепископ. Тевтонский орден и его Ливонское ответвление (Ливонский орден) также претендовали на эту роль. Однако тевтоны понимали, что исчезновение языческой Литвы лишает Орден «образа врага», а стало быть, и смысла своего существования. Отсюда – двойственное, противоречивое отношение Ордена к идее единовременного и добровольного «крещения Литвы».

Отсутствие в Литве времен Миндовга устойчивой традиции передачи по наследству верховной власти вело к заговорам, мятежам и дворцовым переворотам. Как и на Руси, обычный сюжет политической драмы заключался в соперничестве дяди и племянника. Племянник Миндовга Товтивил, пользуясь поддержкой как внутренних, так и внешних врагов великого князя, начал с дядей длительную усобицу. Чувствуя слабость своей власти, Миндовг решил укрепить ее путем принятия королевского венца. Посланцы папы Иннокентия IV совершили этот акт 6 июля 1253 года (140, 55).

Гибель Миндовга стала следствием семейной драмы, за которой, впрочем, можно видеть искусную политическую интригу. После кончины своей второй жены Марты в 1262 году Миндовг взял в жёны ее младшую сестру, которая к этому времени уже была замужем за Довмонтом, одним из литовских князей. Оскорбленный Довмонт принялся искать случая отомстить Миндовгу. Осенью 1263 года он подстерег и убил великого князя и двух его сыновей – Руклиса и Рупейкиса. Таким образом, династическая линия Миндовга прервалась. Единственный оставшийся в живых сын Миндовга Войшелк еще при жизни отца принял монашеский постриг. В борьбу за власть вступили племянники Миндовга – Товтивил и Тройнат. Вскоре Товтивил был убит, а великим князем провозглашен Тройнат. Но и он через полгода был убит сторонниками Войшелка, временно покинувшего монастырь и желавшего отомстить убийцам отца.

За каждым из соискателей трона стояли определенные политические силы как внутри страны, так и за рубежом. Войшелк призвал на помощь галицкого князя Шварна (сына Даниила Галицкого), женатого на дочери Миндовга. С помощью галицких войск Войшелк разгромил своих врагов и утвердился на троне. Три года спустя он, исполняя обет, отказался от власти и удалился в монастырь, оставив своим преемником Шварна. Однако русский князь недолго сидел на литовском троне. В 1269 году Тройден (племянник Миндовга) изгнал Шварна и сам взошел на трон. Его правление продолжалось до конца 1281-го или начала 1282 года.

События 80-х годов XIII века в Литве очень слабо освещены источниками. Однако очевидно, что в жестокой борьбе претендентов происходит смена династии. «С конца восьмидесятых годов XIII в. письменные источники выделяют правящую династию, в историографии именуемую Гедиминовичами. Первым князем, к ней несомненно принадлежавшим, был Бутигейд, упоминаемый по имени с 1289 г.» (140, 73). Вопрос о наличии или отсутствии родственных связей между домом Миндовга и Гедиминовичами является дискуссионным (140, 74).

«После смерти Бутигейда (около 1291 г.) его сменил субмонарх Бутвид. Преемником Бутвида (около 1295 г.) стал его сын Витень» (140, 78). Долгое правление Витеня отмечено началом литовской экспансии во владения измельчавших западнорусских князей. Кроме всего прочего, для литовцев это был и вопрос выживания: Литва нуждалась в русских воинах для борьбы с усиливавшимся натиском Тевтонского ордена.

Смерть Витеня открыла дорогу к верховной власти его брату Гедимину (1316–1341). Это был выдающийся правитель и полководец. Современная литовская историография называет его «создателем Литовской державы» (140, 121). В правление Гедимина широко развернулась литовская экспансия на территории современной Белоруссии и Правобережной Украины. Она носила преимущественно мирный характер и не затрагивала жизненных интересов основной массы населения. На смену князьям Рюриковичам в крупных областях и в ключевых стратегических точках приходили наместники великого князя Литовского – сыновья Гедимина. Но нередко местные Рюриковичи сохраняли власть, признав Гедимина своим сюзереном. В конфессиональной сфере язычники литовцы (как и язычники татаро-монголы) проявляли широкую веротерпимость. В Литве официально действовали и православные, и католические иерархи, строились храмы и монастыри обеих конфессий. Сам Гедимин, оставаясь язычником, нередко заявлял о своем намерении принять христианство по католическому обряду. Однако это была лишь тактическая уловка, позволявшая великому князю решать конкретные дипломатические задачи. При этом Гедимин не препятствовал своим детям принимать ту или иную веру в соответствии с их склонностями и политической целесообразностью.