Текст книги "Справедливый человек"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Лесков Николай Семенович
Справедливый человек
Н. С. Лесков
Справедливый человек
ПОЛУНОЩНОЕ ВИДЕНИЕ
Я много раз слышал и не однажды читал, что он "исчез", – "справедливый человек" исчез, и исчез не только совершенно без следа, но даже нет и надежды снова отыскать его в России. Это было тяжело, и в то же время не хотелось этому верить. Может быть, дело зависит много от самих тех, кто ищет и не умеет найти "справедливою человека"... Мне припоминался старый водевиль "Спокойная ночь в Щербаковом переулке". Там, я помню, был куплет, что
И в Щербаковом переулке
Нашелся добрый человек.
Значит, умел же автор этой пиесы найти "доброго человека" даже в таком маленьком и затхлом переулке, а может ли быть, чтобы не нашлось справедливого человека во всей России? Какого рода справедливость требуется от "справедливого человека"? Требуется, чтобы он "при виде общественной несправедливости нашел в себе смелость и решимость во всеуслышание сказать людям: "Вы ошибаетесь и идете по пути заблуждений: вот где справедливость".
Я цитирую это место из статьи одного публичного органа, который нет надобности называть. Я ручаюсь за одно: что приведенные мною слова напечатаны и что они очень многим казались глубоко верными; но я имел против них предубеждение. Я верил, что справедливый человек еще где-то уцелел, и я его действительно вскоре встретил. Я его видел в борьбе с целым обществом, которое он стремился победить один и не сробел.
Это было минувшим летом. Я выехал из Петербурга с одним набожным приятелем, который взманил меня посмотреть одно большое религиозное торжество. Путь был не длинен и не утомителен: прохладным вечерком мы сели в вагон в Петербурге, а на следующее утро уже были на месте. Через полчаса мой набожный друг уже поссорился с соборным псаломщиком, который оказал ему какую-то непочтительность, а вечером, когда мой сопутник уселся в занятом нами номере писать в Петербург жалобу на псаломщика, я, в сопровождении одного легконравного артиста, прибывшего сюда "читать сцены", отправился подышать свежим воздухом и кстати посмотреть: чем здесь люди живы?
У нас в Петербурге в эти часы все порядочные люди живут, как известно, "при садовых буфетах", и здесь оказалось то же самое, а потому мы и попали без всяких недоразумений в общественный сад, где мой знакомый артист должен был показывать свои таланты.
Он здесь был не новичок и знал многих, и его знали многие.
Сад, куда мы пришли, был довольно большой для провинциального города, но более был похож на проходной бульвар. Впрочем, долевые входы в него по случаю происходившего в этот вечер платного концерта и представления были закрыты. Платящая публика входила только через один средний проход, сделанный в вогнутом полукруге. У ворот помещались дощатые будочки для продажи билетов, стояло несколько человек полицейских и несколько зевак, не имевших возможности пройти в сад по безденежью.
Перед этим входом в сад был маленький палисадничек, – неизвестно для чего здесь выращенный и огороженный. Он относился к саду, как передбанник к бане.
Артист прошел на "особом праве", а я взял билет, и мы вошли в ворота под звуки скобелевского марша, за которым следовало "ура" и опять новое требование того же марша.
Публики было много, и вся она жалась больше на небольшой лужайке, в одной стороне которой был деревянный ресторан, построенный в виде языческого храма. По бокам его с одной стороны возведен дощатый летний театр, где теперь шло представление, а потом должен был читать мой петербургский чтец; с другой "раковина", в которой помещался военный оркестр, исполняющий тот скобелевский марш.
Общество принадлежало, очевидно, к разнообразным слоям: были чиновники, офицеры армейского полка, купечество и "серый народ – мещанского звания". В более видных местах густел купец, а в отдалениях тучкой толокся полковой писарь с особенной дамой.
Утлые столики с грязными салфетками были наставлены очень часто один возле другого и все решительно заняты. Люди дружно производили публичное оказательство, чем они живы. В большом спросе были чай, пиво и "проствейн". Только в одном месте я заметил человека, который вел дело солиднее: перед ним стояла шампанская бутылка с коньяком и чайник с кипятком для пунша. Пустых стаканов возле него было несколько, но сидел он одиноко.
Гость этот имел замечательную наружность, которая бросалась в глаза. Он был огромного роста, с густою черною растительностью, по которой и в голове и в бороде уже струилась седина, и одет он был чрезвычайно вычурно, пестро и безвкусно. На нем была цветная, синяя холщовая рубашка с высокими, туго накрахмаленными воротничками коляской; шея небрежно повязана белым фуляром с коричневым горошком, на плечах манчестеровый пиджак, а на груди чрезвычайно массивная золотая цепь с бриллиантом и со множеством брелоков. Обут он был тоже оригинально: у него на ногах были такие открытые ботинки, что их скорее можно было принять за туфли, и между ними и панталонами сверкали яркие красные полосы пестрых шелковых носков, точно он расчесал себе до крови ноги.
Он сидел за самым большим столом, который помещался на самом лучшем месте – под большою, старою липою, и, казалось, был в возбуждении.
Сопровождавший меня артист при виде этого оригинала сжал мне потихоньку руку и заговорил:
– Ба-ба-ба! Вот неожиданность-то!
– Кто это такой?
– Это, матушка, сужект первого сорта.
– В каком смысле?
– В смысле самом любопытном. Это Мартын Иваныч – дровяник, купец, зажиточный человек и чудак. В просторечии между своих людей именуется "Мартын праведник", – любит всем правду сказывать. Его, как Ерша Ершовича, по всем русским рекам и морям знают. И он не без образования – Грибоедова и Пушкина много наизусть знает, и как выпьет, так и пойдет чертить из "Горя от ума" или из Гоголя. Да он как раз для нас и в ударе – без шляпы уже сидит.
– Жарко сделалось.
– Нет; у него под шляпою всегда другая бутылка, на тот случай, если из буфета больше подавать не станут.
Артист кликнул мимо пробегавшего лакея и спросил:
– У Мартына Ивановича под шляпой есть бутылка?
– Как же-с... прикрыта.
– Ну, значит, готов, и скоро будет представление какой-нибудь самой неожиданной и самой высокой справедливости! – Надо с ним повидаться.
Артист направился к Мартыну Ивановичу, а я побрел за ним и невдали наблюдал их встречу.
Артист остановился перед Мартыном и, сняв шляпу, с улыбкой молвил:
– Вашей справедливости почет.
Мартын Иванович в ответ на это протянул ему руку и, сразу бросив его на смежный пустой стул, отвечал:
– "Прошу, – сказал Собакевич".
– А я не хочу, – проговорил мой приятель, но в эту минуту перед ним уже стоял стакан пуншу, и Мартын опять повторил ту же присказку:
– "Прошу, – сказал Собакевич".
– Нет, право я не могу, – мне сейчас надо читать.
Мартын выплеснул пунш на землю и привел какую-то ноздревскую фразу.
Мне это не нравилось: я понял, почему все бежали от этого антика. Оригинал действительно был оригинален, но только мне казалось, что в нем сидит не один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью шелуху варит. Только Костанджогло теперь подпил и с непривычки еще противнее хает весь свет. Он заговорил, что "все у нас подлецы"; и когда публика опять потребовала скобелевский марш, вдруг беспричинно встал и зашикал.
– Чего это он? – спросил я отошедшего от него приятеля.
– Переложил немножко справедливости. А впрочем, пора в театр.
Я ушел с приятелем и приютился у него в уборной. Пели, читали и опять вышли в сад.
Спектакль был кончен. Публика значительно редела и, расходясь, еще требовала скобелевский марш. Мы без затруднения нашли столик, но по счастию или по несчастию попались опять "visaвидом" с нашим Мартыном Ивановичем. Он за время нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его справедливость, видимо, требовала у него уже гласного оказательства. Он теперь уже не сидел, а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический отрывок, который действительно обязывал признать в нем весьма значительную для человека его среды начитанность. Он валял на память места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в "Рассуждении о старом и новом слоге".
– "Суворов, рекла Екатерина, накажи! – Как бурный вихрь взвился он от стрегомых им границ турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел расточил; кого натек – победил; в кого бросил гром – истребил. Было и нет. Европа содрогнулась... и..."
Но в это время публика опять потребовала "Скобелева марш", и за исполнением этой пиесы оркестром стало не слышно, что вещал Мартын Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять:
– "Надлежит чтити праотцев и неудобь себе точию высоко мыслити!"
– Чего этот человек добивается? – спросил я приятеля.
– А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.
– На что она ему теперь?
– Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! – закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.
Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал:
– "Нет, ты от меня не скроешься, – сказал Ноздрев".
Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.
– Нет, я тебя не оставлю, – отвечал Мартын Иванович. – Ты меня измучил! – И он подвинул его к столу и закричал: – Пей за обиду оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!
– Кого я обидел?
– Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!
– И не думал, и не располагал.
– А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?
– Публика требует.
– Ты меня измучил этой несправедливостью.
– Публика требует.
– Презирай публику, если она несправедлива.
– Да в чем тут несправедливость?
– Отчего Суворову марша не играешь?
– Публика не требует.
– А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову.
– Не могу.
– Почему?
– Нет суворовского марша.
– Как нет марша Суворову? "Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!.." И ему марша нет!
– Нет.
– Почему?
– Публика не требует.
– Ага... так я же ей покажу!
И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал:
– Публика! ты несправедлива, и... за то ты свинья!
Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, и началась свалка... У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: "Коль славен наш господь в Сионе".
Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича:
– "Екатерина рекла: Суворов, накажи... Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул".
И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.
В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова:
– Не души: я сам иду за справедливость.
– Не здесь доказывают справедливость, – отвечал ему пристав.
– Я не вам, а всему обществу говорю!
– Пожалуйте в участок.
– И пойду – только дальше руки ваши.
– Пожалуйте!
– И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского!
– Господа, посторонитесь – осадите.
– Я не боюсь... Почему Суворову марша нет?
– Мировому судье жалуйтесь.
– И пожалуюсь! Суворов больше!
– Судья разберет.
– Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.
– Ну вот!.. Это все в протокол.
– А я вашего судью не боюсь и иду! – выкрикнул Мартын. – Он раздвинул руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было – он шел в одних своих пестрых носках...
Полицейские от него не отставали и старались его окружать.
Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:
– Мартын Иванович, сапожки поищи... обуйся.
Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:
– Ничего... Если я справедливый человек, я так должен быть. Справедливость завсегда без сапог ходит.
У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.
Публика пошла каждый кому куда надо.
– А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, – говорил, обгоняя нас, один незнакомец другому.
– В каком роде?
– Как хотите – Суворов ведь больше Скобелева воевал, – зачем ему в самом деле марша не играют.
– Положенья нет.
– Вот и несправедливость.
– А ты молчи, – не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а тебе нет, так и нечего справедливничать.
Приятель дернул меня за руку и шепнул:
– И если хотите знать – это настоящая правда!
Когда я раздевался в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя, двое проезжающих; у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились словом:
– А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость!
– Да была-то она была, только черт ли в ней.
И они пожелали друг другу покойной ночи.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается впервые, по рукописи, хранящейся в Центральном гос. архиве литературы и искусств (фонд 275, опись I, ед. хр. 50).
Другим изложением того же сюжета является рассказ "Дикая фантазия. Полунощное видение", опубликованный (также по рукописи, хранящейся в ЦГАЛИ под тем же номером) в журнале "Литературный современник", 1934, Л 12, с послесловием и примечаниями А. Н. Лескова.
"Справедливый человек" написан без всяких словесных совпадений с "Дикой фантазией", но с точно той же последовательностью событий; главы "Дикой фантазии" соответствуют разделам "Справедливого человека" (кроме глав II и III, которым соответствует второй раздел "Справедливого человека"). По-видимому, "Справедливый человек" является второй обработкой темы; можно думать, что "Дикую фантазию" Лесков забраковал за растянутость и написал рассказ заново, в более сжатой манере. Это предположение подтверждается характером рукописей. Рукопись "Дикой фантазии" – беловик, обращенный затем в черновик новой редакции; поправки (нанесенные красными чернилами) имеют одной из целей сокращение текста. Рукопись "Справедливого человека" также является беловиком (но с помарками), в дальнейшем заново переработанным, причем сделаны большие сокращения. По объему окончательных текстов "Справедливый человек" вдвое меньше "Дикой фантазии".
Действие рассказа относится к 1883 году. В тексте "Дикой фантазии" о "скобелевском марше" сказано: "Только у нас он гремел в 1882 году, а здесь держится еще на репертуаре и в 1883-м".
В упомянутом послесловии к "Дикой фантазии" А. Н. Лесков пишет: "По многим приметам оба варианта написаны в 83 – 84 годах".
А. Н. Лесков считает однако, что рассказ связан с впечатлениями поездки Лескова через Новгород в Старую Руссу летом 1880 года.
Стр. 305. Я цитирую это место из статьи одного публичного органа... По указанию А. Н. Лескова в примечаниях к "Дикой фантазии", имеется в виду "всего вероятнее, "Новое время". "Отношения с этим органом и его владельцем подвергались у Лескова резким изменениям, вплоть до полного, наконец, их разрыва... Лесков неоднократно делал злые выпады по отношению к "Новому времени", не остававшемуся у него в долгу. 1884 год был одним из "разрывных" периодов" ("Литературный современник", 1934, Л 12, стр. 89). Отметим, что текст цитаты в "Дикой фантазии" иной: "Нам (то есть России) нужен народный человек правдивой души и прямого, ясного толка, – не консерватор и не либерал, не самобытник и не западник, а просто человек с прямою, чистою натурою; человек, который не стремился бы ни к какой партии и не боялся бы где бы то ни было сказать в глаза увлекающейся толпе: осмотрись и сумей быть справедливою: вот где правда" (там же, стр. 89).
Стр. 306. ...с одним набожным приятелем. – Этой характеристике в "Дикой фантазии" соответствует яркое описание реакционного ханжи:
"Один из людей с таким высшим призванием нашелся и в не совсем тщательно отобранном кружке моих знакомых. Был он когда-то так же, как и мы, человек грешный, но в данную пору исправился и, можно сказать, прямо стал на настоящий путь. Он про меня вспомнил и, придя ко мне, во свидетельство да свидетельствует о свете, сказал мне искренним задушевным голосом:
– Жаль мне вас, людей бессонных, все-то вы хнычете, все-то скулите и на всех ропщете, что все не по-вашему делают и не туда гнут, куда вам хочется; а все это пустяки. И я был таков, и я соблазнялся и соблазнял других, но потом... одна минута доброго размышления, одна минута истинной, простой, детской веры, как верит наш превосходный народ, и... я успокоился.
– Поверьте мне, – продолжал стоящий на верном пути друг мой, – что теперь самое лучшее дело – это молиться. Да, именно молиться, но молиться не здесь, не на этом смрадном ингерманландском болоте, где все высокие порывы души угнетаются миазмами равнодушия и разврата, а молиться вне Петербурга, у великих народных святынь, у гробов, в которых святые останки... Что до меня, то я здесь не выдерживаю, я завтра же уезжаю ненадолго и недалеко, но я хвачу чистых впечатлений и вернусь сюда с полной грудью" (там же, стр. 90).
По указанию А. Н. Лескова, имеется в виду А. А. Радонежский – чиновник и литератор, выпускавший "елейно-ернические изданьица". "Он тщательно обхаживал Лескова в период устройства себя в Ученый комитет Министерства народного просвещения, членом которого состоял в то время Лесков". После отчисления Лескова от службы за вредное направление его литературной деятельности "благочестивый и мудроосмотрительный "приятель" больше у Лескова зрим не был" (там же, стр. 100).
Стр. 306. ...в сопровождении одного легконравного артиста... – По указанию А. Н. Лескова, "по всей вероятности Базаров – актер и антрепренер театра в так называвшемся в просторечии "Приказчичьем" клубе, на Владимирском проспекте... в котором... происходили довольно фривольные маскарады" (там же, стр. 100 – 101).
Стр. 307. ...под звуки скобелевского марша... – Скобелев Михаил Дмитриевич (1843 – 1882), генерал-адъютант; получил особенную известность в русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов. Популярность марша в честь Скобелева в это время связана, очевидно, с недавней смертью генерала.
"Проствейн" – шутливое название водки, соединение русского "простое" с немецким "вейн" (вино).
Стр. 308. Сужект – шутливое соединение слов: сюжет и субъект.
Его, как Ерша Ершовича, по всем русским рекам и морям знают. – В популярной сатире XVII века "Повесть о Ерше Ершовиче" герой, "ябедник, вор и разбойник" Ерш Ершович хвастает, что его знает "весь мир во многих людях и городах".
Стр. 309. ...мне казалось, что в нем сидит не один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью шелуху варит. – В третьей главе II тома "Мертвых душ" "идеальный помещик" Костанжогло ругает помещиков, увлекающихся хозяйственными реформами по западным образцам и строительством заводов и фабрик, которым он противопоставляет "законно", "естественно возникающие предприятия; приводится такой пример последних: "Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, – ну, куда ее девать? Я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял".
...места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в "Рассуждении о старом и новом слоге". – В приложении к трактату А. С. Шишкова "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка" (СПб., 1803) дан, как один из образцов хорошего слога, отрывок из книги сенатора и писателя И. С. Захарова (ум. 1816) "Похвала Екатерине Второй" (СПб., 1802).
Стр. 309. Точию (древнерусск.) – только.
Стр. 311. "Коль славен наш господь в Сионе" – известный религиозный гимн на слова М. М. Хераскова.
