Текст книги "Грешница"

Автор книги: Николай Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Снова установились теплые дни, по краям жнивья заголубели васильки, вдоль дорог забелели ромашки и поповники, в огороде ярко пылали подсолнухи. На пустыре у самой фермы среди одуванчиков и пузатых хлопушек вдруг высыпала луговая гвоздика.

Никогда Ксении не было так покойно, так хорошо, как в эти дни. Она чувствовала, что радость, поселившаяся в ее сердце, уже никогда не покинет ее, верила, что бог благословит ее любовь, откроет глаза Алексею. Об этом Ксения молилась все время: даже идя на работу, она останавливалась посреди тропинки и, сложив на груди руки, твердила, доверчиво глядя в ясное, доброе небо: "Сделай так, господи, сделай так!"

По вечерам Афанасий Сергеевич тщательно вытирал в сенях стол, клал библию и, откашлявшись, начинал протяжно читать. Очки с мутными, засаленными стеклами висели на кончике его носа. Он часто снимал их, дышал на стекла, протирал о рукав пиджака и снова читал. Прасковья Григорьевна не отрываясь смотрела ему в рот; лицо у нее было испуганно-изумленное, как у ребенка, который слушает страшную захватывающую и не очень понятную сказку. Ксения обычно сидела с закрытыми глазами. Она не все понимала из того, что читал отец, но добросовестно старалась проникнуть в божественную мудрость святого писания. За окном свистел ветер, скулил в своей конуре Дармоед, мигала засиженная мухами электрическая лампочка.

Ксения слушала отца, а сама представляла, что рядом сидит Алексей, тоже слушает.

Где бы она ни была, что бы ни делала, она всегда думала об Алексее, в мыслях разговаривала с ним одним и ждала, ждала новой встречи. Он и она никого больше не было в мире.

Но встречаться им становилось все труднее: Алексей не хотел прятаться, а она боялась показаться людям. Нельзя, чтобы узнали об их любви раньше, чем Алексей поверит в бога.

Отец ворчал, когда она поздно возвращалась домой, выспрашивал, где была. И хотя Ксения знала, что он еще ничего не подозревает, ей мучительно стыдно было смотреть ему в глаза и врать что-то. Как умела, она успокаивала его.

– Ты смотри, – Афанасий Сергеевич на всякий случай грозился пальцем, – соблюдай свое назначение...

И Ксения дала себе слово не встречаться пока с Алексеем, ну хотя бы до тех пор, как он прочтет библию, которую она как-то тайком привезла ему из города.

Но не выдерживала и снова гуляла с ним в лесу.

Однажды они заблудились, забрели в какую-то деревню, и, когда проходили через нее, Ксении вдруг показалось, что в сумерках возле одной избы мелькнула знакомая Евфросиньина фигура. Ксения отбежала от Алексея, прижалась к изгороди. Но она, наверно, ошиблась – на вечерней улице никого не было, и во дворе той избы тоже не было никого. И Ксения успокоилась. Прошел день, другой, и она забыла об этом.

Как-то утром, собираясь на ферму, Ксения увидела деда Кузьму. Он стоял, облокотясь об изгородь, будто давно поджидал здесь Ксению.

– С добрым утречком! Вот я смотрю на тебя, Ксюша, и удивляюсь: другая ты стала. Молодец. Отчего бы, а?

– Да ну вас, дедушка, все такая же, – проговорила она, а самой приятно стало и то, что старик похвалил ее, и то, что, откровенно любуясь, смотрел ей в лицо.

– Нет, не такая... – Дед поманил ее пальцем, спросил таинственным шепотом: – А вот гдей-то ты пропадала вчера вечером?

У Ксении дрогнуло сердце, но она не отвела глаз и ответила:

– Как где? На базу.

– А вот и не было тебя на базу, – с торжеством сказал дед Кузьма. – Я котел для кашеварки возил, а тебя не приметил. Искал – нету, говорят.

– Так я, наверное, уже ушла.

– Вот я и говорю – ушла. А куда – тайна. Председатель поручение мне передал, чтобы ты забежала к нему, а тебя уж и след простыл. И дома не было. Не хитри – старого не проведешь. Не бойся, не выдам. А сейчас пошли к председателю, мне тоже в правление надобно.

Ксения шла за ним, а сама с тревогой думала, что скоро все будут знать ее тайну. У нее нет уже сил обманывать, прятаться.

Возле правления даже в этот утренний час было многолюдно. Два старика сидели на крыльце, дымили самокрутками. Пустая полуторка стояла на дороге, за рулем дремал незнакомый шофер. Лошадь, запряженная в телегу, жевала мокрыми губами. У раскрытого окна правления стоял Афанасий Сергеевич, говорил хмуро:

– Не сумею, Филиппыч. Это ж надо крюк какой давать.

– Сумеешь, езжай, не теряй время, – услышала Ксения голос председателя.

Отец заворчал, отошел от окна. Он кивнул деду Кузьме, сердито спросил Ксению:

– Ты чего тут?

– Председатель зайти велел.

– Зачем это?

– Не знаю, велел...

– Все распоряжается, – недовольно буркнул отец и прошел к лошади, взобрался на телегу, дернул вожжами. – Трогай давай, размечталась!

Ксения и дед Кузьма вошли в правление. Счетовод, отец Вальки Кадуковой, стоял на стуле, доставал со шкафа пухлую пыльную папку. Девушка-машинистка тыкала одним пальцем в клавиши машинки, весело посматривала через раскрытую дверь в кабинет председателя.

В кабинете было накурено, шумно: приехали делегаты из соседнего колхоза просить помощи – начали они строить школу, а лесу не хватило.

– Будь человеком, Иван Филиппыч, – три вагона ждем, отдадим быстренько.

– Нету, говорю. Самому надо, – сердясь, сказал Иван Филиппович и ударил ладонью по столу, как бы подчеркивая, что разговор окончен. Но делегаты не уходили, улыбались понимающе, дескать, пускай поломается, и рассаживались вокруг стола, за которым, как в ловушке, сидел Иван Филиппович. Он морщился, разгонял плывущий ему в лицо дым. Ксения вспомнила о его обещании бросить курить и удивленно подумала: "Бросил ведь!"

– В окно выскочу, – сказал председатель, – некогда мне.

– А за окошком у нас эвон гляди, два мужичка охраняют, не выскочишь.

Иван Филиппович увидел Ксению, деда Кузьму и махнул им рукой:

– Заходите!

Однако делегаты не пустили их.

– Не торопитесь, поспеете.

Дед Кузьма рассердился:

– Новости! Враз всех разгоню!

– Разгони!

Иван Филиппович засмеялся.

– Вот народ! Так и будете сидеть?

– Будем!

– Ну, валяйте, сидите. Обожди чуток, Ксеня. И ты обожди, Трофимыч.

Он уткнулся в какие-то бумаги и так сидел долго, потом поднял голову, сказал угрюмо:

– Времени мне жалко. Ладно, берите пятьдесят кубометров.

Делегатов как ветром сдуло, они выбежали на улицу, стали взбираться на грузовик. Один из них, юркий старик с жиденькой бородкой, всунул голову в открытое окно, крикнул фальцетом:

– А вить пересидели мы тебя!

Иван Филиппович добродушно погрозил ему кулаком.

– Это ты зря им поблажку сделал, – сказал дед Кузьма. – Ишь чего надумали!

Иван Филиппович засмеялся, поманил Ксению, которая все еще стояла у порога.

– Проходи, садись.

Она села, расправила на коленях платье, взглянула исподлобья на председателя и, как обычно, оробела под его прямым, открытым взглядом.

– Зачем звали? Мне работать надо.

– А я тебя довезу, не торопись. У меня ведь минутное дело. В Москву хочешь съездить?

Глаза Ксении загорелись, но она только пожала плечами.

– Не думала.

– А ты подумай. Есть у нас три путевки на экскурсию. Бесплатные. Вот хочу, чтоб ты поехала. А то живешь в шестистах километрах от столицы, а не была. Ну, поедешь?

Он говорил весело, с твердой убежденностью, что обрадует Ксению своим предложением, и сам словно заранее радовался тому, что она поедет в Москву.

– Вот ведь счастье тебе привалило, – сказал дед Кузьма, – соглашайся скорее, Ксюша, а то раздумает.

И Ксения не выдержала, радостно воскликнула:

– Там, говорят, дома в тридцать этажей!

Иван Филиппович засмеялся:

– Есть и такие – сама увидишь.

– В тридцать! Больше! – авторитетно проговорил дед Кузьма. – Со счету собьешься. Я вон чуть не перекувырнулся: голову задирал. И шапку посеял. Хорошая была шапка. С подкладкой.

– Ну, значит, договорились? – спросил Иван Филиппович. – Через три дня и поедете, чего откладывать-то.

Он встал, снял с вешалки плащ, перекинул его через руку и сказал деду:

– В город сгоняешь, буха надо в райфо отвезти.

– В райфо так в райфо, я на все согласный, – ответил дед.

– Ну, пошли, подвезу до фермы, Ксеня. – Иван Филиппович обернулся к ней, но она сидела, не двигаясь. Глаза ее потухли, плечи опустились.

– Нет, Иван Филиппович, другого кого посылайте в Москву.

Он досадливо поморщился, бросил на стол плащ.

– Не поеду, – сутулясь под его взглядом, упрямо сказала Ксения. – Не хочу.

Она знала: ни отец, ни Василий Тимофеевич не отпустят ее, да и сама понимала, что ехать на эту экскурсию – значит искать развлечений. Нет, не поедет она, нельзя ей.

– Бога испугалась? – тихо спросил Иван Филиппович. – Нет, решительно сказал он, – поедешь! Путевка уже оформлена. Нельзя отказываться. А с отцом я сам поговорю, если ты боишься. Или вот Кузьма Трофимыч с ним по-соседски побеседует, уговорит.

– Чегой-то? – Дед Кузьма встрепенулся, вскинул на председателя испуганные глаза. – Ты, Филиппыч, как-нибудь без меня, а? Ты меня в эти дела не путай. Сами они должны понимать, что к чему. – Он помолчал, потоптался, сказал: – А вообще-то ты зря, Ксюша, отказываешься.

– Не поеду! – Ксения вскочила, бросилась на улицу.

Кусая губы, она бежала к ферме, слезы текли по ее лицу. В козулишнике остановилась, заплакала навзрыд и упала на землю. Она лежала, обхватив руками голову, уткнувшись лицом в опавшие, сырые от росы листья. Нельзя, нельзя, нельзя – только одно это слово и знала она с самого раннего детства. Нельзя смеяться, нельзя петь, ничего нельзя – умереть бы скорее, тогда будет все можно. Будет ли? Ксения даже охнула от этой греховной мысли и испуганно села, растирая по лицу кулаками слезы.

Солнце светило ей в глаза. По руке полз муравей. Где-то за лесом работал трактор, слышно было, как скрипела люлька подвесной дороги на ферме. Вдали прошла грузовая машина – может быть, это Алексей проехал. При мысли о нем Ксения улыбнулась сквозь слезы.

Она сидела, прижавшись спиной к стволу дуба, слушала, как лопались чашечки желудей. На лицо ей садилась липкая паутина; Ксения стряхивала с платья цепких паучков, чувствуя, как спокойная радость снова возвращается к ней.

А вечером, идя с фермы домой, Ксения встретила у речки Алексея. Он осветил фонариком новый мотоцикл и сказал:

– Садись!

– Ой, откуда? – удивилась Ксения.

– По лотерее, думаешь, выиграл? Купил, чтоб тебя, как королеву, возить. Садись.

Они мчались куда-то по тряской дороге. Ксения вскрикивала от испуга, восторга и говорила:

– И в самом деле королева.

– Погоди, я тебя еще в собственной "Победе" покатаю.

– Откуда же у тебя такие деньжищи, Алешенька? – удивлялась Ксения, прижимаясь к его широкой теплой спине, и вскрикивала: – Ой, да куда ты меня везешь?

Он остановил мотоцикл, обернулся к ней и, обняв, долго целовал в губы.

– Ну и сладкая ты! – говорил он.

– А ты еще слаще, – шептала она, – самый сладкий!

– Да ну? Вот не знал. Вместо сахара с чаем можно употреблять?

– С какао.

– Ишь ты, с какао! А ты небось этого самого какао и не пила.

– Нутк что ж, оно, говорят, вкусное. Ой, подожди, – Ксения уперлась ему в грудь ладонями и вгляделась в темноту, – куда ты меня в самом деле везешь?

– Домой, Ксюша, с маманей знакомить буду.

– Не надо, Алешенька. Нельзя, люди увидят...

– Вот и хорошо, пусть их видят.

В деревне, где жил Алексей, Ксения была один раз, в детстве. Она только и помнила, что стоят Сосенки возле леса, что есть там озеро, заросшее осокой, и в озере этом вода прозрачная и холодная, как в роднике. Она сидела тогда на берегу с отцом, а он рассказывал ей, что таких озер на земле немного, что в них собраны слезы праведников.

– И мои здесь будут слезы, батя? – спросила она.

– И твои, – ответил отец.

И долго еще с тех пор казалось Ксении, что когда плачет она, то слезы ее текут в это озеро; одно лишь ей было непонятно: почему вода холодная, а слезы теплые?

Дом Алексея стоял на краю деревни, на берегу этого озера, слабо мерцающего под звездами.

Мать Алексея, маленькая узкоплечая старушка, стояла в дверях, улыбаясь, смотрела на Ксению, но лицо у нее было настороженное, тревожное.

– Мать, встречай, – крикнул Алексей, – это и есть Ксеня, невеста моя!

Ксения охнула, закрыла лицо руками.

– Ой, бабуся, как же ему не стыдно!

– А чего стыдного, – сказал он, – такую свадьбу отгрохаем! На весь район, нет, на всю область!

– Да ну тебя, – окончательно растерявшись, проговорила Ксения.

– Что ж ты с ней делаешь, бесстыдник! – сказала мать. – Гляди, пунцовая девка стала. Не смущайся, доченька.

Пили чай. Ксения скоро освоилась и чувствовала себя легко, просто. Ей все нравилось в доме Алексея: нравилось, что было здесь чисто, просторно, что в буфете позванивала посуда от голоса Алексея, что серый кот с черным пятном на спине мягко терся о ее ноги. Нравился коврик на стене с белыми, плывущими по озеру лебедями, нравился розовый абажур, от которого все было розовым: и занавески на окнах, и печка, и обои. Алексей положил перед Ксенией альбом с фотокарточками; она разглядывала их, удивлялась.

– А вот это ты маленький? Какой хорошенький! Правда, бабуся?

– Маленькие-то вы все хорошенькие. А потом эвон какие!

– Какие, мать? – усмехнулся Алексей.

– Да вот такие, самостоятельные... – Она ласково смотрела на Ксению; тревога и настороженность сошли с ее лица.

– Скажи-ка, мать, – вдруг спросил Алексей, – есть бог или нет его?

– Кто же это знает, сынок, никто не знает.

– А вот Ксения знает: есть, говорит.

– Не надо, Леша! – испуганно прошептала Ксения. – Не надо! повторила она.

– Почему же не надо? Надо. Ты мне давала библию? Прочел. Вот и хочу тебе вопросы задать.

Тревожно на мгновение стало Ксении, но это чувство сразу же сменилось радостной уверенностью, что святая книга не могла не поколебать Алексея. "Господи, помоги мне!" – подумала она и с надеждой сказала:

– Конечно, Леша, спрашивай...

Алексей взял с окна библию, стал листать. Насторожившись, зажав меж колен онемевшие руки, Ксения ждала его вопросов: сейчас должна решиться ее судьба.

Мать встала, прошла мимо Алексея, толканула локтем.

– Чего тебе? – спросил он и рассердился: – Не вмешивайся, иди, иди.

И она ушла в сени, обиженно поджав губы.

– Мне вот что непонятно, – сказал Алексей, – тут написано "не убий", а на каждой странице бог то и дело либо целые народы истребляет, либо города рушит и все грозит: "Истреблю".

– Леша, – побледнев, с тоской сказала Ксения, – я же тебя просила: не сомнения ищи, а верь... Это не ты, это дьявол говорит.

– Нет, не дьявол. Ну не дрожи, ну подумай сама: ведь этой книге тысяча лет, а ты каждому ее слову веришь, как и тогда верила какая-нибудь девчонка. Неужели ничего не изменилось на Земле за тысячу-то лет, а? Та девчонка думала, что Земля на китах стоит, а ты-то знаешь, что круглая Земля, что вертится она. Галилея за это открытие в тюрьме замучили против бога, дескать, он идет. Почему же ваши проповедники не говорят теперь, что Земля на китах стоит, соглашаются с безбожником Галилеем?

Лицо Ксении горело; она исподлобья смотрела на Алексея чужим, холодным взглядом. Она понимала: все, на что она надеялась эти дни, все, что ждала с такой уверенностью, – все это рушится сейчас безвозвратно. Нет, такую любовь господь не благословит.

– Хватит, – сказала она и встала. – Пусти, пойду я...

Досада, отчаяние промелькнули в глазах Алексея, но он овладел собой, проговорил срывающимся голосом:

– Куда же ты бежишь? Ну, если неправ я, объясни... Сама зовешь к вам на моление, а как я пойду? Скажи, как, когда ты и говорить-то со мной не хочешь?

– Не ходи. Верить надо, а ты во всем сомневаешься...

– Как же мне не сомневаться! – воскликнул Алексей. – Я же знаю, например, что света на земле не может быть без солнца. А в библии написано, что бог в первый день создал свет, назвал его днем, а солнце он изобрел только на четвертый день. Откуда же свет был эти три дня, зачем нужно тогда солнце, если и без него было светло? Не могу я понять...

– А ты верь, все равно верь! – упрямо сказала Ксения; на глазах ее выступили слезы. – Может, тут иносказание какое...

– Так не ребенок же я, Ксеня, чтобы сказкам верить! Объясни, какое иносказание, поверю. Объясни, например, почему ты зовешь меня спасать душу, когда Христос давно уже спас всех людей. И меня и тебя, значит. Ведь сказано же в библии, он для этого и был послан на землю, ради этого и принес себя в жертву!

Губы у Ксении тряслись: она дикими, страшными глазами смотрела на Алексея. А он безжалостно продолжал:

– Вот ты говоришь, бог призывает всех любить. Да, в одном месте написано, что надо любить, а в другом, наоборот, – ненавидеть. Слушай, что написано: "Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником". Как же так, Ксения, что же надо делать: любить или ненавидеть? Ну ответь. Скажи хоть что-нибудь!

Ксения вскинула на него жалкие, полные слез глаза.

– Не могу, не знаю. Значит, недостойна я понять мудрость святого слова. И не терзай меня... Если хочешь, я спрошу у проповедника нашего, у брата Василия, он разъяснит...

– Ничего он не разъяснит. Вот еще я задам тебе вопрос.

– Нет! – решительно сказала Ксения. – Вези домой, или пешком пойду.

– Ну, ладно, ладно, – ласково проговорил Алексей, – поехали. – Он пошел уже к двери, но не вытерпел, вернулся, снова раскрыл библию. – Ты все греха боишься, а ты не бойся, наоборот, греши больше, грешники богу угоднее праведников. Один грешник стоит девяноста девяти праведников. Да. Вот слушай: "Сказываю вам, что там, на небесах, более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии".

Был уже поздний вечер, когда Алексей привез Ксению домой. Он остановил мотоцикл на краю деревни, она соскочила на землю и, не обернувшись, не сказав ему ни слова, быстро пошла по дороге.

– Неужто ты так разобиделась? – спросил он, догнав ее.

– Нет, – сказала Ксения, – не могу я на тебя обижаться. Страшно мне.

Алексей обнял ее. Она обмякла под его рукой, заплакала, а потом прижалась губами к его жесткой щеке. От него пахло ветром, солнцем, потом, табаком – таким родным, знакомым, единственным на свете запахом, который был милей, слаще запаха всех цветов. Всхлипывая, Ксения целовала его глаза, лоб, губы. Целовала так, словно навсегда прощалась с ним. Затем повернулась и убежала.

Дома еще не спали. Приехала Евфросинья. Она сидела за столом, распаренная от чая с медом, что-то рассказывала улыбающимся отцу и матери.

– Голубка наша чистая пришла! – радостно сказала Евфросинья и поцеловала Ксению в лоб.

Она смотрела на Ксению с любовью, а Ксения опустила глаза, подумав по обыкновению, что пророчица умеет читать мысли людей. Ксении совсем не хотелось ни есть, ни пить, но она села за стол рядом с Евфросиньей, выпила чаю и даже постаралась о чем-то поговорить с пророчицей, все время ощущая холодок под сердцем. Но Евфросинья была по-прежнему благодушна, она, казалось, ничего не подозревала, и Ксения успокоилась.

Как всегда, пророчицу положили спать на Ксениной кровати в комнате. Ксения легла в сенях.

Ей не спалось.

За стеной в комнате надсадно кашляла Прасковья Григорьевна. Тяжелое ватное одеяло давило Ксении на грудь; она сбросила его, зажгла керосиновую лампу – ночью электричество выключали – и, подобрав ноги, села на топчане.

Тихо пел фитиль лампы; слышно было, как стучал в комнате маятник старых, хрипящих часов. Встал Афанасий Сергеевич, вышел во двор, сонно почесывая спину. Возвращаясь, остановился, поглядел на Ксению, зевнул и, ничего не сказав, ушел.

Бледный рассвет мягко ударился в окно. Ксения увидела забор во дворе, три полуоблетевшие молодые вишенки, мокрые георгины и старый чулок матери на веревке. Сени словно наполнились дымом, притушившим огонек в лампе.

Кто-то осторожно прошлепал босиком по комнате, постоял у двери. И вдруг раздался крик Евфросиньи. В одной рубашке Ксения соскочила с топчана, бросилась в избу.

Распластавшись на полу, приподняв перекошенное лицо, Евфросинья лежала посредине комнаты и кричала. Прасковья Григорьевна, запутавшись в занавеске, вертелась на одном месте, икала от страха. Отец сидел на кровати, и трясущимися руками натягивал сапог, но сапог не лез, и Афанасий Сергеевич отбросил его в сторону.

– Что с тобой, сестра? – похолодев от испуга, спросила Ксения, хотела помочь ей встать, но Евфросинья отпихнула ее, закричала:

– На колени – с господом говорю!

И все, кто где стоял, упали на колени, воздев руки, бормоча молитву. Такого страха Ксения не испытывала еще никогда. В глазах у нее зарябило: лицо Евфросиньи словно прикрыто было дождем. Слезы текли по дряблым щекам пророчицы. Воздев руки, она ползала на коленях и выкрикивала странные, непонятные слова:

– Тримиля лялюля фируома... – И вдруг взвизгнула, ударилась что есть силы лбом об пол: – Не знала я, господи милостивый, прости, нет у меня ведь греха!.. Не знала, а то разве б осталась ночевать в этом нечестивом доме...

– Ой, что ж это такое? – вскрикнула Прасковья Григорьевна, но Евфросинья цыкнула на нее зловещим шепотом:

– Помалкивай – с самим ведь говорю!

Она отползла в угол и там зашептала что-то, закивала головой, но вдруг рванула на себе волосы и снова закричала:

– Не надо, господи, не тронь ее, прости, ведь неразумная она, сама не знает, что творит! Замолит грех, я буду за нее молиться... Прости... Послание Иоанна? Хорошо, господи, передам...

Она замолчала, но долго еще стояла на коленях, всхлипывая и беззвучно шевеля губами.

– Сестра, что тебе господь-то открыл? – робко спросила Прасковья Григорьевна.

Но Евфросинья вместо ответа сказала:

– Дочь свою позови. Иль тута она?

– Тута.

– Хорошо. Воды кто-нибудь дайте, в горле пересохло.

Ксения поднялась с колен, пошатываясь, принесла из сеней кружку. Во дворе закричал петух, но не как всегда, звонко и весело, а хрипло, раздраженно. Так же хрипло ответил ему молодой петушок. Ксения вздрогнула от неожиданности, остановилась с кружкой посреди избы.

– Ну, чего? Давай воду-то! – быстро сказала Евфросинья. – Иль испугалась, иль сила какая не допускает ко мне? Ну, стой, стой, сама возьму.

Кряхтя, она встала, взяла у Ксении воду, отпила глоток и поставила кружку на окно.

Афанасий Сергеевич замотал портянки, натянул сапоги и, стыдливо отвернувшись, застегивал штаны. Прасковья Григорьевна все еще стояла на коленях, смотрела на Евфросинью косыми от испуга глазами.

– Ну не томи, сестра, говори, что господь открыл тебе? – спросила она.

– Встань, – сказала Евфросинья, – можно уже. А ты, срамная, что стоишь в одной рубашке? – зло проговорила она, обернувшись к Ксении. Стыд потеряла? Оденься поди. – И когда Ксения, натянув платье, вернулась из сеней, запричитала: – Я-то с чистой душой зашла в этот дом, я-то думала, отдохну среди божьих людей! А тут срам, тьфу... Грехом пахнет. Не учуяла грешного запаха. Чуть не спалил меня господь вместе с домом этим нечестивым... Да что же это делается, да как же верить людям? А я-то ее любила, а я-то, неразумная, любовалась кротостью ее: вот, думала, ангельская душа, чистая, непорочная, как звездный свет... Ой, матушка, ой, родная, да что же это такое? Ухожу я из этого дома, ухожу, господь разгневается еще больше... – Евфросинья лихорадочно шарила вокруг себя, ища что-то. – Да где ж пальто мое, не вижу ничего, неужто наказал господь, зрения лишил? Ой, света белого не различаю, помилуй, господь!.. Где пальто, нечестивцы?

– Да вот оно, вот. – Прасковья Григорьевна сдернула с вешалки Евфросиньино пальто, но сразу же выронила его из рук, потому что Евфросинья закричала:

– Не касайся, не касайся своими руками, все вы тут, верно, грешники!..

– Объясни, сестра, – глухо сказал Афанасий Сергеевич, – в чем грех наш, чем мы прогневали господа?

– Не знаешь? Иль притворяешься? Дочь твоя – блудница. С мирским слюбилась.

Она подскочила к Ксении, замахала руками.

– Все мне сказал господь, все... Ты думаешь, он не видит? Он все видит. Страшной казнью хотел он тебя казнить, да выпросила я прощение. Велел господь передать, что казнит он тебя в ту секунду, как подойдешь к шоферу своему, к Лешке-обольстителю.

– Господи, – простонала Ксения, – все видит бог! – И бухнулась на колени. – Батя, маменька, сестра, грешница я, но не блудница... Полюбила я его, думала, к вере путь укажу... Он библию взял почитать... Хотел на собрание к нам прийти...

– И это знаю, – прервала ее Евфросинья, – все знаю. Он партийный, к нам не найдет дороги, тебя завлекает. Кто он есть такой, сказано в святом писании. Господь велел, чтоб прочла ты второе послание апостола Иоанна. Где книга святая?

– В сенях, – едва вымолвила Ксения.

– Знаю, просто так спросила. Брат, принеси.

Афанасий Сергеевич прошел мимо Ксении и так глянул на нее, что она отшатнулась, но сразу же обхватила его ноги, прижалась к ним.

– Батя, родной, простите, батя!

Он нагнулся, с силой расцепил ее руки и ушел в сени. Прасковья Григорьевна сидела на стуле, закрыв глаза, раскачивалась из стороны в сторону. Ксения рванулась было к ней, но Евфросинья прикрикнула:

– Куда, стой на месте!

Она взяла библию у Афанасия Сергеевича, раскрыла и ткнула пальцем:

– Тут читай.

И Ксения прочла:

– "Ибо многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист".

– Теперь ясно, почему господь так разгневался, – сказала Евфросинья, – с антихристом с самим ты слюбилася, с сатаной... Подойдешь к нему – казнь тебя страшная ожидает. Так велел передать господь. Велел замолить грех, сказал, что через брата Василия сообщит дополнительно. Вам за то, что не углядели дочь, тоже велел замаливать грех. А теперь плачьте все, плачьте и просите у господа прощения. Мне тут делать нечего, мне нельзя в вашем доме больше оставаться...

В этот день Ксения не пошла на ферму, вместо нее отправилась мать. Это отец так распорядился: Ксения должна забыть и о работе и о еде, должна молиться день и ночь, пока не замолит свой грех. Но Ксения все равно не могла бы работать сегодня: она словно оцепенела от страха. Афанасий Сергеевич отпросился с работы и уехал в город к брату Василию. Он не кричал на Ксению, не упрекал, а только смотрел на нее с ужасом и брезгливостью.

Ксения закрыла за ним на задвижку дверь, легла на топчан в сенях. Было непривычно тихо, так тихо, что у Ксении гудела голова. Перед глазами, свисая с потолка, покачивалась веревка, на которую подвешивали копченую ветчину. В комнате стучали ходики.

Скрипнула калитка, кто-то тяжелыми шагами подошел к двери. Ксения подобрала ноги, сжалась, она знала: это Алексей.

Он дернул дверь, спросил:

– Есть кто-нибудь?

Ксения молчала, боясь пошевелиться. Она слышала, как обошел Алексей вокруг дома, крикнул где-то в саду: "Вымерли, что ли? Эй, люди!" – снова подергал дверь, заглянул в окно. Она увидела его приплюснутый стеклом нос, его глаза и зажмурилась. Он не заметил ее, потолкался по двору и ушел.

А потом был дождь. А после дождя на полу в лужице солнца грелась синяя муха. А потом взвизгивал Дармоед, скоблил когтями дверь. Пришла с пастбища корова, долго жалобно мычала в хлеву. Ксения не вытерпела, встала, выдоила ее. Выгнав корову на луг за домом, она снова легла.

В сумерки приехал из города успокоенный Афанасий Сергеевич.

– Василий Тимофеевич велел тебе завтра к нему прийти, – строго, но не зло сказал он. – Слышишь, что ли?

– Слышу, – ответила Ксения.

Он постоял над нею, хотел, видимо, что-то еще сказать, но не сказал, ушел куда-то. Вернулся вместе с Прасковьей Григорьевной. Они долго сидели во дворе, шептались, потом мать сзывала кур, отец мешал пойло для свиньи.

– Сегодня на два яичка больше, – сказала мать.

– Они новую привычку взяли: в дровах за сараем несутся, – сообщил отец.

– Да ну? Пойду погляжу, – проговорила мать и через минуту крикнула: В самом деле, еще два!

– Отучить надо, разбалуются по всему двору.

– А пускай себе...

Они долго обсуждали это событие, наконец мать ушла, и Ксения слышала ее голос далеко за домом – она звала корову. Квохтали куры, усаживаясь на ночь в сарае и на ветвях тополя. Отец зажег свет, отрезал кусок хлеба. Мать пригнала корову, стала доить.

Ксения знала: отец соберет сейчас корки, возьмет три картофелины и пойдет кормить Дармоеда, потом постоит возле матери, погадает, какая будет завтра погода, спросит, вернулись ли гуси, обойдет зачем-то сад, потом будет смотреть, как мать цедит молоко. Она нальет ему кружку, вздохнет, присядет на табуретку; они посидят молча; отец принесет библию, станет протирать очки.

Неужели и сегодня все будет так же, как обычно, как вчера, как месяц назад, как год назад? Нет, сегодня не должно быть так, будто ничего не случилось. Вчера, месяц, год назад Ксения была другая, а сегодня уже нет прежней Ксении.

Но все было именно так, как обычно. Ксения уткнулась головой в подушку, зарыдала. Скучно, горько, страшно жить...

Ксения с трудом дотащилась до города по вязкой, размытой дождями дороге. От самого дома зловеще кружились над нею грязные облака, брызгая в лицо водяной пылью. Но едва она дошла до моста через реку, как в глаза ударило солнце. Осенняя холодная река будто сгустилась и застыла. Старая баржа, лодка у причала стояли недвижно в густой, как кисель, воде. Ксения спустилась к воде, вымыла сапоги и по тропинке поднялась к первым городским домам, вышла на Советскую улицу.

Она прошла мимо ювелирного магазина, мимо игрушечного. Но сегодня даже кукла с ангельскими глазами не порадовала ее.

Торопились на работу люди, мальчишки и девчонки бежали в школу. Они были такими, какой никогда не была Ксения. Прошла женщина с ребенком на руках. Проехал забрызганный грязью грузовик с кирпичом, на станции вскрикнул паровоз, вдали поднял и опустил длинную шею подъемный кран. На рекламе кинотеатра скакали на конях, размахивая саблями, казаки. Возле колонны, где Ксения и Алексей ели пирожки, стоял мужчина в плаще и шляпе. У газетной витрины толпились люди, обсуждали какую-то новость. Прошли девушки в грязных телогрейках и сапогах, с яркими платочками на волосах. Они шли посередине тротуара, смеясь на всю улицу. Ксении пришлось посторониться, чтобы дать им дорогу. Мороженщица раскладывала на тележке свой товар. Со стен домов смотрели на Ксению плакаты и лозунги.

Город жил обычной, будничной своей жизнью. Он гремел, смеялся, торопился. А Ксении некуда было торопиться, и она шла устало, одиноко, чуждая всему, что двигалось, шумело вокруг нее.

По мостовой брела старуха в резиновых, измазанных грязью сапогах, в истертом полушубке. Как собаку на поводке, она вела за веревку тощую корову с грустными фиолетовыми глазами. И старуха эта и жалкая корова были нелепы здесь, на широкой, веселой городской улице. Они, казалось, пришли откуда-то издалека, из другой жизни, из того города, каким он был прежде.