Текст книги "Грабеж"

Автор книги: Николай Лесков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Побежали мы туда, сюда, в рыбные лавки и в ренсковые погреба, всего накупили и все посылаем в Борисоглебскую, в номера, с большими кульками. Сейчас самовары греть заказали, закуски раскрыли, вино и ром расставили и хозяина, борисоглебского гостинника, в компанию пригласили и просим:

– Мы ничего нехорошего делать не будем, но только желание наше и просьба – чтобы никто чужой не слыхал и не видал.

– Это,– говорит,– сделайте милость; клоп один разве в стене услышит, а больше некому.

А сам такой соня – все со сна рот крестит.

Вскоре же и Павел Мироныч приехал и обоих дьяконов с собой привез: и богоявленского, и от Никития. Закусили сначала кое-как, начерно, балычка да икорки и сейчас поблагословились за дело, чтобы пробовать.

Три верхние номера все сквозь в одно были отворены. В одном на кроватях одежду склали, в другом, крайнем, закуску уставили, а в среднем – голоса пробовать.

Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал, что главное у них в Ельце купечество от дьяконов любит. Голос у него, я вам говорил, престрашный, даже как будто по лицу бьет и в окнах на стеклах трещит.

Даже гостинник очнулся и говорит:

– Вам бы самому и первым дьяконом быть.

– Мало ли что!– отвечает Павел Мироныч,– мне, при моем капитале, и так жить можно, а я только люблю в священном служении громкость слушать.

– Этого кто же не любит!

И сейчас после того, как Павел Мироныч прокричал, начали себя показывать дьякона: сначала один, а потом другой одно и то же самое возглашать. Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стега а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и бородка маленька смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше. В одном роде у одного лучше выходит, а в другом у другого приятнее. Сначала Павел Мироныч представил, как у них в Ельце любят, чтобы издали, ворчанье раздавалось. Проворчал "Достойно есть", и потом "Прободи, владыко" и "Пожри, владыко", а потом это же самое сделали оба дьякона. У рыжего ворчок вышел лучше. В чтении Павел Мироныч с такого с низа взял, что ниже самого низкого, как будто издалека ветром наносит: "Во время онно". А потом начал выходить все выше да выше и наконец сделал, такое воскликновение, что стекла зазвенели. И дьякона вровнях с ним не отставали.

Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью вести и как надо певчим в тон подводить, потом радостное многолетие и "о спасении"; потом заунывное – "вечный покой". Сухой никитский дьякон завойкою так всем понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.

Дьякон отвечает:

– Отчего же нет: мне это религия допускает, но надо бы чистым ямайским ромом подкрепиться – от него раскат в грудях шире идет.

– Сделай твое одолжение – ром на то изготовлен: хочешь из рюмки пей, хочешь из стакана хлещи, а еще лучше обороти бутылку, да и перелей все сразу из горлышка.

Дьякон говорит:

– Нет, я больше стакана за раз не обожаю.

Подкрепились – дьякон и начал сниза "во блаженном успении вечный покой" и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем всем "усопшим владыкам орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму же и Иннокентию", и как дошел до "с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им" так даже весь кадык клубком в горле выпятил и такую завойку взвыл, что ужас стал нападать, и дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним то же самое. А из-под кровати вдруг что-то бац нас по булдажкам,– мы оба вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся...

Дяденька в испуге говорит:

– Ну вас совсем! Оставьте их... не зовите их больше... они уж и так здесь под кроватью толкаются.

Павел Мироныч спрашивает:

– Кто под кроватью может толкаться?

Дядя отвечает:

– Покойнички.

Павел Мироныч, однако, не оробел: схватил свечку с огнем да под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из рук вышибло, и лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.

Все мы, кроме гостинника, в разные стороны кинулись и твердим одно слово:

– Чур нас! чур!

А за этим из-под другой кровати еще другой купец выползает. И мне кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов.

– Что же это значит?

А эти купцы оба говорят:

– Пожалуйста, это ничего не значит... Мы просто любим басы слушать.

А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а Павел Мироныч свечою чуть лицо не подпалил.

Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и стал его обвинять, что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать накладывать.

А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши.

– Эти хозяева,– говорит,– оба мне родственники: я им хотел родственную услугу сделать. Я в своем доме что хочу – все могу.

– Нет, не можешь.

– Нет, могу.

– А если тебе заплочено?

– Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы их ни пятками ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете.

– Не нарочно мы их пятками ткали, а только ноги свои подвели,говорит дядя.

– А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.

– Мы подвели с ужаса.

– Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать...

Павел Мироныч вскипел.

– Да это нешто,– говорит,– лерегия? Это один пример для образования, а лерегия в церкви.

– Все равно,– говорит гостинник,– это все к одному и тому же касается.

– Ах вы, поджигатели!

– А вы бунтовщики.

– Какие?

– Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!

И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг все возмутилось, и уже гостинник кричит:

– Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с своими мясниками сам продолжать буду.

Павел Мироныч ему и погрозил.

А гостинник отвечает:

– А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.

Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.

– Ну что делать,– говорит,– зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.

Мясники захотели уйти – верно, вздумали людей кликнуть. Павел Мироныч их в кучу и кричит:

– Где ключ? Я их всех запру.

Я говорю дяде:

– Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома теперь маменька и тетенька ждут... Что они думают!.. Как беспокоятся!

Дядя и сам устрашился.

– Хватай шубу,– говорит,– пока отперто, и уйдем.

Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает.

– Веди,– говорит дядя,– я что-то вдруг все забыл – где мы, и ничего рассмотреть не могу.

– Вы,– говорю,– уж только скорей ноги уносите.

– Павла Мироныча нехорошо что оставили.

– Да ведь что же с ним делать?

– Так-то оно так... но первый прихожанин.

– Он силач; его не обидят.

А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.

– Позвольте,– говорю,– дяденька, сообразить, где мы находимся.

– Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?

– Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой, другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а я теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.

– Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда бежать голым. Насмерть простудиться можно.

– Авось, бог даст, не разденут.

– А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?

– Знаю.

– Обоих знаешь?

– Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.

– И что же – они всамделе купцы?

– Купцы.

– У одного рожа-то мне совсем не понравилась.

– Чем?

– Язовитское в нем ображение.

– Это Ефросин: он и меня раз испугал.

– Чем?

– Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолиться, чтобы пронес бог,– потому что у них в рядах злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей свищет, и сквозь заборные доски лампада перед иконой светится .. Я прилег к щелке подглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком, бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается на перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает. Страшно мне стало. Я испугался и крикнул: "Ефросин Иваныч!" Хотел его просить меня до лав проводить, но он как вздрогнет весь... Я и убежал. И сейчас это в памяти.

– Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?

– А что же такое? разве вы боитесь?

– Не боюсь, да не надо про страшное.

– Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так – я тебя испугался. А он отвечает: "А ты меня испугал, потому что я стоял соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул". Я говорю: "Зачем же ты так чувствительно слушаешь?" -"Не могу,– отвечает,– у меня часто сердце заходится".

– Да ты силен или нет? – вдруг перебил дядя.

– Хвалиться,– говорю,– особенной силой не стану, а если пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите подлета треснуть прямо на помин души.

– Да хорошо,– говорит,– если он будет один.

– Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..

– Ничего, мол: если и двое, так справимся – вы поможете. А в большой компании подлеты не ходят.

– Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах...

Но не успел он это проговорить, как вдруг слышим, сзади нас будто кто-то идет и еще поспешает.

– Позвольте,– говорю,– мне кажется, как будто кто-то идет.

– А что? И я слышу, что идет,– отвечает дядя.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Я молчу, дядя мне шепчет:

– Остановимся и вперед его мимо себя пропустим.

А было это уже как раз на спуске с горы, где летом к Балашевскому мосту ходят, а зимой через лед между барками.

Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те заперты, а внизу вправо, на Орлике, дрянные бани да пустая мельница, а сверху сюда обрыв как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались. А полицмейстер Цыганок здесь будку построил, и народ стал говорить, что будочник ворам помогает... Думаю, кто это ни подходит – подлет или нет,а в самом деле лучше его мимо себя пропустим.

Мы с дядей остановились... И что же вы думаете: тот человек, который сзади ишел, тоже, должно быть, стал – шагов его сделалось не слышно.

– Не ошиблись ли мы,– говорит дядя,– может быть, никто не шел.

– Нет,– отвечаю,– я явственно слышал шаги, и очень близко.

Постояли еще – ничего не слышно; но только что дальше пошли – слышим, он опять за нами поспевает... Слышно даже, как спешит и тяжело дышит.

Мы убавили шаги и идем тише – и он тише; мы опять прибавим шагу – и он опять шибче подходит и вот-вот в самый наш след врезается.

Толковать больше нечего: мы явственно поняли, что это подлет нас следит, и следит как есть с самой гостиницы; значит, он нас поджидал, и когда я на обходе запутался в снегу между большим собором и малым – он нас и взял на примет. Теперь, значит, не миновать чему-нибудь случиться. Он один не будет.

А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в горшке с простоквашей мешаешь: бело и мокро – все облипши.

А впереди теперь у нас Ока, надо на лед сходить; а на льду пустые барки, и чтобы к нам домой на ту сторону перейти, надо сквозь эти барки тесными проходцами пробираться. А у подлета, который за нами следит, верно тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего способнее на льду между барок грабить – и убить, и под воду спустить. Тут их притон, и днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с подстилкою из костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и до/кидают. И особые женки кабацкие с ними тут тоже привитали. Лихие бабенки. Бывало, выкажут себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а эти опять на карауле караулят.

Больше всего нападали на тех, кто из мужского монастыря от всенощной возвращался, потому что наши певчих любили, и был тогда удивительный бас Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове и нижняя губа как будто откидной передок в фаэтоне отваливалась. Пока он ревет – она все откинута, а потом захлопнется. Если же кто хотел цел от всенощной воротиться, то приглашали с собой провожатыми приказных Рябыкина или Корсунского. Оба силачи были, и их подлеты боялись. Особливо Рябыкина, который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного Соломку в Щекатихинской роще на майском гулянье убили...

Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он перебивает:

– Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.

– Пожалуй, давайте – у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака еще могу захватить.

И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо нас из темноты вырос и говорит:

– Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть – подлет, но узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.

– Это ты,– говорю,– Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.

А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу отвечает:

– Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в груди зашедшись... Щелкану – и жив не останешься...

– Нельзя,– говорю,– его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он нас за воров почитает.

Дядя отвечает:

– Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не выдаст – свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело... Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф... Брысь! Что это такое?

– Что?

– Ты не видал?

– Что же тут можно видеть?

– Вроде как будто кошка под ноги.

– Это вам показалось.

– Совсем как арбуз покатился.

– Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.

– Ой!

– Что вы?

– Я про шапку.

– А что такое?

– Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе, кого-нибудь тормошат.

– Нет, верно, просто ветер сорвал.

И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда загогулями заворачивать надо.

– Ну, тут,– говорю,– дяденька, я от вас скрывать не хочу,– здесь и есть самая опасность.

Дядя замер – уж и святым не молится.

– Идите,– говорю,– теперь вы, дяденька, вперед.

– Зачем же,– шепчет,– вперед?

– Впереди безопаснее.

– А отчего безопаснее?

– Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы сейчас на меня взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не видно: подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот захватит,– а я и не услышу... идти буду.

– Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?

– Скользкие такие. Женки их из-под бань собирают и им приносят рты затыкать, чтобы голосу не было.

Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.

– Я,– говорит,– впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по лбу гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.

– Ну, а позади вам еще страшнее, потому что он может вас в затылок свайкой свиснуть.

– Какой свайкой?

– Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?

– Нет, я знаю: свайка для игры делается – железная, вострая...

– Да, вострая.

– С круглой головкой?

– Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.

– У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой – я это в первый раз слышу.

– А у нас в Орле первая самая любимая мода – по голове свайкой. Так череп и треснет.

– Однако пойдем лучше рядом под ручки.

– Тесно вдвоем между барками.

– А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше как-нибудь тискаться будем.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Но только мы взялись под локотки и по этим коридорчикам между барок тискаться начали,– слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал, опять он сзади за нами лезет.

– Скажи, пожалуй,– говорит дядя,– ведь это, значит, не мясник был?

Я только плечами двинул и прислушиваюсь...

Шуршит, слышно, как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело, подлеты,надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж за моими плечами... дышит.

Я говорю дяде:

– Все равно нельзя миновать – оборотимся.

Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что мы к нему передом оборотились,– он как пригнется, бездельник, да как кот между нас шарк!..

Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.

Дядя кричит мне:

– Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите, моих часов уже нет... Сорвал, бестия!

– С меня с самого,– отвечаю,– часы сняты!

И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и на свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей силы по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:

– Отдавай часы!

Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.

– Ах ты, собака! – говорю.– Ишь как кусается! – И треснул его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.

Тут же сейчас и дядя подскочил:

– Держи его, держи,– говорит,– я его разутюжу.

И начали мы его утюжить и по-елецки и по-орловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда за Плаутин колодец забежал, так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону, на горе, закричал "караул".

– Каковы разбойники! – говорит дядя.– Сами людей грабят, и сами еще на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?

– Отнял.

– А что же ты мой картуз не отнял?

– У меня,-отвечаю,– про ваш картуз совсем из головы вышло.

– А вот мне теперь холодно. У меня плешь.

– Наденьте мою шапку.

– Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.

– Все равно,– говорю,– теперь не видно.

– А ты же как?

– Я так, в простых волосах дойду. Да уж и близко – сейчас за угол завернуть, и наш дом будет.

Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой платок и платком повязался.

Так домой и прибежали.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Маменька с тетенькой еще не ложились спать: обе чулки вязали – нас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:

– Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?

– Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,– отвечает дядя.

– Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?

– Ваши орловские подлеты на льду сняли.

– То-то мы слышали, как вы "караул" кричали. Я и говорила сестрице: "Вышли трепачей – я будто невинный Мишин голос слышу".

– Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли – от нас бы и звания не осталось... Нет, это не мы "караул" кричали, а воры; а мы сами себя оборонили.

Маменька с тетенькой вскипели.

– Как? Неужели и Миша силой усиливался?

– Да Миша-то и все главное дело сделал – он только вот мою шапку упустил, а зато часы отнял.

Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:

– Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?

– Простите,– говорю,– маменька,– я пить ничего не пил, а никак не смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.

– Да все равно и теперь картуз сняли.

– Ну, теперь еще что!.. Картуз – дело наживное.

– Разумеется – слава богу, что ты часы снял.

– Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! – сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.

– Ну, уж это напрасно.

– А нет-с! Пусть, шельма, помнит.

– Часы-то не испортились?

– Нет-с, не должно быть – только, кажется, цепочку оборвал.

И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают :

– Да это чьи же такие часы?

– Как чьи? Разумеется, мои.

– А ведь твои были с ободочком.

– Ну так что же?

А сам смотрю – и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног – овечка...

Я весь затрясся.

– Что же это такое??! Это не мои часы!

И все стоят, не понимают.

Тетенька говорит:

– Вот так штука!

А дяденька успокаивает:

– Постойте,– говорит,– не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.

Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.

Я подскочил со свечой и вижу – они самые, мои часы с ободочком... Висят, как святые, на своем месте!

Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл...

– Господи! да кого же это я ограбил!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Маменька, тетенька, дядя – все испугались, прибежали, трясут меня.

– Что ты, что ты? Успокойся!

– Отстаньте,-говорю,-пожалуйста! Как мне можно успокоиться, когда я человека ограбил!

Маменька заплакали.

– Он,– говорят,– помешался,– он увидал, что ли, что-нибудь страшное!

– Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!

– Что же такое ты увидал?

– А вот это самое, посмотрите сами.

– Да что? где?

– Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?

Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят и преспокойно тикают подаренные мне дядей серебряные часы с золотым ободочком...

Дядя первый образумились.

– Свят, свят, свят! – говорит,– ведь это твои часы?

– Ну да, конечно мои!

– Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?

– Да уж видите, что здесь оставил.

– А те-то... те-то... Чьи же это, которые ты снял?

– А я почем знаю, чьи они!

– Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь это мы с Мишей кого-то ограбили!

Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула и на том же месте на пол села.

Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:

– Прочь, грабитель!

Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:

– Свят, свят, свят!

А маменька схватились за голову и шепчут:

– Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!

Дядя ее поднял и успокаивает:

– Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.

– Почему вы знаете? Может быть, и путного; может быть, кто-нибудь от больного послан за лекарем.

Дядя говорит:

– А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?

– Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.

Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:

– Берегла сынка столько лет в страхе Божием, а он вот к чему уготовался: тать не тать, а на ту же стать... Теперь за тебя после этого во всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что теперь все, все узнают, что ты сам подлет.

Я не вытерпел и громко сказал:

– Помилуйте, маменька! Какой же я подлет, когда это все по ошибке!

Но она не хочет и слушать, а все ткнет меня косточками перстов в голову да причитывает причтою по горю-злосчастию:

– Учила: живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в братчины, не пей две чары за единый вздох, не ложись в место заточное, да не сняли б с тебя драгие порты, не доспеть бы тебе стыда-срама великого и через тебя племени укору и поносу бездельного. Учила: не ходи, чадо, к костырям и к корчемникам, не думай, как бы украсти-ограбити, но не захотел ты матери покориться; снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь на себя гуньку кабацкую , и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок в наш честный дом ввалится.

И все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает в голову. А тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:

– Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!

Боже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался. Обнялись тетенька обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались только мы вдвоем с дядей.

Я сел, облокотился об стол и не помню, сколько часов просидел; все думал: кого же это я ограбил? Может быть, это француз Сенвенсан с урока ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил... Каждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны от палатского секретаря шел!.. Хотел – потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал... Крестник!.. своего крестного!

– Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.

А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то – я даже и не видал как – подходит ко мне и говорит:

– Полно сидеть повеся нос, надо действовать.

– Да что же,– отвечаю,– разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы снял...

– Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.

– Кому же будем объявляться?

– Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.

– Срам какой сознаваться!

– А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки лучше самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.

Я согласился.

Взял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у его дверей стоит молодой квартальный, князь Солнцев-Засекин. Роду был знаменитого, а талану неважного.

Дядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:

– Неужели он правду князь!

– Ей-богу, поистине.

– Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил на минутку на лестницу.

Так и сделалось: я повертел полуполтинник – князь на лестницу и выскочил.

Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно скорее в присутствие пустить.

Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев.

– И с нами тоже происшествие случилось.

– Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем виде, а там на реке одного человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут...

– Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.

– Вы подравшись или по родственной неприятности?

– Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам об этом деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.

Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:

– Пожалуйте.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Цыганок такой был хохол приземистый – совсем как черный таракан; усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.

Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:

– Говорите здалеча.

Мы остановились.

– Что у вас за дело?

Дядя говорит:

– Перво-наперво – вот.

И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.

Тогда дядя стал рассказывать:

– Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день по духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...

– Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?

– Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать часов, и за нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между барок, он...

– Постойте... А кто же с вами был третий?

– Третьего с нами никого не было, окроме этого вора, который бросился...

– Но кого же там ночью утопили?

– Утопили?

– Да!

– Мы об этом ничего не известны.

Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:

– Взять их за клин!

Дядя взмолился.

– Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами пришли рассказать...

– Это вы человека утопили?

– Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?

– Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден, а кто его носил – неизвестно.

– Бобровый картуз?!

– Да; покажите-ка ему картуз, что он скажет? Квартальный достал из шкафа дядин картуз.

Дядя говорит:

– Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.

Цыганок глазами захлопал.

– Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.

– Часы? с кого, ваше высокоблагородие?

– С никитского дьякона.

– С никитского дьякона!

– Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.

Мы, знаете, так и обомлели.

Так вот это кого мы обработали!

Цыганок говорит:

– Вы должны знать этих мошенников.

– Да,– отвечает дядя,– это мы сами и есть.

И рассказал все, как дело было.

– Где же теперь эти часы?

– Извольте – вот одни часы, а вот другие.

– И только?

Дядя пустил еще барашка и говорит:

– Вот это еще к сему.

Прикрыл и говорит:

– Привести сюда дьякона!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Входит сухощавый дьякон, весь избит и голова перевязана. Цыганок на меня смотрит и говорит:

– Видишь?!

Кланяюсь и говорю:

– Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только от дальнего места помилуйте. Я один сын у матери.

– Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?

Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:

– Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.

Дядя подал.

– Как это у вас происходило?

Дьякон стал рассказывать, что "были, говорит, мы целой компанией в Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо и благородно, но потом гостинник посторонних слушателей под кровать положил за магарыч, а один елецкий купец обиделся, и вышла колотовка. Я тихо оделся и сам вышел, но как обогнул присутственные места , вижу, впереди меня два человека подкарауливают. Я остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они остановятся; я пойду – и они идут. А вдруг между тем издали слышу, еще меня кто-то сзади настигает... Я совсем испугался, бросился, а те два обернулись ко мне в узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы совсем нагоняет. Я поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить, и проскочил, но они меня нагнали, с ног свалили, избили и часы сорвали... Вот и цепочки обрывок".