Текст книги "Сибиряк на Неве
Рассказы"

Автор книги: Николай Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Девушка

Неуклюжая тетка в большом байковом платке набежала на нее в темноте, испуганно вскрикнув:

– Ай, кто это здесь?

– Я! – сказала девушка, сидевшая на ступеньках. – Это я – Поля.

– Чего ж ты не бежишь-то?.. Ведь тревога! Сейчас бомбы пустят!

– Вот я их и жду… – спокойно сказала Поля.

– Чего ж их ждать-то? Спасайся в убежище!

– Моя служба такая. Иди, иди, тетка, а то и вправду тебя зашибет…

– И пойду. А она ишь сидит на ступеньках – бесстрашная какая…

– Я не бесстрашная, я – разведчица.

Поля сидела на ступеньках и во все глаза следила за небом, на котором пересекали друг друга лучи прожекторов, лопались ракеты, повисая в воздухе красивыми пучками, золотые нити трассирующих пуль уходили в синий купол.

И над всем стояло прерывистое враждебное гудение летавших над городом самолетов.

Всем телом сжавшись, ждала она того страшного завывания, гула и огненного блеска, которые должны сейчас возникнуть; и Поля первая бросится туда, чтобы просигнализировать в штаб местной обороны, куда ударила бомба.

Втянув голову в худенькие свои плечи, закрыв глаза, слушала она нарастающий вой.

Раскалывающий голову удар пронесся по улице, теплая волна ударила в уши, толкнула в грудь.

Поля вскочила, шатаясь, и, не успев опомниться, уже бежала по улице, туда, где только что упали стены и еще стояло, не рассеявшись, облако дыма.

Свежие развалины вставали в темноте ночи. Зубцы изорванной стены чернели высоко над девушкой; улица была усеяна обломками, битым стеклом, каким-то сором.

Через минуту она уже звонила из соседнего дома о размерах бедствия. И сейчас же бросилась в тьму развалин, откуда слышались крики, стоны, вопли.

Так было изо дня в день.

Никто быстрее ее не обнаруживал очага поражения, никто не умел так самозабвенно работать, так ухаживать за ранеными, проводить целые ночи среди шатающихся стен, рушащихся балок, откапывая людей, засыпанных обломками. Особенно умело она откапывала детей.

Иногда, обтирая ладонью пот, она садилась и смотрела на работу спасательных команд, как будто со стороны.

Развороченные дома, темный город, мелькающие в руках людей маленькие фонарики – все ей казалось неведомым, несуществующим, небывалым.

Ведь были ночи – мирные, веселые, с огнями трамваев, с песнями, танцами, молодежью… Да, все это было. Все это будет. А сейчас…

– Что же это я засиделась! – кричала она себе, вскакивала и снова принималась таскать, разгребать щебень, работать киркой и лопатой.

Она стала удивительно спокойной, твердой в решениях, крепкой нервами. Ее ничто не могло уже удивить.

Раз, прибежав, она увидела при лунном свете высоко над грудой рухнувших этажей женщину. Она стояла в одной рубашке, прижавшись к остатку стены, случайно уцелевшему на пятом этаже, стояла, как статуя, как мертвая.

И Поля смотрела не отрываясь на белое пятно ее рубашки. Она думала только о том, как бы поскорее ее оттуда снять и как это сделать.

Другой раз прямо на нее бежала молодая, с растрепанными волосами женщина, прижимая к груди ребенка. Испуганная взрывом, вне себя от страха за ребенка, она могла бежать так через весь город.

Поля схватила ее в объятия, погладила по голове, сказала:

– Вот и все!

– Что «все»? Что «все»? – забормотала женщина.

– Все, – сказала Поля, – уже все. Больше страшно не будет. Сядь, отдохни. Сейчас я тебя укрою…

И она отвела сразу успокоившуюся женщину на санитарный пост.

Сколько раненых, ушибленных, искалеченных перетаскала эта хрупкая девушка с большими, слегка удивленными глазами, скольких успокоила, ободрила, даже рассмешила своими острыми словечками, сказанными кстати!

– Скоро юбилей будешь праздновать, Поля, – говорили подруги. – У тебя уже к сотне спасенные приближаются.

Бомбежки сменились обстрелами.

Это было не так шумно, но подбирать раненых на улице, в темноте, под визг осколков и свист проносящихся над головой снарядов, было делом нелегким. Но она подбирала десятки раненых и перетаскивала их на своей спине.

Огневой налет в тот отвратительный, холодный, ветреный вечер был особенно жестоким.

Поля прижалась к стене, за ящиком с песком, и над ее головой осколки ударили в дом. Посыпалась кирпичная пыль, по мостовой запрыгали куски штукатурки, выбитые стекла. Потом кто-то застонал почти рядом.

Улица была пустынна. Редкие пешеходы ложились на землю, затем вставали, бежали в дома или снова прижимались к мостовой. Поля прислушалась. Стон был действительно рядом. Она осторожно перебежала туда. Пламя от разрыва нового снаряда осветило улицу. Она упала. Снаряд попал в тротуар, и звон удара долго стоял в ушах. Сердце колотилось.

Вдруг Поля увидела лежащего у дома паренька. Где она его видела раньше? Ну конечно, весной на футбольном матче.

Изумрудная лужайка. Смех вокруг. Разноцветные майки. Молодость.

Солнце. Веселая музыка. Теплый ясный день с курчавыми облаками и этот парнишка, которому приятели кричали:

«Эй ты, хавбек! Держись!»

Сейчас он лежал без памяти, но, когда Поля нащупала его рану – он был ранен осколком в бедро, – он очнулся и застонал еще сильнее. И она сказала, перевязывая его:

– Эй ты, хавбек! Держись! Слышишь?

Парнишка замолчал, и она помогла ему встать. Но идти он не мог.

Он почти навалился на нее, и она тащила его во тьме, рассекаемой красными длинными мечами пламени.

Но, вероятно, этот удар расколол пополам улицу, все дома и все вокруг, потому что Поля потеряла сознание. Она лежала на мягкой зеленой лужайке, и ей теперь говорил незнакомый голос: «Эй ты, хавбек, держись!»

Но она не могла ни смеяться, ни даже пошевелиться. «Это мой девяносто восьмой раненый», – подумала она и снова потеряла сознание. Но в руке она держала руку того, лежащего рядом.

И когда над ними наклонились люди, Поля сказала чистым, звонким голосом:

– Возьмите его, он тяжело… в бедро… – и не договорила.

– Ноги, – сказал кто-то в темноте, – она ранена в ноги.

Она не слышала. Она говорила кому-то на мягкой зеленой лужайке:

– Мне холодно! Какая холодная трава…

Больше она ничего не видела в эту ночь.

Но она осталась жива.

Когда впервые она пришла в себя, был действительно мягкий солнечный день и в окно глядели большие зеленые сосны.

Руки

Мороз был такой, что руки чувствовали его даже в теплых рукавицах. А лес вокруг как будто наступал на узкую ухабистую дорогу, по обе стороны которой шли глубокие канавы, заваленные предательским снегом. Деревья задевали сучьями машину, и на крышу кабины падали снежные хлопья, сучья царапали бока цистерны.

Много он видел дорог на своем шоферском веку, но такой еще не встречал. И как раз на ней приходилось работать, как будто ты двужильный. Только приехал в землянку, только приклонил голову в уголке между усталыми товарищами – уже кличут снова. Пора в путь. Спать будем потом, надо работать. Дорога зовет. Тут не скажешь: «Дело не медведь, в лес не убежит». Как раз убежит. Чуть прозевал – машина в кювете; проси товарищей вытаскивать – самому не вызволить, и думать об атом забудь. А мороз? Как будто сам Северный полюс пришел на эту дорогу регулировщиком.

То наползает туман, то дохнет с Ладоги ветер, каких он нигде не видел, – пронзительный, долгий, ревущий. То начнется пурга – в двух шагах ничего не видно. Покрышки тоже не железные, сдают. Товарищей, залезших в кюветы, надо выручать, раз едешь замыкающим; и главное – груз надо доставить вовремя. А как он себя чувствует, этот груз?..

Большаков остановил машину, вылез из кабины и, тяжело приминая снег, пошел к цистерне. Он влез на борт и при бледном свете зимнего дня увидел, как по атласной от мороза стенке сбегает непрерывная струйка. Холодок прошел по его спине. Цистерна текла. Она лопнула по шву. Горючее вытекало. Он стоял и смотрел на узкую струйку, которую ничем не остановить.

Так мучиться в дороге, чтобы привезти к месту пустую цистерну!

Он вспоминал все свои бывшие случаи аварий, но такого припомнить не мог. Мороз обжигал лицо. Стоять и просто смотреть – этим делу не поможешь.

Большаков, проваливаясь в снег, пошел к кабине, открыл ящик с инструментами, и они показались ему орудиями пыток. Металл был как раскаленный. Но он храбро взял зубило, молоток, кусок мыла, похожего на камень, вернулся к цистерне и влез на борт. Бензин лился ему на руки и был какой-то странный. Он жег ледяным огнем. Он пропитывал насквозь рукавицу, просачивался под рукав гимнастерки. Большаков, сплевывая, в безмолвном отчаянии разбивал шов и замазывал его мылом. Бензин перестал течь.

Вздохнув, он пошел на свое место.

Проехав километров десять, Большаков опять остановил машину и пошел смотреть цистерну. Шов разошелся снова. Струйка бензина бежала вдоль круглой стенки. Надо было все начинать сначала. И снова гремело зубило, снова бензин обжигал руки, и мыльная полоса наращивалась на разбитые края шва. Бензин переставал течь.

Дорога была бесконечной. Он уже не считал, сколько раз он слезал и взбирался на борт машины, уже перестал чувствовать боль от ожогов бензина. Ему казалось, что все это снится: дремучий лес, бесконечные сугробы, льющийся по руке бензин… В уме он подсчитывал, сколько уже вытекло драгоценного горючего, и по подсчетам выходило, что не очень много – литров сорок пять, пятьдесят; но если бросить чеканить через каждые десять, двадцать километров – вся работа будет впустую.

И он снова начинал все сначала с упорством человека, потерявшего представление о времени и пространстве. От усталости ему уже стало казаться, что он не едет, а стоит на месте и каждые сорок минут хватает зубило, а щель все ширится и словно смеется над ним и его усилиями.

Неожиданно за поворотом открылось пустынное пространство, огромное, неохватное, белесое. Дорога пошла по льду. Широчайшее озеро по-звериному дышало на него, но ему уже не было страшно. Он вел машину уверенно, радуясь тому, что лес кончился. Иногда он стукался головой о баранку, но сейчас же брал себя в руки. Сон налегал на плечи, как будто за спиной стоял великан и давил его голову и плечи большими руками в мягких, толстых рукавицах. Машина, подпрыгивая, шла и шла. А где-то внутри него, замерзшего, в дым усталого существа, жила одна непонятная радость: он твердо знал, что выдержит.

И он выдержал. Груз был доставлен.

В землянке врач с удивлением посмотрел на его руки с облезшей кожей, изуродованные, сожженные руки, и сказал недоумевающе:

– Что это такое?

– Шов чеканил, товарищ доктор, – сказал он, сжимая зубы от боли.

– А разве нельзя было остановиться в дороге? – сказал доктор. – Не маленький, сами понимаете, в такой мороз так залиться бензином.

– Остановиться было нельзя, – сказал он.

– Почему такая спешка? Куда вы везли бензин?

– В Ленинград вез, фронту, – ответил он громко, на всю землянку.

Доктор взглянул на него пристальным взглядом.

– Та-ак… – протянул он. – В Ленинград! Понимаю! Больше вопросов нет. Давайте бинтоваться. Полечиться надо.

– Отчего не полечиться? До утра полечусь, а утром – в путь-дорогу… В бинтах еще теплее вести машину, а боль уж мы как-нибудь в зубах зажмем.

Поединок

Немецкий летчик отчетливо видел свою добычу: посреди похожего на зеленый пирог леса проходила узкая желтая полоса. Там но насыпи полз длинный состав с военным грузом, и пикировать на лес было просто незачем. Надо только подождать, когда поезд приблизится к выходу на открытое пространство между двумя лесами, и тут разбомбить его спокойно и безошибочно.

Самолет развернулся, потом, проблистав на солнце, сделал еще круг и, набрав высоту, нырнул в пике. Два фонтана грязи и земли встали по обе стороны насыпи там, где полагалось быть поезду. Но когда летчик посмотрел на лес, то он увидел, что поезд, дойдя до открытого пространства, стремительно бросился назад в лес. Бомбы легли зря.

Летчик сделал еще круг, решив, что теперь он уже не промахнется. Поезд мчался по открытому пространству. Откуда он мог знать, что теперь ему приготовлена встреча в лесу и тяжелые сосны повалятся на вагоны, сброшенные со своих мест гремящим ударом? Сосны упали впустую. Поезд проскочил это место. Бомбы снова были потрачены понапрасну.

Летчик выругался. Неужели этот неповоротливый длинный извозчичий состав сможет пройти безнаказанно? Он спикировал прямо на лес, на середину состава. Возможно, он плохо рассчитал, возможно, тут произошла какая-то случайность, но бомбы попали не в поезд, а в лес. Неуловимый состав продолжал свой путь, упрямо идя вперед.

– Спокойствие! – сказал немецкий летчик. – Теперь мы поговорим всерьез.

Он стал рассчитывать, строго и внимательно озирая пространство. Его даже увлекала эта непростая охота.

Он ринулся опять из облаков к самой земле, туда, где прозрачная полоска дыма дрожала в раскаленном воздухе. Казалось, он врежется в паровоз. Но кто-то будто вынул из-под него поезд в последнюю минуту. Грохот взрыва жил еще в ушах, но было ясное ощущение: впустую. Он посмотрел вниз: так и есть. Поезд шел, не пострадав ничуть.

Летчик понял, что чья-то не менее упорная воля не уступает ему, что у машиниста железный глаз, расчет удивительный и точный, что не так-то легко его поймать.

Поединок длился. Бомбы ложились впереди, сзади, по бокам поезда, но это чудовище, как называл его про себя немец, шло к станции, как будто его охраняли невидимые духи.

Поезд делал какие-то дикие прыжки, все сцепления визжали неистово, на спуске он мчался, как лошадь с закушенным мундштуком, и не лез вперед именно тогда, когда его ждали очередные бомбы. Он шел назад, останавливался, плелся шагом, летел, как стрела, – чего только не выкидывал этот скучный длинный состав, покорный своему водителю! Бомбы рвались, как хлопушки.

Летчик был в поту. Он плевал вниз и снова и снова бросался в атаку. Последний раз он угадал правильно. Поезду не спастись. Машинист впервые дал ошибку. Проклятие сорвалось с обветренных губ фашиста: бомбы все… бомбить нечем!

Тогда он прошелся вдоль поезда, осыпая его пулеметными очередями, но тут явился снова лес – какой-то дьявол подкинул его некстати, – и поезд снова невредимо катил в зеленом мраке, и казалось, его ничто не берет. Фашист обезумел. Он целил в паровоз, в этого скрытого там, за тонкой стенкой, врага, в этого страшного русского рабочего, что смеется над всем его мужеством аса и ведет свой поезд по простору полей и лесов как сумасшедший… Пули проносились над поездом, некоторые попадали куда-то под колеса, звякали в рельсы, но поезд шел…

Летчик откинулся в изнеможении. Небо сияло. Была хрустальная ровная осень, чем-то похожая на вестфальскую далекую осень. Патроны кончены. Поединок кончен. Русский там, внизу, победил. Ударить в него всей машиной? Безумие остановить безумием? Дрожь прошла по спине фашиста.

Он снизился и с любопытством и ненавистью прошел над поездом. Он не мог видеть, что за ним следит пристальный глаз машиниста. Машинист сказал только: «Что, гад, взял?»

И паровоз с презрением пересек черную тень, раздавив ее – тень вражеского самолета, распростертую на пути.

Мать

– Пойдем навестим его! – сказала мать.

Оля хорошо знала, о ком она говорит.

Он – это сын. Олин брат – Боря, доброволец. Он сказал, что идет в армию вместе со всеми товарищами его курса. Мать стояла перед ним, маленькая, прямая, озабоченная.

– Ты близорук и слаб здоровьем, – сказала она. – Ты не боишься?

– Ничего, мама, – ответил Боря.

– Ты никогда не воевал, тебе будет очень трудно…

– Ничего, мама, – сказал Боря, собирая свой мешок.

…Мать с Олей ходили не раз в ту деревню, где он учился военному делу. Он приходил с занятий возбужденный, усталый, запылившийся, загорелый, садился, и они разговаривали о городе, о знакомых, о друзьях. О войне они ничего не говорили, потому что вокруг и так все было полно войной.

Для Оли прогулки к брату за город казались летними прогулками, дачными, обыкновенными, по местам знакомым и пригородным. Они возвращались, собрав в поле цветы, к электрическому поезду и приезжали в вечерний город, полный суеты и военной озабоченности.

Только в последнее время все перепуталось. Фронт проходил уже где-то близко, и Олю беспокоило, как они отыщут брата сегодня, когда все стало непохожим на те воскресенья, тихие и дачные, в которые они приезжали навещать Борю.

Они шли по полям, уже по-осеннему пустым, дачи стояли заколоченными, навстречу им двигались возы, машины, у дороги суетились беженцы с детьми, с узлами, с мешками за спиной, из канавы убитая лошадь подымала деревянные ноги к небу, проходили бойцы, звеня котелками, где-то поблизости оглушительно стреляли.

Они уже далеко ушли от шумного шоссе.

Они шли знакомой тропинкой, но вокруг все было не так и не то: поломанные изгороди, отсутствие людей, какая-то настороженность, тревога, ожидание чего-то грозного. В поле под кустами лежали красноармейцы у пулеметов, замаскировавшись возками, и, когда они вошли в первую деревню, она была пуста, совсем-совсем пуста. Даже воробьи не кувыркались в пыли, ни одной курицы, ни одной собаки. Дым не шел из труб, сиротливо стояли перед домами пустые покосившиеся лавки: деревня такой была только в белые ночи, перед зарей, когда все спит. Но сейчас никто не спал – это была пустыня.

Оля храбро шла в тишине этой пустыни за матерью, шагавшей тихими, но уверенными шагами все дальше.

Вторая деревня горела. Когда они поднялись на пригорок, они невольно остановились. Рыжие гривы огня метались над крышами, и никто не тушил их. Несколько изб было превращено в кучу щепок, и это было удивительное зрелище.

Оля потянула мать за рукав, но та сказала спокойно: «Нам нужно пройти к той роще», – и они пошли по улице между горящих домов.

Когда они прошли деревню и спустились в небольшую лощину, раздался какой-то все увеличивающийся визг. Он приближался так настойчиво и неотвратимо, что ушам было больно его слушать.

Мать остановилась и нагнула голову, Оля сделала то же самое. Она понимала, что они обе делают не то, что надо броситься на дорогу и лечь лицом к земле, – но ведь им надо идти отыскать Борю, а если они будут падать перед каждым снарядом, то они никогда не дойдут, никогда не увидят его.

Снаряд разорвался за холмом. Фонтан земли медленно спадал в воздухе. Только он осел, ударил другой снаряд.

Дальше они бежали, спотыкаясь, по кустам, так как на дороге непрерывно взметались черные клубы, пересекаемые красными молниями. Оля дрожала всем телом, у нее пересохли губы, но мать шла неумолимо, и Оля следовала за ней с нелепой мыслью: в нас не попадут, не должны попасть. Не должны…

Деревни, в которой жил и учился военному делу Боря, просто не было. Вместо нее торчали черные столбы, и кое-где обугленные доски образовали причудливые скопления. Даже деревья сгорели или были вырваны с корнем и валялись среди огромных ям, наполненных мутной зеленоватой водой.

– Мама, – сказала Оля, – куда же идти теперь?

Мать стояла молча. Оле стало жаль ее, такую маленькую, усталую, упрямую.

– Мама, – сказала она снова, – пойдем домой. Ну куда же еще нам идти?

– Пойдем немного вперед, – сказала мать, – там спросим…

И они снова шли. Всюду теперь они видели лежащих в траве, в канавах красноармейцев, смотревших влево. И вдруг им навстречу вышли из маленькой бани три бойца.

Мать направилась к ним и радостно сказала одному из них, высокому, худому, веснушчатому:

– Если не ошибаюсь, вы – Павлик?

Боец удивленно расширил глаза, мгновение осматривая внимательно маленькую женщину, стоявшую перед ним, и сказал:

– А вы мать Бори, да?

– Да, – сказала она, – я хочу его видеть. Где мне его найти?

– Найти? – несколько растерянно сказал Павлик. – Идите, как шли, прямо, вот на тот холм, но лучше вам и не ходить… Вам его трудно будет найти, а потом… – он вдруг улыбнулся, – а ведь кругом идет бой, мы почти в окружении, как же вы тут гуляете?..

– Мы не гуляем, – ответила мать, – мне нужно пройти к Боре… Мне нужно…

Она сказала это таким жарким и глубоким голосом, что Павлик – он был из одного института и из одного батальона с Борей – сказал только:

– Ну, идите…

…Мать сидела в высокой траве, прижавшись спиной к бревенчатой стене бани. Оля сидела рядом затаив дыхание. Красноармеец показывал вниз, на болотистую длинную поляну, поросшую кустами, кое-где блестели ручейковые светлые извивы. Поляна уводила к лесу, и там, за лесом, на холме, виднелась деревня. Над всей этой местностью стоял, можно сказать, ослепительный грохот. Батарея наша била откуда-то из-за спины по деревне, а немецкие пушки держали под обстрелом поляну и подступы к той возвышенности, где сидели мать и Оля.

– Они только что ушли в атаку, – говорил красноармеец. – Как хотите, ждите или нет. Они пошли вон туда… В атаку…

– Вы знаете Борю? – спросила мать.

– А как же, знаю. Он тоже там…

– А как он стреляет?

– Он стреляет подходяще…

– И не трусит?

Красноармеец, бывший студент, обидчиво повел плечом:

– Если б трусил, мы бы его в свою компанию не взяли…

Они замолчали оба. Молча смотрели, как горит там деревня на холме, из лесу был слышен гул голосов, кричавших «ура» или что-то другое – длинное, слов нельзя было разобрать. Лес, освещенный заревом пожара, казался кровавым.

Мать встала и подошла к краю холма. Она точно хотела увидеть своего сына, найти его в чаще леса, раздираемого боем, увидеть его, бегущего с винтовкой туда, в горящую деревню.

Она стояла долго.

Потом она сказала Оле:

– Пойдем, – и, не оглядываясь, пошла по тропинке к дороге.

– Не будете дожидаться? – закричал красноармеец.

– Нет, – сказала она, – спасибо вам за разговор. Идем, Оля.

Они уже вышли на дорогу.

– Оля, – сказала мать, – ты устала, милая…

– Нет, мама, боюсь, как мы доберемся. Я чего-то стала трусихой…

Мать усмехнулась своими тонкими губами.

– Ничего с нами не будет, Оля, – сказала она, снова помолчав, – теперь я спокойна. Душа моя спокойна. Я боялась, что он не сможет пойти в бой, что он слаб, что он плохо видит, – я решилась проверить. Я проверила. Мой сын сражается, как все. Больше мне ничего не надо. Пойдем домой.

И она пошла быстрыми маленькими шагами, маленькая, прямая, легкая…