Текст книги "Мечтатели"

Автор книги: Николай Златовратский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

III

Это случилось спустя месяц после «дружеского признания» Липатыча. Все заметили, что с Липатычем творится что-то необычное. Липатыч перестал совершенно кстати и некстати разносить «немцев». Липатыч сделался сразу как-то мягче, добродушнее и вместе с тем таинственнее; Липатыч не только не стрелял теперь сурово и вызывающе направо и налево своими черными глазами, но – напротив – весело всем улыбался ими и как будто каждому, на кого смотрел, загадочно подмигивал. Рабочим своей мастерской, поочередно, он уже успел неясно и туманно намекнуть на что-то, что сулило им в ближайшем будущем неизреченные блага. Дело было в том, что Псоя наконец совсем «порешили», и мастерская ждала назначения нового начальника. Завод был заинтересован. И только Юрка с некоторыми другими заводскими скептиками позволял себе по-прежнему сомневаться в значении таинственных подмигиваний Липатыча; но это всего единственный раз нарушило добродушное настроение Липатыча и вызвало в нем взрыв старого «озорства».

– Кто же он это будет? этот самый незнакомец? – спросил как-то опять в трактире неугомонный Юрка Липатыча, – стало быть, из русачков, не из немцев?

– Не из немцев, брат! А из наших… из самых, из настоящих, – таинственно подмигивая, сказал Липатыч.

– Та-ак-с!.. Какие же такие у них будут особые прелести?.. Все мы вот ждем от вас, что разъясните в точности, а замест того – только один туман…

– Дурак!..– проворчал сквозь зубы Липатыч. Он начинал волноваться.

– Это они-то-с… Ну, не велики прелести! – издевался Юрка, поощряемый обычным хохотом трактира.

Липатычу не хотелось объясняться с Юркой, а тем меньше открывать ему что-нибудь из того таинственного сокровища, которое полжизни носил он в своей груди. Но ему, однако, хотелось сразу убить Юрку одним словом. Он долго и пристально смотрел на него.

– Прелести какие – говоришь? – спросил он с расстановкой и отчетливо, – Душа-а!..

– Хо-хо! – залился Юрка. – Ну, нынче эта штучка по дешевым ценам ходит!..

И едва раздался новый взрыв поощрительного хохота, как Липатыч оглушительно закричал: «Убью!.. Посмей кто еще насмеяться!..»

Он, действительно, был страшен с своими сверкающими темными глазами, над которыми совершенно сошлись в одну сплошную крышу его густые седоватые брови. Смутился не только Юрка, но и весь трактир. Но, кажется, смутился теперь своего «озорства» и сам Липатыч: он сердито положил свой блин на мохнатую голову и ушел.

Дема, сидевший тоже в трактире, уже не думал теперь возражать Липатычу обычными благоразумными наставлениями. Но некоторые сомнения были и у него, и, придя домой, он осторожно заметил Липатычу, не ошибается ли он насчет своих предположений.

– Ну, вот еще!.. Не знают, что ли?.. Все узнал… Бутенко… Из тех самых, – уверенно отвечал Липатыч…

– Стало быть, немец? – еще более осторожно осмелился заметить Дема.

– Как немец?.. Никакого тут немца нет…

– Бу-те-нко… стало быть… Ну, стало быть, немец… или другой какой нации, – сомневался Дема.

– Говорю – человек… настоящий!.. Какого черта лысого еще тебе надо? – закричал Липатыч. – Нация!.. Никакой тут нации нет… Человек настоящий – и шабаш!..

После такого доказательства, сопровождаемого ударом кулака по столу, Деме ничего больше не оставалось, как терпеливо ждать событий.

Но не так терпеливо ждал этих «событий» Липатыч. От кого узнал Липатыч о назначении нового начальника – осталось для всех тайной; хотя очевидно было, что это стоило ему немало трудов и ухищрений. Но ни для кого не было тайной, что последние два дня, после работ, Липатыч аккуратно, даже не поужинав хорошенько, отправлялся в ту часть завода, где жило начальство, и долго ходил мимо того дома, в котором, как предполагалось, должен был поселиться новый начальник. Липатыч упорно смотрел в темные окна, ожидая того счастливого момента, когда наконец мелькнет в них свет. Так он ждал два вечера. Наконец «событие» совершилось. На третий день показалось несколько извозчичьих дрожек, которые подъехали разом к пустой квартире: на первых ехала прислуга с багажом; на вторых – барыня с двоими детьми; на третьих – жидкая, неказистая фигура, сгорбившаяся, в каком-то странном картузе с необыкновенно большим козырем вроде подзора над крыльцом. Липатыч так и впился в нее глазами, скрываясь за фонарным столбом. «Должно, и точно он!» – думал Липатыч еще с некоторым сомнением, переходя на противоположную сторону и устремив свой упорный взгляд на окна. Вот наконец и он – давно жданный свет. Окна мало-помалу освещались; в комнатах замелькали тени. Вот резко вырисовалась в окне высокая сухая фигура, с худым длинным лицом и длинной узкой бородой. Для Липатыча, очевидно, этого было достаточно. Он весело поправил на своей львиной лохматке блин и быстро пошел к своей квартире. Он был доволен и приветливо улыбался самому себе. «Он! – уверенно твердил Липатыч. – Самый… настоящий он… Я уж сразу узнаю, хоть с того света приди… Совсем тогда еще юнец был, а теперь, вишь ты, хозяйка, детки… Как быть, по порядку… Ну, конечно, пригляднее это, веселее для жизни!» – думал Липатыч, и редко знакомое ему чувство нежности наполняло его грудь. Липатыч не замечал, как он шел все скорее, и когда отворил дверь и увидал вопросительный взгляд Демы, он не удержался и торжественно крикнул: «Он!»

Зато с следующего утра Липатыч вдруг «замер», весь спрятался в себя, что-то глубоко затаил на дне своей души и молча, не проронив ни одного слова, не сверкнув ни на кого своим черным глазом, упорно работал за своим станком. По-видимому, он ничего не видал и не слыхал, но внутренне он весь жил одним напряженным ожиданием, и для него не пропадал ни один звук. Пробило десять часов – и худая, высокая, сутуловатая фигура нового начальника показалась в мастерской. Чувствовалось, что все работали дружнее, энергичнее, двигались быстрее и оживленнее, искоса и как бы мимоходом стараясь заглянуть в лицо начальника. Один Липатыч не шевельнулся, не взглянул на сторону от станка, как будто для него не было уже ничего важнее в мире того куска стали, над которым он возился: он – замер.

Между тем г. Бутенко, в кургузом пиджачке, как-то странно спотыкаясь длинными ногами в узких серых брючках, из-под которых несоразмерно выступали огромные острые носки штиблет, быстро прошел вдоль всей мастерской, направляясь, по указанию старшего мастера, в свою рабочую комнату. Хотя лицо его с длинным носом, продолговатое и смуглое, казалось суровым, но серые мягкие глаза так робко прятались за дымчатыми консервами и так боязливо старались избегать чьих-либо взглядов, что вся его персона производила какое-то неопределенное, двойственное впечатление. И когда он, сгорбившись, словно юркнул в дверь своей комнаты, Юрка никак не смог не крикнуть: «Усь!» – фыркнул на всю мастерскую, и тотчас же, спохватившись, взглянул на Липатыча. Но Липатыч не повел даже бровью… И с тех пор г. Бутенко был окрещен вновь, и мастерская единодушно признала за ним новое прозвище: он стал не г. Бутенко, а «Гусь»… Таковы нравы Юрки и его закадычных товарищей.

«Событие», о котором заставил Липатыч смутно мечтать и думать весь завод, совершилось, и осталось теперь одно – ждать «поступков». Липатыч, под видимым хладнокровием и суровой молчаливостью, внутренно был взволнован и переживал тяжелое душевное напряжение. Чтобы избежать излишних разговоров и даже просто пытливых взглядов со стороны Демы, Липатыч теперь и обедал, и ужинал урывом, наскоро и тотчас уходил из квартиры на улицу, на завод… Липатыч напряженно и терпеливо ждал «поступков», но поступков никаких не было.

Проходили дни – и жизнь мастерской шла обычным, заведенным порядком, как будто решительно ничего не случилось, кроме самой невидной и не редкой смены начальников, из которых каждый до того был похож один на другого, что Юрка даже затруднялся придумывать новые клички. Господин Бутенко по-прежнему, аккуратно, каждый день, четыре раза пробегал, спотыкаясь длинными ногами, через мастерскую в свой кабинет и обратно, вызывая молчаливое недоумение рабочих. Может быть, он все еще принимает мастерскую с ее запутанными счетами от Псоя? Может быть, так как назначать и принимать работы продолжал по-прежнему старший мастер. Господин Бутенко был неуловим – и это начинало, по-видимому, тревожить рабочих, и только когда, по поводу каких-то недоразумений с мастером, некоторым из рабочих пришлось являться к нему в кабинет, – все узнали, что он сух, холоден, неразговорчив и робок и что он никогда не смотрит в лицо рабочего, а либо в стол, либо на сторону. Это было первым открытием, которое несколько задело за живое всю мастерскую. Но вместе с тем было сделано и второе открытие: когда мастерскую посетило самое набольшее начальство, г. Бутенко был с ним также сух, холоден, молчалив и… робок. Но больше никаких «поступков» не было. Так прошла неделя. Очевидно, терпеть Юрке дальше было невозможно, – и вот однажды, когда г. Бутенко проскользнул, «как ящера», по словам Юрки, через мастерскую, торопясь обедать, в мастерской громко раздалось раздраженное восклицание: «Ну, погоди, гусь лапчатый. Я тебя выведу на свежую воду… Ты у меня заговоришь!»

Это говорил Юрка, внушительно поглядывая на Липатыча, – и поощрительный гул пронесся по всей мастерской. В груди Липатыча что-то заныло, «подкатило», кровь бросилась ему в голову. Но теперь он не только не закричал на Юрку, – он не взглянул на него: Липатыч его боялся.

После обеда старший мастер некоторым из рабочих назначал новые работы; в том числе был Юрка.

– Ступай, отнеси в кузницу, а я этой пакостью заниматься не намерен, – сказал отчетливо Юрка и бросил под станок стальную кувалду, которую мастер назначал ему для обработки.

Мастер искоса и подозрительно взглянул на него.

– Ну, мне что ж! – равнодушно сказал мастер. – Это не мое дело… Это он назначил…

Мастер махнул рукой и отвернулся от Юрки.

– Он? – спросил Юрка, в то время как его маленькие глазки сверкали раздраженно и вместе насмешливо, вызывающе. – Ну, поди и скажи ему, что здесь не ученики… Здесь мастера… Ежели он этого до сих пор не знает… Скажи ему!..

Мастер, не оборачиваясь, опять повел искоса на Юрку глазами и медленно прошел дальше.

В мастерской говор смолк и слышался только визг и грохот инструментов. Мастерская напряженно ждала «поступков». Юрка от нечего делать чистил свой станок и посвистывал и от времени до времени возбужденно поглядывал на Липатыча. Но Липатыч не поднимал глаз.

Прошло полчаса, когда послышался мягкий стук штиблет, которые рабочие прозвали «немецкими». Господин Бутенко, в сопровождении старшего мастера, подошел к Юрке.

– Мною назначена работа… Отчего не исполняют? – спросил, не повышая тона, г. Бутенко, останавливаясь против Юрки, но обратив свои серые, устало добродушные глаза на закоптелые окна мастерской. В руках он держал свернутую в трубку бумагу, и тонкие пальцы нервно постукивали по ней.

– Я не кузнец… Я мастер… по чистой работе, – отвечал Юрка, но почему-то сгустив голос до басовой октавы и смотря исподлобья, боком.

– Я этого не знаю… Я знаю, что мастерская должна исполнять назначенную работу, – говорил г. Бутенко, переводя глаза с окна на стены и еще нервнее барабаня по свертку пальцами.

– Я тоже не знаю, – грубил Юрка, – мое дело чистое… Я на всякой дряни измождать себя не намерен…

– Запишите штраф, – сказал г. Бутенко старшему мастеру, стараясь избежать его взгляда. – Если он и после того не возьмет работу, – запишите двойной… Если он…

– Здесь таких нравов нет… чтобы издеваться!.. Здесь не каторжные работы, – крикнул Юрка, отходя к двери. – Сначала бы надоть людей узнать, а не поверх очков глазами гулять!.. Мы живые, а не чугунные…

Господин Бутенко как будто ничего не слыхал, повернулся и, спотыкаясь, направился в свой кабинет.

В мастерской никто не сказал ни слова. Все чувствовали, что дело еще не решено и «настоящие поступки» еще впереди.

День уже приходил к концу. Работы заканчивались нынче, по случаю субботы, раньше. Все спешило покончить с протекшей неделей. Что делал в это время в своей рабочей комнате г. Бутенко – никто не знал, но, по-видимому, н он решил свести итоги своей недели.

Минут за десять до окончания работ в мастерской снова показался г. Бутенко. Он остановился около одного станка и что-то сказал старшему мастеру. Рабочие прекратили работу – и все смолкло.

– Я вынужден объясниться… Я надеялся, что это не будет нужно, – заговорил г. Бутенко тихим, слабым и прерывающимся голосом, по-прежнему ни на кого не смотря, опустив глаза на свои тонкие белые руки, которыми он, как и прежде, нервно барабанил по стальному колесу станка. – Я надеялся, что это не будет нужно… Но я, как и думал, ошибся… Как предполагал, к сожалению… И вот я вынужден сказать, что я не допущу… всего этого… не могу потерпеть… Я – честный и деликатный человек; я хочу, чтобы и мое дело сделано было честно и мои подчиненные были честны и деликатны… Я привык к этому… И не хочу учиться поступать по-другому.

Господин Бутенко становился все нервнее, и если бы слушатели были хотя сколько-нибудь расположены понимать его, они почувствовали бы, как дрожал его подбородок, когда он говорил, и сколько нравственных усилий стоила ему эта речь. Он заикался и не находил слов.

– Я думал… Я надеялся, так как я сам никого никогда не желал бы обидеть грубым словом… Но я увидал, к сожалению, кругом себя распущенность во всем – вот школа нашего рабочего. Это погибель для вас самих… Я не могу потерпеть… Я честно должен исполнить свои долг перед компанией, вы – передо мной… Да, честно, – повторил г. Бутенко и тяжело перевел дух, как будто собираясь с последними силами. – Пора, пора нам очнуться – и не купаться в грязи, а высоко поднять свое дело!.. Все, что этому будет мешать – вон, вон, как сорную траву… Мастерская – не богадельня и… не кабак… А я вижу – кабак!.. Это сделали вы сами, ваши здешние порядки и мои предшественники. Я буду точен и строг… Кто не хочет – пусть уходит… Мы найдем других. Другие не захотят – третьих, но у нас будет истинная мастерская, честно исполняющая свой долг, – а не кабак!.. И на первый раз я увольняю вот этого господина, – указал он на Юрку.

– Бессты-ыдник! – вдруг сдержанно раздалось среди общего молчания.

– Что это… Что это такое? – также сдержанно, пересиливая себя, спросил г. Бутенко, взглянув на ряды рабочих.

Все молчали.

– Вы делаете вызов, – проговорил г. Бутенко дрожащими губами. – Будем бороться!.. Будем…

– Бессты-ыдни-ик! – пронеслось уже явственно над всей мастерской.

– Старший! Запишите и оштрафуйте… Вы знаете сами кого… Я не хочу знать личностей, – почти прошептал г. Бутенко побледневшими, как мел, губами.

– Бессты-ыдник! – загремело уже под высокими сводами мастерской, и Липатыч, с сверкающими темными глазами, горевшими огнем обманутой, любимой мечты, боком выдвинулся из толпы мастеровых.

– Старший, старший!..– почти истерически выкрикнул г. Бутенко, увидав страшное и возбужденное лицо Липатыча. – Уведите отсюда вон… вон… навсегда… возьмите от меня этого дикого, злого старика!..

– Уморить меня хочешь… как собаку, на улице? На, коли… на, возьми!.. на память… от старика!..

Липатыч быстро разорвал ворот рубахи и, сняв со шнурка медный крест, протянул его к г. Бутенко.

Кровь бросилась в лицо г. Бутенко. Он быстро и смущенно отвернулся и, спотыкаясь еще более, чем обыкновенно, вернулся в свой кабинет.

Рабочие помолчали минуту, как пораженные столбняком, но тут кто-то сказал: «Ну, гусь лапчатый!» Мастеровые ахнули и с громким шумом и говором почти выбежали из мастерской.

Между тем из кабинета раздался тревожный звонок. Старший мастер бросился туда. Там в кресле сидел весь разбитый, как параличом, г. Бутенко, бледный, и прерывисто истерически дышал.

– Дайте… мне… воды… – чуть слышно прошептал он.

IV

Липатыч исчез. Прошло два дня, а его никто не видел ни в мастерской, ни в заводе. Липатыч был настолько свой человек в заводе, что его исчезновение заметили все сразу и это вызвало даже невероятные слухи. Говорили за достоверное, что Липатыч покончил с собой. На этом особенно настаивал Юрка, который теперь истыми днями болтался по трактирам и портерным. «Конечно, прикончился!.. Чего ж больше нашему брату надоть? Вот тебе за тридцать пять лет – пенсия, получай квитанцию! – говорил он обыкновенно зло и раздраженно, – До смертоубийства – прямое дело!.. Теперь у нас это разлюбезным манером приспособлено: прилег эдак к рельсу удалой головой – и прощайте, братцы-товарищи, до радостного утра!»

Один Дема не совсем доверял этим слухам, тем не менее он был неспокоен. Пользуясь всяким свободным часом, он уходил из дому и бродил по окрестностям, надеясь встретить Липатыча, один раз он как будто приметил его бродившим по тем самым полям, где они когда-то с ним беседовали. А затем Липатыч опять пропал из глаз. Придя домой, Дема часто сидел по целым часам и думал, думал медленно, упорно, напряженно… Когда он работал в мастерской, ему очень хотелось повнимательнее присмотреться к начальнику, но Бутенко являлся теперь в мастерскую на очень короткое время; все говорили, что Бутенко нездоров. Дема прислушивался теперь ко всему, что только говорили о Бутенко. Однажды, когда Бутенко совсем не пришел после обеда в мастерскую, Дема вечером, потихоньку, отправился к дому, где он жил, долго заглядывал в окна его квартиры и, присев у ворот на скамеечку, долго беседовал с дворником и кухаркой Бутенко. В его душе зрели и боролись какие-то совершенно новые для него мысли и ощущения, непонятные и противоречивые, зрели медленно, мучительно и не давали ему покоя.

На третий день вечером Липатыч вдруг «объявился». Дема был уже дома, когда Липатыч вошел своим обычным тяжелым и размашистым шагом.

– Входи, входи, не бойся!..– сказал он кому-то, и вслед за ним робко вошла в дверь жалкая фигура в резиновых опорках с цилиндром в руке; она вела за руку другую, еще более несчастную и жалкую фигурку – маленькую девочку, в старенькой шляпке, бумазейной коротенькой юбочке и больших старых мужских штиблетах.

– Вот и пришел, – сказал Липатыч. – Поди, думали, пропал Липатыч?.. Липатыч не пропадет!.. Это все одно, что с похмелья: погуляешь денек, продует свежим ветерком – всю дурь из головы вышибет!..

Липатыч, очевидно, старался казаться хладнокровнее и развязнее, но Дема смотрел на него подозрительно и опасливо.

– Вот, немца нашел, – продолжал Липатыч, ставя на стол бутылку с водкой. – Зашел в трактир, а он ко мне: раскланивается, словно чиновник!.. Позвольте, – говорит, – мусью, пожать вашу руку… Вы карош человек… Я вас, – говорит, – понимаю…

– О, ja, ja!.. Вы честна душа… Я вас теперь понимайт, – заговорила жалкая фигура, улыбаясь всей своей широкой красноватой физиономией.

– Ну, – говорю, – коли понимаешь, так пойдем со мной на квартиру ужинать, к приятелю… Ну, немец, садись и девчонку сажай.

– О, мы вас понимайт!..– говорил немец, робко присаживаясь на краешек стула и поместив между своими ногами маленькую фигурку и свой большой цилиндр. – Мы вас понимайт… Мы тоже был балшой механикер… О, ja!.. Балшой механикер… Большая служба служил… сорок лет служил…

– А теперь с голоду дохнешь? – сурово спросил Липатыч.

– О, ja… Много труда, много служба и много несчастлив… Бог один справедлив!..

– А девку зачем с собой таскаешь?.. Чья она?

– О, мне бог посылайт эту маленькую Антигон… и маленький канарейка… Мы поем, и бог нам дает пища… Бог справедлив!..

– Ну, коли так – ешь, немец!.. А потом… будем писать! – сказал Липатыч и раздраженно двинул немцу стакан водки и закуску.

Дема все подозрительнее и подозрительнее смотрел на Липатыча; он чувствовал, что хладнокровие и спокойствие Липатыча были напускные и что в душе его, очевидно, созрела какая-то мысль, которую он бесповоротно решил осуществить.

– А потом будем писать! – повторил Липатыч и вынул из кармана своего старого пальто бумагу и карандаш. – Говоришь, грамоту знаешь?

– Чего писайт?..– спросил немец и с грустным сомнением покачал головой…

– Как что?.. Обо всем будем писать… Все изложим, до последнего… Мы им покажем!.. Мы с тобой сами пойдем, самолично… Вот, мол, мы – смотри!..

– Куда будем ходить?..

– Правду искать, немец, правду искать!.. Немец опять жалостно покачал головой.

– Мы это не знайт… Мы сам себе помогайт… У нас там ферейн… Здесь нет ферейн…

– Сам помогай! Ты вот сначала полюби человека, по душе. В харю-то ты ему не плюй, на съезжей-то не пори![3]3
  …на съезжей-то не пори!.. – съезжая – место, где производилась полицейская расправа.


[Закрыть] Вот как сначала-то!.. Ничего ты, немец, в наших делах не понимаешь… так слушай, что тебе говорят… У нас, в нашей России, этого не было, чтобы люди с голоду умирали… Это, брат, шалишь!.. Мы, брат, ее разыщем, правду-матку! Со дна моря найдем!.. Я тебе говорю – пиши, завтра мы с тобой и в дорогу!.. Мы, брат, и до Питера дойдем… Со мной не бойся!..

– О, господин механикер, мой очень плохо писайт по-русски!..

– Ничего!.. Было бы написано, а там разберут… Хитрости не велики… Пиши!..

Немец, видимо, совсем упал духом и почти умоляюще посмотрел сначала на Липатыча, потом на Дему.

– Не бойся, ничего не бойся… Я тебе говорю: найдем правду!.. Пиши!..– строго и решительно повторил Липатыч.

Вдруг Дема, сидевший все время в стороне, по обыкновению, тяжело поднялся, напружился и, весь покраснев, как всегда, когда он должен был сказать что-нибудь важное, проговорил, дотрагиваясь до плеча Липатыча:

– Вавил Липатыч!..

– Ну, что еще? – сурово спросил Липатыч.

– Оставьте это… – отчетливо выговорил Дема. Липатыч взглянул в глаза Деме: он смотрел на него твердо и решительно.

– Оставьте это… Время будет, – повторил он.

И к удивлению и немца, и самого Демы, Липатыч ничего не возразил. Может быть, во взгляде Демы, таком ясном, твердом и решительном, он уловил проблеск той надежды, которая еще продолжала смутно жить в его душе.