Текст книги "Старые годы в селе Плодомасове"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Плодомасов понял, что вопрос материн предложен не в прямом его смысле, и гвардейская этикетность его и собственная скромность возмутились этим бесцеремонным вопросом.
– Матушка, я в этом еще неповинен, – отвечал, тупя глаза, Плодомасов.
– Хвалю, – отвечала мать, – будь достоин чистой невесты.
Оконфуженный сын жарко поцеловал материну руку.
Марфу Андревну, которая знала все-таки столичные нравы екатерининского века, очень занимал вопрос о нравственности сына.
Застенчивый и скромный ответ гвардейца нравился Марфе Андревне чрезвычайно; но она хотела удостовериться еще точнее, что взлелеянное ею дитя ее действительно непогрешимо в своей чистоте, и потому священник, отец Алексей, получил поручение узнать это ближе, а Алексею Никитичу велено было тут же вскоре после приезда говеть и приобщаться.
По окончании исповеди отец Алексей, худой, длинный старичок, вовсе не питущий, но с красным носом, укрепил Марфу Андревну в этом мнении: он вошел к ней и благопокорно прошептал:
– Девственник!
– Это в наш век редкость, – произнесла Марфа Андревна.
– Редко, сударыня, редко, – Господи, сколь я счастлива! – воскликнула Марфа Андревна, и в самом деле она была необыкновенно счастлива и довольна.
Сын делал полную честь трудам воспитавшей его; матери, и блаженная мать души в нем не чаяла и еще; усугубила к нему свою нежность.
– Тамошний омут чист переплыл, а уж тут у меня и замутиться не в чем.
И она не отпускала сына от себя ни на шаг, пестовала его, нежила, холила, и любовалась им, и за него радовалась.
И пошла тихо и мирно жизнь в селе Плодомасове. Мать не нарадуется, что видит сына, и дни летят для нее как краткие мгновенья. Ей и в голову не приходит осведомиться: так ли весело в деревенском уединении сыну ее, как весело ей от единой мысли, что он с нею под одной кровлей.
Все, казалось, шло стройно и прекрасно, но вдруг среди такого семейного счастия красавица сенная девушка Марфы Андревны, ходившая за самой боярыней, "спальная покоевка", заскучала, затосковала и потом, раздевая раз боярыню, бросилась ей в ноги и зарыдала.
Марфа Андревна знала, что значит такие поклоны в ее монастыре. Строгие брови Марфы Андревяы сдвинулись, глаза сверкнули, и губы выразили и гнев и презрение. Виновная не поднималась, гневная боярыня стояла, не отнимая у нее своей ноги, которую та обливала горячей слезою.
– И ты это омела? ходя за мной за самой, ты не могла себя соблюсти?
– Матушка! голова моя не нынче уже перед вами на плахе.
– Не нынче?
– Матушка... давно... пятый месяц, – и девушка опять пала горячим лицом к ножке боярыни.
– Кайся же, кто? Кто дерзнул на тебя?
Девушка молчала.
Три раза боярыня повторила свой вопрос, и три раза девушка отвечала на него только одними рыданиями.
– Говори: кто? Я прощаю тебя, – произнесла Марфа Андревна.
Девушка поцеловала барынины ноги, потом руки.
– Тебе, как ты за мною ходила, то как ты ни виновата, что всего этого не чувствовала, но тебе за мужиком не быть.
Девушка опять упала в ноги.
– Говори, кто тобой виноват: холостой или женатый? Виноватая молчала.
– Говори! если холостой... Бог вас простит, но чтоб завтра же у меня при всех тебя замуж просил. Чего ты водишь глазами? Слышишь, перестань, тебе говорю: я не люблю, кто так страшно взглядывает. Иди, и чтоб он завтра тебя замуж просил, а не то велю ему лоб забрить.
Девушка отчаянно ударила себя в лрудь и воскликнула:
– Этому быть нельзя!
– Что ты такое врешь! знать я не хочу и велю, чтоб было как приказываю.
Девушка отчаянно закачала головой и воскликнула:
– Господи, господи! да научи же меня, как мне слово сказать и покаяться!
– Холостой... По любви с ним сошлась... и нельзя им жениться! – быстро сообразила Марфа Андревна и, в негодовании оттолкнув от себя девушку, крикнула: – Сейчас же окажи его имя: кто он такой?
– Ох, да никто! – отвечала, терзаясь, девушка.
– Никто?.. Как это никто? что ж это, в бане, что ли, к тебе пристало?
Девушка стояла на коленях и, поникнув головою, молчала.
Марфа Андревна села в кресла и снова вспрыгнула, сама надела на свои ноги шитые золотом босовички и, подойдя к девушке, высоко подняла ее лицо за подбородок и, взглянув ей прямо в глаза, проговорила:
– Хотя бы то сын мой родной, я это сейчас знать желаю, и ты не смеешь меня ослушаться!
И, метаясь под проницающим взором своей чистой боярыни, девушка в терзаниях и муках отвечала:
– Он!
Этого сюрприза Марфа Андревна не ожидала... Омут переплыл, а на чистой воде осетился.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПО ДЕЛАМ ВОЗДАЯНИЯ
Марфа Андревна была ужасно оскорблена этим поступкам сына, и притом в ней боролось теперь зараз множество чувств разом.
Перед ней вдруг восстал во весь рост свой покойный Никита Юрьич – не тот Никита Юрьич, который доживал возле нее свои последние годы, а тот боярин-разбойник, который загубил некогда ее красу девичью и который до встречи с нею не знал ничего святого на свете. "Вот он и этот по отцовым стопам начинает, – мнилось боярыне, – девичья честь не завет ему, и материн дом не нетленный кут: идет на все, что меск невзнузданный... Нет, не должно мне это спустить ему, – иначе его злообычие в нем коренать станет! Нет, у сего начала растет зол конец".
– Иди! – сказала она покоевке и, указав ей рукою на двери, сама опустилась в кресло у кровати и заплакала.
Оставшись одна, Марфа Андревна искала теперь в своем уме решения, что она должна сделать? как ей поступить? Решение не приходило, и Марфа Андревна легла спать, но не спала. Решение не приходило и на другой день и на третий, и Марфа Андревна целых три дня не выходила из своей комнаты и не пускала к себе сына.
Этого не бывало еще с Марфою Андревной никогда, и никто в целом доме не знал, чему приписать ее упорное затворничество.
К ней под дверь подсылали приближенных слуг, подходили и заводили с ней разговор и молодой барин и священник отец Алексей; но Марфа Андравна никому не отвечала ни одного слова и только резким, сердитым постукиванием в дверь давала чувствовать, что она требует, чтобы ее оставили.
На четвертый день Марфа Андревна сама покинула свое заточение. В этот день люди увидели, что боярыня встала очень рано и прошла в сад в одном темненьком капоте и шелковом повойничке. Там, в саду, она пробила одна-одинешенька около часу и вышла оттуда, заперши за собою на замок ворота и опустив ключ в карман своего капота. К господскому обеду в этот день был приглашен отец Алексей.
Марфа Андревна вышла к столу, но не кушала и с сыном не говорила.
После обеда, когда вся домашняя челядь, кто только где мог найти удобное местечко и свободную минуту, уснули по темным уголкам и закоулочкам обширного дома, Марфа Андревна встала и сказала отцу Алексею:
– Пойдем-ка, отец, со мною в сад, походим.
– Пойдем и ты, – заключила она, оборотясь на ходу сыну.
Марфа Андревна шла вперед, священник и сын за нею.
Плодомасова прошла двор, отперла садовую калитку, и, вступив в сад, замкнула снова ее за собою.
Садом боярыня прошла тихо, по направлению к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя до цели своего несколько таинственного путешествия, села на завалинку под одним из банных окон. Около нее с одной стороны присел отец Алексей, с другой опустился было гвардейский поручик.
– А ты, поросенок; перед матерью можешь и постоять! – вдруг оттолкнула сына Марфа Андревна.
– Стань! – повторила она изумленному молодому человеку и затем непосредственно обратилась к нему с вопросом:
– Кто тебе дал эти эполеты?
– Государыня императрица, – отвечал Плодомасоз.
– Сними же и положи их сюда на материны колени. Недоумевающий поручик гвардии безропотно исполнил материнское требование.
– Ну, теперь, – сказала ему Марфа Андревна, – государыне императрице до тебя более дела нет... Что ею тебе жаловано, того я на тебе бесчестить не смею, а без царского жалованья ты моя утроба.
С этим она взяла сына за руку и, передавая отцу Алексею, проговорила:
– Отдаю тебе, – отец Алексей, непокорного сына, который оскорбил меня и сам свою вину знает. Поди с ним туда.
Она указала через плечо на баню.
– Туда, – повторила она через минуту, – и там... накажи его там.
– Поснизойдите, Марфа Андревна! – ходатайствовал священник.
– Не люблю я, не люблю, поп, кто не в свое деле мешается.
– Позволь же тебе, питательница, доложить, что! ведь он слуга царский, – убеждал священник.
– Материн сын прежде, чем слуга: мать от бога.
– И к тому же он в отпуск... на отдохновение к тебе прибыл!
– Перестань пусторечить: я все не хуже тебя знаю, дуракам и в алтаре не спускают; иди и делай, что? сказано.
Священник не знал опять, чем бы еще затруднить; дело.
– Да вот я и лозы к сему пригодной для наказания не имею.
– Иди куда велю, там все есть.
– Ну, пожалуйте ее волю исполнить, – пригласил отец Алексей поручика.
Плодомасов молча поклонился матери в ноги и молча пошел в баню за отцом Алексеем.
Там, на верхней полке, лежал большой пук березовых прутьев, нарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в сырую погоду юбки.
– Мы вот как поступим, – заговорил тихонько, вступив в баню, отец Алексей, – вы, ваше благородие, Алексей Никитич, так здесь за углышком стойте, да как мога послышнее голосом своим блекочите, а я буду лозой по доскам ударять.
– Нет, не надо, я мать обманывать не хочу, – отвечал офицер.
– А вот это тебе, отец Алексей, и стыдно! Раздумай-ка, хорошо ли ты сына матери солгать учил! – отозвалась вдруг из-за окна расслышавшая весь этот разговор Марфа Андревна. – Дурно это, поп, дурно! Сконфуженный отец Алексей поник головою и, глядя на лозу, заговорил:
– Да помилуй меня, легконосица: не могу... руки мои трепещут... меня большая жаль обдержит! Отмени ему сие наказание хоша за его благопокорность!
– А ты жалей да делай, – отвечала из-за окна непреклонная Марфа Андревна. – Кто с холопами в одной повадке живет, тот в одной стати с ними и наказуется.
– Совершим по реченному, – прошептал, вздохнув, отец Алексей и, засучив широкий рукав рясы, начал, ничто же сумняся, сечь поручика Плодомасова, и сек до тех пор, пока Марфа Андревна постучала своей палочкой в окно и крикнула: "Довольно!"
– Наказал, – объявил, выйдя, священник.
Марфа Андревна не ответила ему ни слова. Она была взволнована, потрясена и почти убита. Ей жаль было сына и стало еще жалче после его покорности, возбранявшей ему обмануть ее в определенном ею наказании. Она стыла, зябла, умирала от немощи и страданья, но хранила немое молчание.
Перед Марфу Андрееву предстал наказанный ею сын и поклонился ей в ноги.
Марфа Андревна вспыхнула. Вид виновника ее и его собственных страданий возмутил ее, и она ударила его в это время по спине своей палочкой и далеко отбросила эту палочку в куртину.
Алексей Никитич поднял брошенную матерью палочку, подал Марфе Андрееве и опять поклонился ей в ноги.
Марфа Андревна опять ударила его тем же порядком и опять швырнула от себя палку.
Сын снова встал, нашел палку, снова подал ее своей матери и снова лег ей в ноги.
Марфа Андревна тронула его в голову и сказала: "Встань!"
Алексей Никитич поднялся, поцеловал материну руку, и все трое пошли домой после этой прогулки.
Разумеется, все, что произошло здесь, навсегда осталось неизвестным никому, кроме тех, кто принимал в этом непосредственное участие.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЗАЗВУЧАЛИ ДРУГИЕ СТРУНЫ
Марфа Андреева, наказав так несообразно взрослого сына, изнемогла и духом и плотью. Целую ночь, сменившую этот тягостный день, она не могла уснуть ни на минуту: она все ходила, плакала, молилась богу и жаловалась ему на свое сердце, на свой характер; потом падала ниц и благодарила его за дарование ей такого покорного, такого доброго сына!
Часа в три после полуночи, в пору общего глубокого она, Марфа Андревна спустилась тихонько с своего женского верха ваш, перешла длинные ряды пустых темных комнат, взошла тише вора на "мужской верх", подошла к дверям сыновней спальня, стала, прислонясь лбом к их створу, и заплакала. Битый час она тихо, как изваянная из камня, стояла здесь, тихо всхлипывая и прерывая своя слезы лишь только для того, чтобы, прислонясь ухом к двери, послушать, как дышит обидно наказанный ею спящий сын ее. Наконец кипевшие в груди ее благодатные слезы облегчили ее. Она перекрестила несколько раз сынову дверь, поклонилась ему у порога лицом до земли, прошептала сквозь слезы: "Прости, мое дитя, Христа ради" и отошла. Во всю обратную дорогу к своей опочивальне она шла тихо, плачучи в свой шейный платок.
Марфе Андрееве приходилось невмоготу: у нее сил не ставало быть одной; ей бы хотелось взойти к сыну и поцеловать его руки, ноги, которые представлялись ей такими, какими она целовала их в его колыбели. Она бог знает что дала бы за удовольствие обнять его и сказать ему, что она не такая жестокая, какою должна была ему показаться; что ей его жаль; что она его прощает; но повести себя так было несообразно с ее нравом и правилами.
А между тем сердце не слушалось этих правил: оно все беспокойнее и неумолчнее молило дать ему излиться в нежности и ласке.
А кому иному, если не ему, можно было бы отдать эту потоком рвущуюся, ласку? Но нет, – ему показать свою слабость она не может. Марфа Андревна подумала и, не доходя до своей спальни, вдруг повернула с прямого пути и стала тихо выбираться по скрипучим ступеням деревянной лестницы в верхнюю девичью. Тихо, задыхаясь и дрожа, как осторожный любовник, отыскала она среди спящих здесь женщин сынову фаворитку, закрыла ладонью ей рот, тихо шепнула: "Иди со мной!" и увела ее к себе за рукав сорочки.
Марфа Андревна впервые в жизни ходила со страхом по своему собственному дому, – cпервые боялась она, чтобы ее кто-нибудь случайно не увидал и не подслушал.
Приведя девушку к себе в опочивальню, боярыня посадила ее на свою кровать и крепко сжала ее руками за плечи.
Девушка порывалась встать.
– Сиди! сиди! – страстно и скоро шептала ей Марфа Андревна, и с этим, повернув ее лицом к лампаде, начала гладить ее по голове, по лицу и по молодым атласным плечам, а с уст ее летели с лаской слова: "Хорошенькая!., ишь какая хорошенькая! Ты прехорошенькая!., мне тебя жаль!" – вырвалось вдруг громко из уст Марфы Андревны, и она ближе и ближе потянула красавицу к свету лампады, передвинула несколько раз перед собою из стороны в сторону лицо и обнаженный бюст девушки, любуясь ею при разных тонах освещения, и, вдруг схватив ее крепко в свои объятия, шепнула ей с материнской страстностью: "Мы вместе, вместе с тобою... сбережем, что родится!"
С этим Марфа Андревна еще теснее сжала в объятиях девушку; а та как павиликой обвила алебастровыми руками сухую боярынину шею, и они обе зарыдали и обе целовали друг друга. Разницы общественного положения теперь между ними не было: любовь все это сгладила и объединила.
ГЛАВА ПЯТАЯ
БАБУШКА ВОРОЖИТ СВОЕМУ ВНУЧКУ
Виновница этих скорбей и этих радостных слез Марфы Андревны была так умна, что никому не дала ни одного намека о перемене, происшедшей в ее положении. Марфа Андревна это заметила, и расположение ее к крепостной фаворитке сына увеличилось еще более.
– Ты неглупая девка, – сказала она покоевке, когда та один раз ее одевала, но, следуя своей строгой системе сдержанности, с тех пор все-таки долгое время не обращалась к ней ни с какими нежностями. Это, по соображениям Марфы Андревны, должно было идти так, пока она не даст всем делам нового направления. Новое направление было готово.
Марфа Андревна не стеснялась тем, что срок годовому отпуску сына еще далеко не истек, и решила отправить Алексея Никитича в Петербург немедленно.
– Я вижу, – сказала она, – что тебе с матерью скучно и ты не умеешь держать себя в деревне... В деревне надо трудиться, а то здесь много и без тебя дворянских пастухов болтается. Ступай лучше маршируй и служи своей государыне.
Сын повиновался и этому распоряжению матери беспрекословно, как повиновался он всем вообще ее распоряжениям.
День отъезда Алексея Никитича был назначен и наступил.
Во время служения в зале напутственного молебна по случаю отъезда сына Марфа Андревна стояла на коленях и моргала, стараясь отворачиваться, как будто отдавая приказания стоящей возле нее ключнице. Она совладела с собою и не заплакала. Но зазвеневший по время завтрака у крыльца поддужный колокольчик и бубенцы ее срезали: она подскочила на месте и взялась за бок.
– Что с вами, матушка? – опросил ее сын.
– Колет меня что-то, – отвечала она и сейчас же, обратясь к отцу Алексею, добавила: – Я замечаю, что как будто простудилась, когда мы с тобой, отец Алексей, на току опыт молотили,
– До беды, Марфа Андревна, разве долго? – отвечал отец Алексей, кушая жаренную в сметане печенку. – Все вдруг, государыня, может быть. Я тоже намедни пошел ночью лошадок загарнуть на задворке, а большой ветер был, – я пригнулся, чтоб дверь за собой притворить, а сивуха моя как меня шарахнет в поясницу, так я насилу выполз, и даже еще по сей час этот бок саднеет.
Марфа Андревна остановила речь попа взглядом и стала благословлять сына, а когда тот поклонился ей в ноги, она сама нагнулась поднять его и, поднимая, шепнула:
– Служи там как надобно, а я здесь свою кровь не забуду.
Алексей Никитич Плодомасов опять поехал в блистательную екатерининскую гвардию, а Марфа Андревна опять осталась одна-одинешенька в своей Плодомасовке.
Первым делом Марфы Андревны, проводя сына, было приласкать оставленную им сироту-фаворитку. При сыне она не хотела быть потворщицей его слабостей; но чуть он уехал, она сейчас же взяла девушку к себе на антресоли и посадила ее за подушку плесть кружева, наказав строго-настрого ничем себя не утруждать и не насиловать.
Милости боярыни к виновной девушке вводили всю домашнюю челядь в недоумение. У многих зашевелилась мысль подслужиться по поводу этой истории барыне и поустроить посредством этой подслуги свое собственное счастье. Любимый повар Марфы Андревны первый сделал на этот предмет первую пробу. В один вечер, получивши приказание насчет завтрашнего стола, он прямо осмелился просить у Плодомасовой позволения жениться на этой девушке.
Он ждал за нею приданого и милостей.
Марфа Андревна только завязала ему дурака и отпустила.
Попробовал этого же счастья просить у ней другой – смелый человек, садовник, а за ним третий – портной; но к этим Марфа Андревна уже не была так снисходительна, как к повару, а прямо сказала им:
– Я эти ваши холопские хитрости вижу и понимаю, чем вам сладка эта девка! А вперед подобных речей чтоб я ни от кого не слыхала.
Марфа Андревна безотступно берегла девушку, и когда той доходил седьмой месяц, Плодомасова сама собственными руками начала кроить свивальники, распашоночки и шапочки. Они все это шили вдвоем у одного и того же окна, обыкновенно молча, и обе думая об Алексее Никитиче. Разговоров у них почти никаких не было; и Марфе Андревне это было нетрудно, потому что она в тридцать лет одинокой или почти что одинокой жизни привыкла к думе и молчанью.
– Прибери! – говорила только Марфа Андреева своей собеседнице, подавая ей дошитую детскую шапочку или свивальник.
Девушка брала вещь, целовала с теплейшей благодарностью барынину руку, и они обе опять начинали молча работать.
Наконец детского приданого наготовлено было очень много: больше уже нечего было и готовить.
Марфа Андревна обратилась к другим, гораздо более важным заботам об участи ожидаемого ребенка.
Плодомасова позвала к себе отца Алексея и велела ему писать под свою диктовку: "Во имя отца, и сына, и святаго духа".
– Это что будет, государыня Марфа Андревна? – спросил отец Алексей.
– А моя духовная, – отвечала боярыня и продолжала излагать свою волю, что всю свою законную часть из мужниного имения, равно как и имение от ее родителей, ею унаследованное, она в наказание сыну своему Алексею, не думавшему об участи его незаконного младенца, завещевает ребенку, который такого-то года, месяца и числа должен родиться от ее крепостной сенной девушки такой-то. А помимо сего награждения, от нее тому младенцу по праву ее даримого, она клятвою сына своего обязывает отдать тому младенцу третию часть и из его собственной доли, ибо сим грех его беспечности о сем младенце хотя частию искуплен быть может. Марфа Андревна подписала свою волю; отец Алексей ее засвидетельствовал и унес в алтарь своей церкви.
Одновременно с этим Силуян, дворецкий Марфы Андревны, был послан добывать ожидаемому новорожденному неизвестного пола дворянское имя и вернулся с доброю вестью. Имя было припасено.
Боярыня Плодомасова была успокоена, и внуку ее оставалось только родиться на судьбу, уже навороженную его бабушкой.
Но в это время с Марфой Андревной случилось неожиданное и ужасное происшествие: ее постигло роковое испытание всем ее силам и крепостям.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ДОМАШНИЙ ВОР
Марфа Андревна, живучи одна в своем огромном доме, постоянно держалась более одних антресолей. Там у нее были комнаты низенькие, уютные, с большими образниками, с теплыми, широкими лежанками из пестрых саксонских кафель, с гуслями из карельской березы и с рядом больших длинных сундуков, тяжело окованных железом и медью. Здесь была постоянная спальня Марфы Андревны и ее образная, а с осени боярыня почти совсем закупоривалась на целую зиму на антресоли, и вышка эта делалась исключительным ее местопребыванием во все дни и ночи. Старухе и на антресолях было не тесно, и вправду, здесь было столько помещения, что свободно размещались все подручные покоики, и спальный, и образной, и столовый, и приемный залец с фортункой, на которой боярыня игрывала с отцом Алексеем, и гардеробная, и пялечная – словом, все, что нужно для помещения одинокой старухи, и здесь Марфе Андревне было приятнее и веселее, чем в пустых больших покоях.
– Волковня это у меня, а не дом, – говаривала, бывало, Марфа Андревна, проходя иногда с кем-нибудь по своим большим нижним покоям. – Ишь, куда ни глянешь, хоть волков пугай, пусто.
Большие покои тяготили Марфу Андревну своей пустотой, и она сходила в них редко, только при гостях, которые тоже посещали ее очень редко, или в других каких-нибудь экстренных случаях, встречавшихся еще реже. Большие покои нижнего этажа целые зимние дни опали, но зато оживлялись с большою энергиею ночью. Это было оживление совершенно особенное, напоминавшее слегка то, что бывает будто на Лысой горе на шабаше.
Внизу зимой жили только сенные девушки да орава лакеев. Девушки сидели здесь на звонких донцах за прялками по своим девичьим, а лакеи – в большой и в малой передних, одни за картами, а другие, кто по-трудолюбивее и подомовитее, за вязаньем чулок и перчаток. Гостиные же, залы, столовые и наугольные покои были, как сказано, постоянно пусты во весь день до вечера и навещались только набродными номадами пo ночам. Когда на плодомасовские небеса спускалась ночь и в боярском доме меркли последние огни, между лакейскими и девичьими начиналось таинственное сообщение. С той и с другой стороны ночные бродяги и бродяжки, как мураши-сластены, расползались по всем покоям барского дома; здесь они встречались и справляли свой шабаш на пушистых коврах и диванах.
Шум, поднимаемый в нижних больших покоях плодомасовского дома, бывал иногда столь неосторожен, что будил самое спящую на антресолях Марфу Андревну; но как подобный шум был для Марфы Андревны не новость, то она хотя и сердилась за него понемножку на своих челядинцев, но никогда этим шумом не тревожилась и не придавала ему никакого особого значения. Разве когда уже очень всем этим Марфу Андревну допекали и ей не спалось, то она решалась принимать какие-нибудь меры против этого бесчинства, но и то скорее, для потехи, чем для строгости. Боярыня вставала, сходила тихонько вниз и обходила с палочкой дом. Тогда, зачуяв издали ее приближение, одни притаивались по углам, другие, не помня себя, опрометью летели во все стороны, как куропатки.
В большую часть подобных своих ночных обходов Марфа Андревна возвращалась к себе без всякого успеха, только, бывало, распугает разве свою праздную челядь. Но иногда случалось иное. Случалось, что Марфе Андревне попадалась за рукав какая-нибудь девушка, и Марфа Андревна вела эту ночную бродяжку к себе за ухо, ставила ее перед образником на колени на мешочек, насыпанный гречею, и, усевшись сама на сундучок, заставляла грешницу класть земные поклоны, определяя число их сотнями, а иногда даже тысячей. Этим, впрочем, все наказание и кончалось. Марфа Андревна терпеть не могла, если девушка была с прибылью или просилась замуж, но так называемое "гулянье" считала необходимым злом, которое преследовала только более для порядка. Таков был дух времени.
С сына она взыскала строго за оскорбление ее дома, за то, что он посягнул на девушку, которая ходила за самой ею, Марфой Андревной, а более же всего за то, что он ее сын, который, по ее понятиям, должен был быть не тем, чем могли быть рабы, По отношению к рабам Марфа Андревна была далеко снисходительнее. Она и в обходы-то свои пускалась, как сказано, только во время бессонниц, и то словно для развлечения, как на охоту. А то Марфа Андревна, сколь бы ей ни докучали, едва замечала ключнице:
– Ты бы, мать моя, ночью-то хоть иной раз посматривала за крысами.
– За какими, матушка, крысами? – осведомлялась ключница.
– Да вон за рукастыми да иогастыми, что по передним спят. Скажи им, что уж я когда-нибудь к ним сойду, так плохо им будет.
Ключница сказывала, и крысы как будто унимались, но ненадолго, и через некоторое время опять начиналось то же шнырянье.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
Дом боярыни Марфы Андревны хотя был населен очень людно, но в нравах этого населения под старость лет боярыни начинала господствовать большая распущенность. Дом в ночное время содержался не опасливо, и хотя время тогдашнее было не беспечное, но в доме Плодомасовой почти никакой осторожности против внешних напастей не наблюдалось. Здесь все вместе, как и каждый порознь, были уверены, что их очень много и что они "шапками всех закидают", а эта политика шапок хотя и бойка, но, как известно, не всегда хорошо себя оправдывает. Так это и случилось в плодомасовском доме, который слыл богатым и который, по тогдашним смутным временам, может быть следовало оберегать гораздо потщательней, чем он оберегался. Народ бредил пугачевщиной; везде шатались шайки мужиков и холопов, взманенных популярными успехами Пугачева; они искали добычи, а плодомасовский дом обещал этой добычи целые горы.
В ноябре, в самую ненастную дождливую темень, в самую глухую полночь Марфе Андревне показалось, что у нее внизу дома происходит целая свалка. Шум, порою достигавший оттуда до ее слуха, был так смел и дерзок, что боярыня уже хотела встать и сойти или послать вниз спавшую в смежном с нею покое фаворитку Алексея Никитича; но самой Марфе Андревне нездоровилось, а будить непорожнюю женщину и гонять ее по лестнице боярыня пожалела. В этих соображениях Марфа Андревна решилась оставить разбор дела до завтра; обернула голову теплым одеялом и уснула.
Но вот слышится Марфе Андревне, будто кто-то трогает дверь на лестницу внизу. Крепкая дверь хорошо заперта и не отворится, а Марфе Андревне опять спится, и снова ей слышно, что по комнатам будто кто-то ходит. Полежала Марфа Андреева еще с минуточку, и вдруг ей кажется, что вокруг ее будто ветер веет, а кроме ветра, по ее покоям ходят и живые люди. Марфа Андревна совсем проснулась и покричала девушку, но ответа не было. Тогда она, удивленная, встала сама, надела босовички и вышла. И что же Марфа Андревна увидала? она увидала, что прямо против нее, в другой комнате, на сундуке лежит девушка, та самая, которою грешен был Алексей Никитич, и лежит она очень странно и неестественно – лежит вся навзничь, руки под спиною, а во рту платок.
Как ни смела и подчас ни находчива была Марфа Андревна, но здесь она ничего не могла вдруг сообразить и придумать. А между тем для удивления Марфы Андревны, кроме горящей свечи и связанной девушки, приготовлены были и некоторые другие новины: как раз против вторых дверей Плодомасова увидала молодец к молодцу человек двадцать незнакомых людей: рожа рожи страшнее, ножи за поясами, в руках у кого лом, у кого топор, у кого ружья да свечи.
"Что это такое? видение, что ли?" – подумала Марфа Андревна; но врывавшийся в окно ветер с дождем и еще две рожи, глядевшие в выбитое окно из черных ветвей растущей под самыми окнами липы, пронесли мигом последние просонки боярыни.
"Это, пожалуй, и Пугач!" – решила она и, торопливо накинув на плечи шушун, вышла и стала на пороге двери.
Дом Плодомасовой посетил небольшой отдел разбойничьей шайки. Шайка эта, зная, что в доме Плодомасовой множество прислуги, между которой есть немало людей, очень преданных своей госпоже не рисковала напасть на дом открытой силой, а действовала воровски. Разбойники прошли низом дома, кого заперли,кого перевязали и, не имея возможности проникнуть наверх к боярыне без большого шума через лестницу, проникли к ней в окно, к которому как нельзя более было удобно подниматься по стоявшей здесь старой черной липе.
Марфа Андревна недолго стояла в своем наблюдательном созерцании; разбойники ее заметили и сейчас же одним ударом приклада сшибли ее с ног, бросили на пол и тоже завязали ей рот. При ее глазах взламывали ее сундуки, забирали ее добро, связали, все это в узлы и выкидывали за окно прямо на землю, или передавали на веревках темным страшным людям, которые, как вороны, сидели на ветвях черной липы, и утаскивали все, что им подавали. Ветер выл и заносил в комнату брызги мелкого осеннего дождя; свечи у разбойников то вспыхивали широким красном пламенем, то гасли, и тогда снова поднимались хлопоты, чтобы зажечь их. Марфа Андревна лежала связанная на полу и молча смотрела на все это бесчинство. Она понимала, что разбойники пробрались на антресоль очень хитро и что путь этот непременно был указан им кем-нибудь из своих людей, знавших все обычаи дома, знавших все его размещение, все его ходы и выходы.
Лежа на полу, Плодомасова старалась сквозь мелькавшие у ее лица грязные сапожищи разбойников разглядывать разбойничьи лица и, наконец, в одном из них узнала своего слугу Ваньку Жорнова.
Марфа Андревна ясно припомнила, что она очень недавно видела это лицо в своих покоях, и удивилась, увидав его теперь чуть не атаманом этого отдела разбойничьей шайки.
В печальном положении Марфы Андревны не представлялось никакой возможности уйти вниз, где она еще могла ожидать хоть какую-нибудь помощь; да и то, думала она, бог знает, помощь эта станет ли на ее сторону или на сторону Ваньки Жорнова.
