Текст книги "Фельдъегеря́ генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Все книги в одном томе"

Автор книги: Николай Rostov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Кто такие?

Селифан пренебрег вопросом. Более того, он как бы и не заметил ни подъехавшей тройки, ни барышень – и уж конечно же, не заметил важного господина. Демонстративно повернулся к нему спиной и сказал Порфирию Петровичу по-русски, легко грассируя:

– Сир, вот прелести ездить инкогнито! – И засмеялся на чистейшем французском: – Вы не находите?

Важный барин тотчас сделал круглые глаза, но не смешался.

– Извините, – сказал он и чуть склонил голову. – Горе у нас, – обратился он по-французски к Селифану. – У подруги моей сестры вчера заживо сгорела мать. – И указал глазами на барышень.

– Разделяем ваше горе, – ответил Селифан, сделал приличествующую в таких случаях паузу и спросил: – Надеюсь, злодея уже нашли?

– Говорят, нашли, но он сбежал.

– Да как же так, сбежал? – изумился Селифан.

– А вот так, сбежал, – развел изящно руками важный господин. – Темная история.

– Поехали! – крикнул в этот момент Селифану Порфирий Петрович.

Селифан раскланялся с господином в иссиня-черной шинели; с необыкновенной быстротой и ловкостью для своего медвежьего тела прыгнул в сани, взял вожжи в руки, натянул их и гаркнул залихватски. Тройка резко тронулась и понеслась.

Глава одиннадцатая

В совершеннейшее смятение мыслей и чувств привел графа Ростопчина рассказ капитана артиллерии в отставке.

Правда, сперва он, московский генерал-губернатор, не поверил ни одному его слову. Уж больно сильно попахивало сочинительством, французским романом.

Граф сам пописывал на досуге, и, разумеется, из-под его пера выходили не сентиментальные оды и прочая чувствительная чепуха в духе Карамзина. Рубленым слогом армейских приказов писаны были все его произведения! И будучи человеком прямым до грубости, Ростопчин ухватил своими кулачками белыми серый сюртучишко Порфирия Петровича, да так сильно, что сюртук брызнул во все стороны белыми нитками!

– Признайся, что наврал! – возопил он в праведном гневе.

– Вы забываетесь, граф, – ответил Порфирий Петрович, и васильковые его глаза с ледяной поволокой слез налились кровью.

Вмиг вразумили Ростопчина эти глаза, ставшие вдруг черными из-за зрачков, которые расширились до размера ствола дуэльного пистолета.

Слава Богу, они были отходчивы оба и в тот же миг обнялись.

Потом граф зашагал по комнате в смятении тех мыслей и чувств, о которых я вкратце сказал выше.

– Ах, изверги! Ах, душегубы окаянные! – повторял он беспрерывно. – Вот что, – наконец остановился он перед Порфирием Петровичем. – Вот что, голубчик. Это дело мы так, конечно, не оставим. Но тебя ведь сейчас, почитай, пол-России… как беглого каторжника ищет! Переодеться тебе надо, спрятаться.

– Я сам должен распутать сей змеиный клубок!

– Разумеется, сам и распутаешь. Больше и некому. Но спрятаться тебе, переодеться, Порфирий Петрович, необходимо. Переменить обличье! – озарило вдруг Ростопчина. – Именно, переменить обличье.

– В маскераде, что ли, поучаствовать? – с некоторой брезгливостью переспросил капитан артиллерии в отставке.

– А хоть бы и в маскераде! – всплеснул руками Ростопчин. – Что за беда? Они нам вон какой маскерад устроили! – И он невольно глянул в окно. – А вот и по мою душу… из Петербурга, – сказал он через секунду.

В окно он увидел, как три тройки остановились возле его генерал-губернаторского дома – и из саней высыпалось на снег человек семь в конногвардейских мундирах. Среди них он сразу отличил генерала Саблукова.

Огромный, в медвежьей шубе, небрежно накинутой на плечи, генерал Саблуков сам был похож на медведя посреди своих медвежат – конногвардейцев.

Медвежьей походкой он направился к крыльцу, перед этим что-то прорычав своим медвежатам. По тому, как враз посерьезнели у них лица, а они до генеральского окрика чему-то или над кем-то весело смеялись, Ростопчин решил, что он им сказал что-то очень грозное.

Но стоило генералу Саблукову скрыться в дверях генерал-губернаторского дома, как они опять безудержно начали хохотать. И так заразительно они это проделывали, что Ростопчину нестерпимо захотелось узнать, над чем они там хохочут. Он готов был даже открыть окно и выглянуть, но одумался. Все же генерал-губернатор.

О генерале Саблукове – первом фаворите государя, человеке очень значительном – он напрочь забыл и вспомнил только тогда, когда слуга Прохор вошел в комнату и сказал подчеркнуто буднично:

– К вам курьер от государя.

Генерала Саблукова Прохор не жаловал.

Ввиду того, что Прохор весьма незначительный персонаж в моем романе, я не вхожу в подробности причины, по которой он не любил, даже ненавидел сего генерала.

– Сейчас буду! – спохватился Ростопчин. – Извини, голубчик, – обратился он к Порфирию Петровичу. – Дела. Потом договорим! – И вышел из комнаты вслед за Прохором.

А конногвардейцы смеялись по весьма пустяшному поводу.

Высыпав из саней на снег, словно медвежата из берлоги, они, уставшие от неподвижного и долгого сидения в тесноте саней, дали волю своим молодым телам. Кто-то из них, кажется, поручик Ахтырцев, самый молодой и резвый, зачерпнул снег руками, утер им лицо – да и сказал:

– Господа, а в Москве-то снег сахарный!

– Как и московские барышни! – засмеялся в ответ штабс-ротмистр Бутурлин, первый красавец и бретер в полку, и повел своими выпуклыми глазищами в сторону проходившей мимо них в тот момент барышни со своей гувернанткой. Все, естественно, посмотрели в ту сторону – и, разумеется, дружно засмеялись.

Барышня, и без того румяная от мороза, разрумянилась еще больше, а ее гувернантка, тощая английская селедка (о чем тут же шепнул всем Бутурлин), стала неистово долбить каблуком московский сахарный снег, будто он виноват был во всем!

Конногвардейский хохот наверняка бы добил гувернантку окончательно, если бы не грозный окрик генерала Саблукова. Воспользовавшись генеральской поддержкой, гувернантка показала притихшим конногвардейцам ехидный свой длиннющий язык, потом взяла за руку свою барышню и гордо потащила ее прочь от невоспитанных шалунов.

Словно выстрел ей в спину, был вновь разразившийся молодецкий хохот петербургских проказников!

А генерал Саблуков в это время, заложив руки за спину, прохаживался по приемной зале, будто по музейной, с неподдельным интересом разглядывая старинные гобелены, вывешенные вдоль стен. Особенно его заинтересовал гобелен, изображавший сцену взятия крестоносцами Константинополя в 1204 году.

За рассмотрением этой впечатляющей батальной картины и застал его Ростопчин.

– Извини, мин херц, что вынудил тебя ждать, – подошел он к генералу.

Они были знакомы с времен если не Очаковских, то уж точно – триумфальных! Бесстрашное и бесхитростное было время. Делить, кроме общего крова походной палатки, им тогда, молодым гвардейским офицерам, было нечего. А сейчас?

И сейчас делить им было нечего. И генерал от кавалерии обнял московского генерал-губернатора. Молодость свою если только, но ее разве разделишь? Она вон где! На гобеленах ее скоро выткут, золотой и серебряной нитками обовьют – и задушат. И будет какой-нибудь старичок-генерал, как они сейчас, взирать на сей гобелен.

В общем, они без слов поняли друг друга – и рука в руку троекратно поцеловались; прошли в лиловый сумрак генерал-губернаторского кабинета.

– Федор, – заговорил Николай Алексеевич Саблуков, расстегнув мундир и достав с груди синий пакет с пятью сургучными печатями, – я к тебе от государя фельдъегерем! – И как ни старался он придать своему голосу официальный тон, что было ему не так уж и трудно (не голос был у него, а голосище, медвежьему рыку подобный), а все же сорвался в раскатистую скоморошью скороговорку.

Ростопчин взял пакет, сломал сургучные печати, достал листок белой плотной бумаги, сложенный вдвое, развернул, прочел.

Я вами, граф, не доволен!

Павел

Государь по своему обыкновению был лаконичен.

– Николай, – недоуменно спросил Ростопчин Саблукова, – разъясни, чем я вызвал неудовольствие государя?

– Гнев, Федор, а не неудовольствие! Тот розыск, который учинил твой капитан Тушин, вызвал гнев у государя.

Ответ генерала так поразил Ростопчина, что белые его щеки пошли красными пятнами, тонкая жилка на шее нервически запульсировала, по всему его телу пробежала дрожь – и он чуть не спросил впрямую генерала: «Какая гадина об этом доложила государю?» Сдержался, не спросил. Спросил окольно:

– Положительно не понимаю, почему розыск капитана в отставке мог вызвать гнев у государя?

– Это дело поручено Аракчееву, – ответил генерал прямодушно на лукавый вопрос Ростопчина и посмотрел ему в глаза: мол, ты это хотел услышать от меня, Федя? – Остальным это делать государь запретил! – добавил после некоторой паузы, всем своим видом показывая, что в интригах сих не замешан – и никогда никому не позволит себя в никакие интриги замешать!

– Вот теперь мне ясно, – удовлетворенно вздохнул Федор Васильевич. Он преотлично знал тонкий, что швейцарский часовой механизм, механизм Двора. Пружину этого механизма заводил, конечно, государь император, но чтобы этот пружинный завод возымел действие, т. е. часовая стрелка побежала вслед за минутной, тысяча зубчатых колесиков должны были соизволить повернуться хотя бы на один зубчик. А Аракчеев был в этом механизме даже не зубчатым колесиком, а маятником, определяющим точность хода.

– Ты надолго в Москву? – задал вопрос Ростопчин генералу Саблукову, как бы давая понять, что он согласен во всем не только с государем, но и с Аракчеевым.

– На неделю. У меня еще есть кое-какие поручения здесь. – Генерал замолчал. Рассказать, какие еще поручения, весьма секретные, ему поручил государь в Москве, он не мог. – Но, Федор, – уже в дверях сказал генерал Саблуков, – знаю, что не послушаешься, и говорю: шпионить за тобой я не послан – и не буду!

– Постой, – взял его за руки Ростопчин и опять увлек в лиловый сумрак своего кабинета – и все ему в этом сумраке без утайки рассказал.

Или лиловый сумрак, заговорщицкий, на генерала подействовал, или сам Ростопчин неожиданной своей прямотой заворожил, но согласился он московскому генерал-губернатору поспособствовать…

Глава двенадцатая

Генерал остановился в Москве у князя Ахтарова, чем и вызвал сразу же серьезные разговоры в кругу московских сановных старичков, людей весьма умудренных. В Английском клубе они договорились даже до того, что, мол, не просто так первый фаворит царя, генерал Саблуков, поселился у отъявленного англомана – князя Василия Платоновича Ахтарова: мол, тем самым Петербург, т. е. государь император дает понять Англии, что он не прочь с ней сблизиться – и решительно разорвать с Францией.

И только один трезвый голос осадил старичков.

«Помилуйте, господа, при чем тут Англия? – сказал им всем обер-полицмейстер Тестов. – Князь приходится генералу родным дядей по материнской линии. Приличия того требуют, чтобы генерал у него поселился!»

Старичкам обер-полицмейстеру было нечем возразить, и все же они решительно не согласились с его доводом. Уж больно оригинальнейшей личностью слыл князь Ахтаров в первопрестольной.

Он, шестидесятилетний холостяк, нигде никогда не служил. Вся жизнь его прошла в путешествиях, и весьма романтических.

Поговаривали, что пятнадцать лет он бороздил моря и океаны в облике капитана пиратской шхуны – и за свои пиратские подвиги был возведен королевой Англии в английские лорды – случай неслыханный в истории надменного Альбиона!

Князь лишь усмехался над этой, как он говорил, небылицей. При этом его лошадиный подбородок отвисал вниз – и громовой хохот сотрясал московские гостиные, да так, что стекла в окнах порой лопались; а фарфоровых чашек, выроненных из испуганных рук московских барынь и барышень, было перебито столько, что ему перестали намекать на его корсарское прошлое. Так что давайте и мы оставим пока в покое и князя Ахтарова, и его племянника, генерала Саблукова, и займемся медвежатами – конногвардейскими офицерами, что приехали вместе с генералом в Москву.

Поселясь в Лефортовых казармах, они в первую же ночь устроили такой кутеж, что наутро о нем заговорила вся Москва!

В подробности сего кутежа мы входить не будем. Скажем только, что они были столь непотребны, что московский генерал-губернатор незамедлительно принял меры.

Штабс-ротмистру Бутурлину было предписано в двадцать четыре часа покинуть Москву и пределы Московской губернии. Остальных своих медвежат генералу Саблукову удалось все-таки отстоять.

Чтобы Бутурлин наверняка покинул Москву и Московскую губернию, Ростопчин назначил ему в сопровождающие чиновника по особым поручениям князя Андрея Ростова. Опрометчиво, скажем, назначил.

Князь Андрей самолично принимал участие в конногвардейском кутеже, правда, до его апогея, Бог миловал, не дожил, т. е. был к тому моменту мертвецки пьян.

Не выдержал.

Серебряное ведерко из-под шампанского его свалило.

На пари с тем же самым Бутурлиным в один неотрывный глоток он выпил влитые в это ведерко три бутылки Клико – и рухнул тут же на пол, но пари выиграл!

Его подняли, отнесли в сани, уложили рядом с предметом пари и отправили домой. В объятиях этого предмета его и разбудил курьер, прибывший от Ростопчина.

– Ты что же, черт, меня так рано разбудил? – заорал на курьера князь Андрей.

– Да как же так рано, ваша светлость? – стыдливо отвел глаза курьер от «предмета», лежащего на спине поперек кровати князя. – Вечер давно на дворе! Генерал-губернатор вас к себе требует.

– Вечер? Губернатор требует? – князь Андрей протер глаза. Посмотрел на «предмет». Глаз он, как курьер, от «предмета» не отвел, но явно был озадачен, хотя неловкости никакой не чувствовал. Всю жизнь мечтая о военной службе, и непременно… чтоб в гусарах, он так себе эту службу и представлял. Из объятий прелестной незнакомки его срывают в ночь, в пургу кромешную! И спросил требовательно: – Зачем?

– Не могу знать. Но дело весьма срочное!

– Выйди вон! – сказал князь курьеру. – Я сейчас. – Задернул одеялом прелестную незнакомку и стал одеваться.

– А как же я, Андре? – спросила незнакомка.

– Жди меня здесь, Жаннет, – наконец-то вспомнил князь имя незнакомки, французской актрисочки. Не раз он лорнировал из партера ее ножки и детские яблоки грудей, когда в балете представляла она то нежную пастушку, то какую-нибудь нимфу из античной мифологии. Но и только! Лорнированием все и ограничивалось. Как она, отнюдь не мифологически, оказалась в его постели, он так и не вспомнил.

Ростопчин принял князя Андрея Ростова в своем кабинете, лиловый сумрак которого был специально разметан по углам нестерпимым светом свечей.

Князь был легкомысленно молод, ему шел девятнадцатый год, а Федор Васильевич в строгих летах и генерал-губернатор! Таинственно доверительный сумрак был ни к чему.

Мало ли чего вообразит вдруг князь себе в этом сумраке?

И действительно, мог вообразить.

Шампанское все еще пенилось в его голове, воздушные пузырьки все норовили приподнять, унести в высь, и князь, ежесекундно вставая на цыпочки, тут же осаживал свое желание взлететь – и опрокидывал себя на пятки.

– Князь, – сухо сказал Ростопчин (что творится с князем Андреем, он счел возможным не заметить), – я поручаю вам сопроводить штабс–ротмистра Бутурлина за пределы нашей губернии до самого Петербурга. Этот господин выслан мной за безобразное свое поведение. Надеюсь, что вы исполните мое поручение в точности. Кроме того, князь, вам надлежит доставить вот этот пакет (Ростопчин взял со стола голубой пакет) вашему отцу князю Николаю Андреевичу Ростову. Можете его завезти на обратной дороге. Впрочем, как вам будет угодно. – И передал пакет в руки князя. – Исполняйте.

Князь Андрей молча повернулся и вышел из кабинета.

Возле крыльца его уже ждала тройка.

– Похмелимся, князь? – услышал он голос Бутурлина, и твердая рука конногвардейца втянула его в сумрак кибитки. Сумрак был черный, дегтярный – греховный!

Кроме Бутурлина, в кибитке еще кто-то был.

– Жаннет, подвинься, – засмеялся Бутурлин, – дай князю поудобней усесться, а то он все шампанское на нас прольет!

«Боже, – подумал со страхом князь Андрей, – ее-то он взял с собой зачем? Как я с ней и с ним покажусь на глаза батюшке? – И тут же себя успокоил: – Передам пакет на обратном пути… как граф и просил».

До Торжка они ехали весело, как говорится, не просыхая. Но в Торжке штаб-ротмистр вдруг сурово заявил:

– Все, Андре, больше мы не пьем!

– Да как же так, Вася? – удивился князь Андрей. – А похмелиться?

– И похмелиться запрещаю. К батюшке твоему едем… знакомиться!

– Зачем? – сконфузился князь. Персиковый румянец на его щечках выступил.

– Да нет, ты не понял меня, Андре. Я не Жаннет с твоим батюшкой хочу познакомить. Я сам хочу с ним познакомиться. А Жаннет мы, так и быть, за мою жену выдадим, чтобы не смущать ни тебя, ни батюшку твоего. Как, Жаннет, согласна моей женой два дня побыть?

– Фи, Бутурлин, какой ты грубый чурбан! – засмеялась Жаннет. – Я в твоей комедии участие не приму.

– А если шубу тебе куплю и прочую золотую чепуху, что приличествует моей жене иметь? – хитро улыбнулся Бутурлин.

– Я честная девушка, Бутурлин! Меня этим не купишь. – Жаннет даже топнула ножкой. Так она была неподдельно возмущена конногвардейской его улыбкой.

– А если я на колени перед тобой встану? – согнал улыбку с лица Бутурлин.

– Вставай! – гордо повела плечиком Жаннет.

Бутурлин тут же бросился на колени.

– Хорошо, хорошо, – торопливо заговорила Жаннет, – я согласна, если Андре разрешит. – И она посмотрела на князя Андрея.

В жар бросило князя от ее взгляда. У него с ней, французской артисткой, актрисулей, известные, как говорится, сложились отношения, но передать ее с руки на руки было бы, наверное, подло.

– Я, Андре, тебя не уступить мне Жаннет прошу, – понял юного князя Бутурлин. – Женой она мне будет понарошку.

– Понарошку?

– Разумеется, понарошку! Или ты ее хочешь здесь в номере с клопами и тараканами оставить, пока мы у твоего батюшки гостить будем?

– Нет, конечно!

– Тогда и толковать нечего. Сейчас мы с Жаннет идем покупать ей наряды, а завтра едем к твоему батюшке знакомиться.

Легко Бутурлину было сказать: завтра едем к твоему батюшке знакомиться, – да трудно исполнить. Батюшка князя Андрея князь Николай Андреевич Ростов гостей не жаловал.

Глава тринадцатая

Что окаянно песню заводишь ты,

Флейте подобно, снегирь?

Неточная цитата из Державина

Полосатый шлагбаум преградил им дорогу в княжеские владения. Конный разъезд гарцевал неподалеку, на пригорке. Из полосатой будки выскочил черкес такой зверской наружности, что ямщик сиганул в лес!

– Ахмет, это я, – поспешно выскочил князь Андрей из кибитки.

Черкес молча поклонился и поднял шлагбаум.

Через полчаса они беспрепятственно миновали по подъемному мосту с двумя башенками широкий ров.

Мост был опущен заранее, будто тех, кто к этому мосту был приставлен, предупредили каким-то непостижимым образом. По крайней мере, мост за ними был тотчас поднят.

– Не усадьба, а военный лагерь, – высунувшись по пояс из кибитки, сказал Бутурлин.

В амбразурах башенок он увидел жерла пушек.

Потом его внимание привлек воздушный шар.

Шар с нарисованным на его оболочке двуглавым орлом – таков был герб князей Ростовых – парил в небе над княжеским дворцом.

Князь Андрей приказал ямщику остановиться. Дальше можно было идти только пешком, если, конечно, позволят.

Перед дворцом, на огромном плацу, выметенном до последней снежинки, маршировала под морозную дробь барабана и снегириное пение флейты рота солдат, одетых в форму времен царствования Елизаветы Петровны, – и сам князь Николай Андреевич Ростов, опершись на трость, строго наблюдал за всем этим военным великолепием.

Не спрашивая ничьего соизволения, он, выйдя в отставку, завел у себя войско числом до трех батальонов пехоты, т. е. целый полк!

Прослышав об этом, матушка императрица Екатерина Вторая только махнула рукой: «Не воевать же мне с ним, византийским императором? Мне бы с потешными сына моего справиться!»

Мудра была императрица матушка. Прилепив прозвище к князю Ростову – византийский император, она не только без единого выстрела справилась с князем, но и сына своего, Павла Петровича – гатчинского императора – укоротила, так сказать, до княжеского росточка: мол, не быть тебе, сын мой любезный, русским императором никогда!

Из князя – не в императоры, а… помните куда?

Сию материнскую шутку Павел не забыл. Первый его императорский Указ был о войске князя.

Распустить!

Князь Указ не исполнил.

Он и его матушку, Екатерину Вторую, за императрицу не признавал, а уж сына ее… тем более.

Но мудрым оказался и государь император Павел Ι.

«Что порох зазря тратить, русскую его Византию завоевать? Невелика будет прибыль, да и недосуг, – сказал он. – Нам Византию настоящую бы завоевать!»

Насмешку императорскую князь вряд ли бы стерпел, если бы узнал о ней.

Впрочем, все, что происходило за широким рвом, которым он окопал свое поместье, его мало интересовало. Время остановилось для князя на времени царствования дочери Петра Великого Елизаветы.

Был ли он сумасшедшим или старческий маразм был причиной всем его причудам?

Не знаю.

Маразматики и сумасшедшие, конечно, могут и в небо шар воздушный запустить, и всякие опыты с электричеством проделывать, а он их проделывал, и даже порох бездымный изобретал (пока, правда, безуспешно), но все-таки сдается мне, что ни сумасшедшим, ни маразматиком он не был, а просто играл в них.

Зачем?

Не знаю.

Может, вам удастся ответить на этот вопрос?

Заметив остановившуюся кибитку и узрев своего сына Андрея в обществе дамы и конногвардейского офицера, князь Николай Андреевич резко запрокинул голову вверх, словно кто-то дернул его за косицу (даже пудра всклубилась над его париком). Затем, немного помедлив, указал тростью на то место, куда им следует встать, чтобы он их рассмотрел получше.

Когда они встали, тростью указал на Бутурлина. И все это в полном молчании, под морозную дробь барабана и снегириное пение флейты. Очень это все выглядело эффектно!

У Бутурлина уже щеки раздувало от смеха, но все же он сдержался.

– Лейб-гвардии Конного полка штабс-ротмистр Бутурлин! – отчеканил его голос литавренной медью барабанную дробь и пение флейты. Старый князь взметнул брови. – Придан в сопровождение князю Андрею Николаевичу Ростову. На дорогах нынче шалят, ваша светлость, – добавил неуместно, но это почему-то сошло ему с рук.

– Не сыном ли подполковника Бутурлина Василия Ивановича будешь? – спросил старый князь. – Тоже шалопай был порядочный.

– Внук, – ответил Бутурлин и позволил себе улыбнуться.

– Жив? – отрывисто, как отдают команды, спросил старый князь.

– Никак нет, – в тон ему ответил Бутурлин, – умер!

– Жаль, отличный был офицер. До полковника мог бы дослужиться! – добавил сокрушенно, хотя отлично знал, что Василий Иванович Бутурлин умер в фельдмаршальских чинах. – А это кто такая будет? – указал глазами на Жаннет. Тростью указать на даму, у него, как у галантного кавалера, и в мыслях не было.

– Француженка, ваша светлость, – ответил небрежно Бутурлин и учтиво представил ее старому князю: – Жаннет Моне. – И Жаннет скромно поклонилась старому князю, а сердце у юного князя Андрея в этот миг остановилось; потом вдруг пошло – и забилось часто-часто. «Ну, ты погоди у меня, – бешено и гневно подумал он о конногвардейце. – Шутник!..» А Бутурлин скосил на него свой красивый лошадиный глаз и продолжил:

– От разбойников отбили ее вместе с вашим сыном, ваша светлость. – И как бы за подтверждением своих слов посмотрел опять на князя Андрея. И тут же подмигнул ему: мол, не трусь, не выдам, – а сам такое стал говорить, что сердце у князя Андрея, нет, не остановилось, а раздвоилось, переместясь в кулаки, а кулаки у него, несмотря на его юный возраст, были преогромнейшие. И вот эти кулаки, отнюдь не нежно, готовы были обрушиться на спину Бутурлина! Запахло, в общем-то, сатисфакцией.

– Мадмуазель Жаннет, – начал Бутурлин свой рассказ о дорожных злоключениях бедной французской девушки, – была выписана вашей здешней помещицей Коробочкой…

– Коропкофой! – тут же, по-русски, поправила его Жаннет.

– Пардон, мадмуазель, у наших помещиц такие несносные фамилии, впрочем, имена еще несносней. Не выговоришь!.. Так вот… эта помещица Коробкова Пульхерия (Бутурлин не отказал себе в удовольствии рассмеяться) Васильевна выписала из Москвы для своей дочери Параши (смехом и это имя он отметил) нашу милую Жаннет, чтобы она обучила ее в совершенстве французскому языку и прочим светским премудростям, так как следующей зимой намеревалася выдать дочь свою Парашу замуж!

«Ну, тут ты совсем заврался, Бутурлин!» – хотел уже выкрикнуть князь Андрей, но получил удар острым локотком под самые ребра. И так Жаннет это ловко и молниеносно проделала, что ни старый князь не заметил, ни князь Андрей не понял, отчего ему вдруг стало трудно дышать. Когда же дышать ему стало полегче, дышать ему вовсе расхотелось – да и жить тоже!

– Увы, – сказал Бутурлин – и, как опытный рассказчик, с бесстрастным лицом, но давая понять, что рассказ его близится к развязке, и к развязке весьма печальной, тяжело вздохнул: – Бог рассудил иначе!

– Все мы под Богом ходим, – насупился старый князь. До этого момента он равнодушно слушал рассказ Бутурлина.

– Так ваша светлость уже догадалась, чем все кончилось для бедной французской девушки Жаннет, для помещицы Коробковой и для ее дочери Параши? – Старый князь ничего не ответил. – Сгорели заживо! – воздел руки к небу Бутурлин. – И Пульхерия Васильевна – и Параша! Одна Жаннет только и спаслась. Той ночью она роман французский читала.

– Хоть такая польза от этих французских романов, – недовольно проворчал старый князь. – Пойдемте в дом. Холодно. – Он как-то внезапно сник. Взгляд его синих византийских глаз померк. И рота его куда-то без него маршировать ушла, а он даже не заметил этого. Один, снегириного цвета, кафтан его и остался гореть на плацу.