Текст книги "Горячее сердце (рассказы)"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Шпанов Николай Николаевич
Горячее сердце (рассказы)

Н. ШПАНОВ

Горячее сердце

(рассказы)

СОДЕРЖАНИЕ

Горячее сердце

Слепень

Человек в очках

Музыкант

Точка зрения

Адъютант

Пятьдесят бесконечностей

Чудесная скрипка

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

Я познакомил вас с этим человеком, после того как мы вернулись с востока. Вероятно, вы не хуже меня помните рассказы о том, как он дрался на своем ястребке. Право, я убежден: умей он справляться со своими порывами, он непременно был бы удостоен звания Героя Советского Союза. А вместо этого вот он смещен: пришлось расстаться с командованием полком. Всем нам – летчикам его полка было родным и непреложно истинным его утверждение:

– Истребитель, проживший день, не сбив ни одного врата,– "дармоед советской власти".

Эта неуклюжая, но всем понятная характеристика: "дармоед советской власти" висела над нами как постоянный призыв: "бить, бить". И мы били. С утра до вечера наши взоры были устремлены к небу с одним единственным призывом: "Покажись!" И стоило противнику появиться в бледном сиянии знойного неба, как начинался "танц-класс".

Да, мы дрались! Противник должен по сей день помнить неизменное соотношение потерь – три к одному в нашу пользу.

После той кампании Прохор дрался на финском фронте. Я встретил его не скоро. В одесской биллиардной он с ожесточением заколачивал шары так, что лузы вылетали вместе с кусками бортов.

– Ты можешь понять меня?– мрачно сказал он, когда мы за стаканом вина справляли нашу встречу.– Худо мне.

– Может быть, не так уж худо? – сказал я. Он помотал своей тяжелой, словно вырубленной топором головой:

– Худо. Я – "дармоед советской власти"! Это надо понять. Полгода гнию на границе, рубать не велят!

– Не велят – значит, так нужно,– возразил я,– значит, это в порядке вещей.

– У тебя всегда все в порядке,– огрызнулся Прохор.– По полочкам разложено: тут нужно, там не нужно. Я так не могу. Я же знаю: эти скрипки рано или поздно нам свинью подложат. Так дайте же мне рубануть. Знаешь, какие у меня ребята в полку?

– Представляю себе. Подобрал?

– Х-ха!

– Потерпи.

– Разве это жизнь для истребителя: глядеть, как скрипки на той стороне границы елозят, и не сметь рубануть? Эх, только одно и остается: сплясать с горя. А ну, старик, есть у тебя "Лявониха" ["Лявониха" – белорусский народный танец.]?

Пластинка его любимой "Лявонихи" нашлась, и мы сплясали. Снизу пришли просить пощады: танец был жестоким испытанием для соседей.

С тех пор я его не видел. Мне говорили, что он снова был отрешен от командования частью. Случай был такой, какой и должен был с ним произойти: "скрипач" перелетел бессарабскую границу и углубился в нашу сторону. Таких велено было принуждать к посадке. Важно то, что приказ был ясен: сажать. Но на этот раз дело шло уже к вечеру, и, если верить Прохору, румынский самолет мог уйти от нашего звена, пользуясь надвигающейся темнотой. А Прохору только этого и нужно было: он рубанул. От скрипача остались обгорелые обломки. Прохор редко мазал.

Никакие оправдания не помогли. Прохора лишили командования частью.

Помнится, за прощальным стаканом он заверил меня, что исправится, и поделился своими успехами в новом деле: он тренировался в работе ночью.

– Чтоб ни днем, ни ночью... Понятно?

– Чего понятней!

Прошло не менее года. Мы не видались. И вот я столкнулся с ним – он командует частью ночных истребителей. Часть на блестящем счету.

– "Дармоедов, советской власти" у меня нет,– с гордостью заявил он мне.

Дело было у меня дома, и никто не мог нам помешать поставить "Лявониху". Тяжелые сапоги Прохора гремели на весь дом. Я с восхищением глядел на неунывающего гиганта.

– А ты все такой же,– сказал он, словно жалеючи, – цирлих-манирлих. Да ты уж не немец ли, а? Впрочем, знаешь, что касается порядка, я тоже... того: изменился.– Он многозначительно поднял крепкий, как сук, палец. – Порядок у меня теперь на первом плане.

– Свежо предание... – недоверчиво сказал я.

– Не говори. Ежели, я пожелаю... Ого! У меня теперь, как в лучшем доме: порядок прежде всего.

– К примеру?

– А вот,– он насупил брови, и лицо его выразило решимость: – нынче, брат, народ стал увлекаться тараном. Спору нет: ежели нет другого способа ссадить гада, так бей самим собой, своей машиной. Это правильно. Но в том-то и дело: молодежь маленько перегибать стала. Глядишь– у него и боекомплект еще не израсходован, и позиция выгодная была, и сам невредим, а чуть что норовит винтом фрица по хвосту рубануть, либо даже по крылышку. Были и такие.

– Зато верняк,– сказал я.

– Верняк-то он верняк, но кому нужен такой размен: истребитель на истребитель? Это нам невыгодно. Если еще бомбардировщик, идущий к цели,так-сяк. И то один на один не годится. У нас по прежнему должно быть: три к одному. Вот наша пропорция – большевистская. За одного нашего – трое фрицев.

– Так что же ты решил?

– Решил я с горячностью молодежи бороться. – Прохор встал и в раздумье прошелся по комнате. – Запрещаю. Запрещаю таран, ежели он не вызван необходимостью. Понятно?

– Ты это мне?

– Тебе и прочим...

К вечеру мы были на аэродроме. Ночь была ясная, лунная. Прохор ушел в воздух с первым же вызванным по тревоге звеном. Следом ушли второе и третье звенья. В мутном серебре лунного света я видел несколько мгновений его звено, но задолго до боя, конечно, потерял. Когда я сел, Прохора еще не было. Не вернулся он и тогда, когда все сроки посадки прошли. Оба его ведомых давно спали. Я не мог уснуть и каждые пять минут забегал к начальнику штаба узнать, нет ли известий о Прохоре. Ничего не было.

Только утром, когда я наконец забылся тревожным сном, мне показалось, что я слышу его голос. Прислушался. Действительно – Прохор.

– ...ну что тут было делать: рубанул я ему по заду и вся недолга. Да, видать, неудачно. Винт у меня стал бить так, что, того гляди, мотор вырвет. Вот и пришлось садиться где попало.

– Так, так,– сухо сказал начальник штаба – маленький педантичный майор – и принялся что-то торопливо записывать в блокнот. – А боезапас?

– Что боезапас? – удивленно опросил Прохор.

– Боезапас у вас был израсходован?

– Израсходован? – Прохор нехотя ответил: – Н-нет...

– Значит, вы имели еще шанс сбить противника огнем,– сказал майор.

– Да вы что пристали!.. – рявкнул вдруг Прохор. – Ну, может статься, имел шанс, может статься, сбил бы. Почем я знаю!

– Значит,– сухо отчеканил майор,– по вашим собственным установкам, которые мы только вчера давали летчикам, вы не должны были таранить, а должны были...

– Должны, не должны... – передразнил Прохор, но вдруг умолк и сердито уставился на майора: – Снимут с полка?

– Постольку, поскольку установки командования... Прохор сердито перебил:

– Я вас спрашиваю: снимут или нет?

– Поскольку... – начал было опять майор, но спохватился и сухо закончил: – Дело начальства.

– Я бы снял,– отрезал Прохор и бросил сердито: – Можете итти.

Когда дверь за начальником штаба затворилась, я тронул Прохора за плечо:

– Какого же чорта ты таранил, ежели...

– А!.. – он сердито махнул рукой. – Сердце не выдержало. Сдалось мне, что фриц ускользнет, ну и рубанул.

– Ссадил?

– А то,– Прохор усмехнулся.

– Бомбардировщик?

– "Ю-88".

– Шел он к цели?

– Какое это имеет значение?

– А такое, что своим тараном ты не только, его уничтожил, но и цель уберег.

– Да ведь у меня боезапас почти не тронут был! – всердцах крикнул Прохор и так ударил меня по плечу, что заныла ключица. – Ты пойми, аккуратист: я же его огнем должен был. А тут такое дело: в какие-то кусты свою осу засадил. Черт его знает, в каком она виде!

– Размен был бы выгоден, даже если бы ты осу совсем разложил: бомбардировщик с полным грузом в обмен на истребитель...– убеждал я.

– Это по-твоему, по-аккуратному. А, по-моему, не так. – Он снова поднял было руку, но я во-время увернулся от его ласки. – Будь я на месте командира соединения, непременно снял бы такого, как я, с командования полком.

Он с досадой взмахнул рукой и, не раздеваясь, повалился на койку. Через минуту ровное дыхание говорило о том, что он спит. Сон его был крепок и глубок. Словно он сам только что не приговорил себя к отрешению от командования частью. В третий раз.

Я не знаю, чего он заслуживает: взыскания или награды. Не знаю. Может быть, и вправду: нельзя воспитывать доверенных тебе людей, нарушая самим созданные правила. Может быть, может быть. Но мне по-прежнему мило его горячее сердце. Даже если его "снимут с полка", я глубоко убежден: он снова заработает его. И вот помяните мое слово: он обязательно получит героя. С таким сердцем нельзя не получить. Но это будет уже другой человек, это будет волевой командир без стихийных противоречий – герой во всех отношениях.

* * *

СЛЕПЕНЬ

I

Глядя на Прохора, вы, наверное, захотели бы спросить: правда ли, что за плечами этого беспечного, беззаботно улыбающегося человека больше двухсот боевых вылетов? Правда ли, что в его активе сотня воздушных боев? Может ли быть, чтобы этот присяжный балагур, как ни в чем не бывало, уже "сунул в мешок" шестнадцать немецких самолетов?

Но достаточно вам перехватить любовный взгляд, каким полковник следит за своим любимцем, когда тот этого не замечает, и вы поймете: все – именно так.

Наш полковник не любитель выражать свои чувства в бурных излияниях. Он скуп на слова, медлителен, даже как будто немного ленив в движениях, но жестоко ошибется тот, кто поверит, будто под этим спокойствием не скрывается огромный темперамент. Это хорошо известно нам, видавшим нашего полковника во всяких обстоятельствах и знающим, какою краской гнева подчас наливаются лицо, шея, даже глаза его. Но и тут, как всегда, лишь несколько сухих, еще более спокойных чем обычно слов. А что уж скрывать – едва ли кто-либо во воем соединении вызывал краску гнева на лице полковника чаще, нежели его и наш общий любимец Прохор! Тем не менее мне никогда не доводилось уловить во взгляде полковника ничего, кроме беспокойства, когда он следил за взлетом машины, уносившей Прохора в боевой полет. Зато единственный случай, когда я слышал открытое восхищение полковника, относится именно к Прохору.

– Слепень, а не человек,– сказал полковник, и во взгляде его сверкнули искры задора и гордости. Относилось это короткое определение к одному из ценнейших боевых качеств летчика – к умению навязать противнику бой и довести его до конца даже тогда, когда единственным ясно выраженным желанием немца бывает: "удрать, удрать во что бы то ни стало". Вторая не менее яркая особенность Прохора – чувство боевой дружбы, доведенное до высшего предела. Если Прохор видит товарища в беде, ничто не может уже удержать его от атаки. Соотношение сил теряет значение. Из этого не следует, будто Прохор не способен к рассудочному анализу обстановки, не умеет проявить расчетливости и хитрости там, где нельзя взять напором. Но, чтобы понять, как сочетаются эти противоречивые качества в одном человеке, нужно пролежать под крылышком бок о бок с Прохором столько, сколько пролежал я.

Думать или говорить о Прохоре – это значит перечислять его боевые дела. Прохор, воздух и бой неразделимы. При всякой возможности он старается сам вести своих людей на задание. Если бы вы знали, какие чудесные дела есть в послужном списке Прохора! И в каждом из них, как музыкант в своем произведении,– он весь как на ладони...

Шли упорные бои в районе Вязьмы. Их исход решал судьбу одного из секторов на подступах к Москве. Кроме обычной работы по прикрытию своих штурмовиков, на нас была возложена оборона воздуха в районе станции. Именно эта часть задачи и пала сегодня на Прохора.

Он принял задание. Как всегда, несколько минут одинокой задумчивости над картой. Собраны летчики. Задача разъяснена каждому. Даны ответы на вопросы. Минута – и маски из покрытых инеем деревьев упали с самолетов. Ведущее звено во главе с Прохором выруливает на старт. Быстрая тень его истребителя проносится над аэродромом, делается все меньше, исчезает вдали...

Над станцией Вязьма противника в воздухе еще не было. Прохор воспользовался этим и прошел несколько к западу, на солнце. Оттуда было лучше наблюдать за воздухом в зоне станции.

Через несколько минут, километрах в четырех севернее озерка, Прохор заметил группу фрицев. Это были "Мессершмитты-109". Они шли со стороны солнца с превышением примерно в тысячу метров. Прежде чем Прохор решил, примет ли атаку, или атакует сам, один из его ведомых вдруг качнул: "оставьте меня", дал газ и пошел в одиночку навстречу противнику. Прохор понял, что положение для боя стало невыгодным. Он покачал второму ведомому: "следовать за мной" и стал набирать высоту. Благодаря тому, что одновременно с набором высоты Прохору удалось зайти на солнце, немцы смаху проскочили вниз, не заметив его.

Прохор стал выходить в исходное положение для боя. Немцы явно потеряли желание драться. По всей вероятности, им предстояло прикрывать бомбардировщики, идущие на станцию. Но именно поэтому Прохор и решил во что бы то ни стало навязать им бой. Тут он вдруг увидел, что летит совершенно один: куда-то исчез и второй ведомый. Что же делать: снижаться? Нельзя "мессеры" непременно накроют его сверху. Набирать высоту? Тоже не годится собьют. Ясно: уходить некуда. А раз так, осмотрительности не оставалось места: если принимать неравный бой – одному против трех, то уж так, чтобы... одним словом, "по-прохоровски"...

Быстро работает мысль. Взор обыскивает пространство вокруг, чтобы оценить положение противника. Вот, немного оторвавшись от других, идет звено "Мессершмиттов". Прохор решает развернуться на восток, атаковать немцев в лоб, прорваться сквозь их строй и, не меняя курса, уйти к себе. Так же мгновенно, как работает мысль, совершают движения руки и ноги, шевелится оперение, машина ложится в крутой разворот и... Прохор видит: на хвосте у него висит четвертый немец. Зная, что "Ме-109" не любит крутого виража, Прохор именно виражем уходит от севшего на хвост немца и одновременно отрывается от первой труппы врагов. У него несколько секунд передышки. Используя их, Прохор спешит набрать сколько можно высоты. Берет на себя, дает газ. Рука еще довершает движение сектора, а, повернув голову, Прохор уже видит в хвосте у себя новую пару фрицев. Попытка оторваться скоростью ничего не дает. Немцы жмут. Маневром удается оторваться от одного, но второй мгновенно заходит в хвост. Прохор принимает решение: уйти от врага пикированием до бреющего. Ручка от себя. Машина валится на нос и... Прохор видит над собою еще трех немцев, а выше еще одного. Теперь их семеро против него одного. Но размышлять некогда, вот уже и земля – страшный враг летающего человека. Скорее ручку на себя. Самолет выходит из пике. И человек и машина чувствуют, какого напряжения стоит им этот маневр. Проклятое "g" [Принятое в физике обозначение ускорения силы тяжести.] растет с неудержимой быстротой, но человек и машина должны выдержать любую перегрузку: на хвосте немцы, их семеро. Короткий взгляд на компас: курс 270 – чистый запад. Как раз обратный тому, что нужно Прохору для выхода к своим. Во что бы то ни стало лечь на курс 90, на восток... Нога жмет педаль...

"Мессершмитты" упрямо не дают развернуться. Стоит Прохору сунуть ногу, как сразу же идущие справа немцы дают дружную очередь. Слышно, как стучат пули но корпусу самолета. Машину толкает разрывом снаряда. Дана другая нога, и снова та же история с другой стороны: огненный ливень сразу с трех самолетов. А седьмой словно прилип к хвосту. И вот удивительно: этот седьмой не ведет огня. Только жмет и жмет. Да и остальные шесть прекращают стрельбу, как только Прохор ложится на прямой курс. Прохору становится ясно: немцы гонят его к себе. Хотят посадить живьем. "Везут кофе пить",– мелькнула было озорная мысль, но тут же сменилась другой: "Неужто ж конец?.. Нет, врешь!" Рискуя зацепиться за землю, самолет Прохора на бреющем входит в бочку. Не доделав ее, обратным разворотом вправо Прохор выводит машину в сторону ближайшей пары фрицев. Самолет оказывается на курсе 90. Полный газ. Все семеро немцев с ходу проскакивают мимо. Прохору удается оторваться от дистанции огня. Теперь жать и жать. Сектор дан до отказа. Вот когда до зарезу нужна высота, чтобы добавить скорости снижением. Но машина идет над самой водой озерка,– откуда взять скорость?..

Немцы снова на хвосте. Настигают. Занимают прежние места. Прохор пробует пошуровать ногами, но свирепые очереди тотчас же заставляют держать прямо. Только прямо – иного пути нет. Машина несется над самой водой. По поверхности лесного озера летит вихрь брызг, срываемых винтами восьми истребителей... По сторонам крутые берега озера. Они сближаются. Озеро делается уже и уже. Несколько мгновений – и оно превращается в теснину с крутыми обрывами высоких берегов. Немцам приходится менять строй, чтобы фланговые самолеты не врезались в откосы. Всего доля секунды, но ее достаточно Прохору: разворотом с набором высоты он выскакивает над берегом. Перепрыгивает через лес. Немцы снова проскочили за хвостом. Нужно использовать эти секунды – лечь на свой курс. Над самым лесом, едва не цепляя крылом за деревья, Прохор разворачивается до 90. Послушная машина вращается почти на месте, ее крыло стоит вертикально. И сразу в поле зрения Прохора оказываются четыре немца. Три остальных куда-то исчезли. Четверка строится крестиком и начинает поливать Прохора огнем со всех сторон. Прохор пользуется каждой лощинкой, каждой складочкой местности, кустами, просеками. Машина утюжит деревья. Взгляд Прохора шныряет вокруг, отыскивая новые укрытия, но как псы, вцепившиеся в благородного оленя, несутся по его следу четыре "Мессершмитта". При каждом повороте головы, при каждом нажатии педали Прохор видит блеск их очередей. Однако движения Прохора быстрее вражеских пуль. Едва заметив, по блеску, начало очереди, он дает ногу. Послушный истребитель отворачивает. Сверкание выстрелов с другой стороны – другая нога. Так удается уберечь машину от попаданий в жизненные части. Пусть бьют по консолям, по корпусу. Только бы не поразили мотор и баки. Спасти машину, спасти себя, чтобы завтра снова в бой...

Прицельная очередь резанула по фюзеляжу. Прохор бросает машину в открывшуюся справа ложбинку. Немец справа проскакивает над головой, едва не задев преследуемого. Ложбинка тесна. Винт рубит ветви деревьев, кусты. За самолетом остается полоса оголенного леса – листья сорваны струей от винта. .

Рядом с самой кабиной вспыхивает молния – снарядный разрыв. Осколок рассекает бровь. Кровь заливает глаза. Ничего не видно. Прохор почувствовал, что мазанул машиной по кустам. Беречься земли. Но кровь стекает на глаза; багровый полог застилает все. Выхода нет – впереди только кровавый туман. Нужно садиться. Прохор проводит рукой по глазам. Сверкнул свет: просека. Зашел на посадку. Один за другим два снаряда рвутся у самой головы. Осколки впиваются в затылок, в руки, в колени. Последним усилием Прохор выравнивает машину. Она бреет по вершинам леса. По стальному животу самолета бьют ветки и сучья. А сверху, ясно слышные теперь сквозь гул притихшего мотора, беснуются пулеметы четырех "Мессеров". Впереди, перед самым лицом, вспыхивает молния, гремит оглушающий взрыв. "Пушка "Мессера", – отмечает создание. Лицу становится жарко. Все плывет в багровом покое...

II

Выслушав доклад о том, что Прохор не вернулся с задания, полковник сжал зубы. Загорелое лицо, налившись кровью, стало еще пунцовее, глаза сделались маленькими и злыми: слепень не вернулся! Полковник знал, как трудно вырваться из цепких лап семи преследователей, и все-таки сказал:

– Вернется. – Он хотел придать своему голосу уверенность.

Может быть, кое-кто и поверил ему, но я-то видел, что сам он думает совсем не то, что говорит.

Прошли сутки, другие. В каждом возвращающемся самолете мы хотели видеть истребитель Прохора, хотя все уже знали, что общий любимец погиб. Кое-кто повторял за полковником:

– Может быть, вернется...

– А то нет!.. – бодро говорил полковник, и глаза его снова загорались злым огоньком мести. – Если в нем есть хоть капля крови, будет здесь...

Противник продолжал ожесточенное наступление в обход Вязьмы. Голова его танковой колонны, пробив, как тараном, наше расположение, застряла на лесных дорогах. То и дело взлетали ваши штурмовики, чтобы долбить по этой панцырной голове. Противник знал, что едва ли не самым страшным врагом его танков являются советские штурмовики. От них невозможно укрыться ни в лесах, ни в болотах. Их бомбы и пушки настигают везде. Переворачивают танки, рвут гусеницы, вдребезги разносят машины с мотопехотой. Противник стремился парализовать штурмовики на их аэродромах. То и дело рвался он к нашей точке, пользуясь каждым облачком. А облаков сегодня, как назло, много. Тяжелым пологом мчатся они над нами, время от времени рассыпаясь тонкой снежной крупой, уныло стучащей по крыльям самолетов, затвердевшим листьям засыпающих на зиму деревьев, по стеклам землянок.

Вдали ухнула очередь разрывов, другая. Немец ошибся. Бомбы легли совсем не в тот лес, где прячется аэродром. Не успели мы по звуку определить, куда развернулись бомбардировщики, как слышим совсем низко, над самым леском, стрекотанье небольшого мотора. Ошибиться нельзя – это связная машина. Кто бы это мог быть?

Свои все на месте.

Что за неожиданный гость?

Самолет садится, пассажир вылезает. Но он странно медленно бредет по аэродрому. Лицо полковника на секунду мрачнеет. Потом так же быстро светлеет. Он быстро идет навстречу прибывшему. Мы нерешительно делаем несколько шагов следом и видим, как наш обычно сдержанный на слова и жесты командир, широко раскрыв объятия, принял в них гостя и трижды поцеловал. Это – Прохор.

Опознать Прохора по лицу было невозможно. Вся голова его представляла собой белоснежный ком бинтов. Правая рука на перевязи. Свободной левой он опирался на палку, и все-таки это был наш Слепень, наш любимый Прохор.

– Дома?.. – ласково бросил полковник, заглядывая в крошечное отверстие в бинтах, откуда глядел одинокий, но веселый глаз моего друга.

– А то как же?..-Прохор криво улыбнулся опухшей губой.

– Ну, товарищи, кто говорил, что Слепень не вернется?..

Полковник обвел нас искрящимся от радости взглядом. А когда наш полковник глядит такими глазами, нельзя не улыбнуться. Все улыбались. Улыбались боевые друзья Прохора – летчики, улыбались штабные командиры, улыбались мотористы техсостава, улыбались связисты.

Позже, сидя у койки Прохора, я услышал рассказ об его бое и заключение этого рассказа, которое вы еще не знаете.

– ...Прижали они меня... – медленно шевеля распухшими губами, говорил Прохор, – как сел, не помню. Пехотинцы мне потом говорили, будто выкатился я из машины, как мешок, и упал. Фрицы в воздухе надо мною елозят и строчат. А я поднялся, прикрыл плечи парашютом,– значит, котелок работал: память и сознание сохранил. Пошел к лесу. Там бойцы, подобрали меня и перенесли на перевязочный. Очнулся, когда мне в затылке стали ковырять. Это вынимали осколки. Сунули меня потом в самолет. И... в Вязьму. Ну, а там дали направление в тыловой госпиталь. Поглядел я на эту бумажонку, и так мне стало скучно: неужто ж с родною частью расстаться?

И вижу тут: проходит под окошком знакомый человек– дружок мой по школе, но форма на нем аэрофлотская. Окликнул я его:

– Здорово, Сашок.

– Прохор?

– Чем ты тут командуешь,– говорю,– почему не в боевой?

– Не пускают,– говорит,– диспетчер я, раненых вывозим.

Поговорили мы с ним, и мне тут мысль пришла. Тихонько так ему:

– Слушай, Сашок, друг ты мне или нет?

– Вопрос...

– Недоразумение у меня: видишь ли, ваш летчик, из молодых, видно, был, вез меня в часть да заплутался, вон куда привез. А тут меня за тяжеляка считают и чорт его знает, куда отправляют. Меня в части ждут, а лететь не на чем. Дай,– говорю,– самолет.

Поглядел он на мое оформление:

– Врешь ведь, Прохор.

Я в вираж:

– А говорил: друг. Самолета дать не можешь...

Видно, совесть в нем заговорила: дал.

Прохор не успел закончить рассказ. В дверях избы появился полковник, следом за ним врач.

– Дома? – весело спросил полковник.

– А как же иначе,– сказал Прохор.

– Дома-то, дома,– сказал врач,– но я все же не могу его тут оставить.

– Ну-ну, перестаньте,– сказал полковник, и глаза его сузились,– какой смысл увозить летчика из части? Потом ни он нас, ни мы его не найдем.

– Закон остается законом,– настаивал врач: – не имею я права оставлять в таких условиях тяжело раненого.

– Это кто же тяжело раненный? – Прохор поднялся на койке. – Кто тут раненый, я спрашиваю?

Чтобы не волновать его, мы вышли из избы. Но уговоры ничего не дали: врач стоял да своем. Единственное, чего добился полковник: Прохор будет эвакуирован в госпиталь, ближайший к расположению нашей части, чтобы оставаться у нас на глазах.

В тот же вечер мы заботливо уложили в санитарку вашего любимца, уверенные, что расстаемся о ним надолго, если не навсегда. Даже полковник ходил мрачный. Он знал, что в боях будет не до лазарета.

– Предали,– зло скривил губы Прохор, когда я выходил из санитарки,– а еще друзья.

Подпрыгивая на замерзшей грязи, автомобиль исчез за лесом.

III

Мы неожиданно переменили стоянку. Сборы были короткими. Штабной эшелон уходил на своих автомобилях перед рассветом. Последние звезды тонули в сером сумраке неба. Мутная пелена снежной крупы неслась нам навстречу и с ожесточением била в ветровое стекло. Под баллонами хрустело сало дорожных луж. Проезжая село Карманово, я вспомнил, что именно здесь должен быть госпиталь, куда врач собирался поместить Прохора. Я отыскал здание больницы, превращенной в госпиталь. Холодный рассвет вливался в широкие окна пустых и гулких палат. Ни Прохора, ни других раненых тут уже не было. Одинокий санитар объяснил мне, что госпиталь перешел на новое место. Куда именно, он не знал. Это значило, что следы Прохора утеряны. Не без раздражения захлопнув дверь, я покинул больницу и мимо неприглядных сараев, загромождавших больничный двор, направился к своей машине. У одного из покосившихся сарайчиков я услышал осторожный свист. Дверь приотворились, в просунувшийся в щель палец таинственно поманил меня. Когда я распахнул дверцу, необыкновенное зрелище предстало мне: из-за поленницы высунулась белая чалма бинтов.

– Прохор! – крикнул я в изумлении.

– Тише,– прошипел он и приложил палец к губам.

В больничном белье, завернувшись в одеяло, он спрятался сюда, чтобы не ехать с эвакуирующимся госпиталем.

– Ты с ума сошел,– сказал я. – Хотел попасть в лапы противнику?

– Всего только присоединиться к своей части,– уверенно ответил он. Рано или поздно должны же были за мной заехать.

Нагнав автомобиль полковника и докладывая ему о проделке Прохора, я ждал взрыва гнева. Но вместо этого глаза полковника блеснули смешком:

– Право, настоящий слепень,– сказал полковник с видимым удовольствием: – что в немцев, что в своих: вопьется, не отстанет. Пока не доедем до новой стоянки, врачу ни звука.

Я завернул Прохора в свой кожан и, усадив его поудобнее, приказал двигаться в путь. Снова наш Прохор был с нами. Но, чтобы он не слишком зазнавался, я все же сказал:

– Как только приедем, сдам тебя врачу – и баста.

– Поживем, увидим,– спокойно ответил он. – А пока дай-ка закурить.

* * *

ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ

Вы поймете, почему мы с таким нетерпением и беспокойством ждали его возвращения, когда я расскажу вам суть его задания. Прохор должен был совершить посадку в тылу противника, взять там руководителя партизанской группы и доставить его к нам с важнейшими сведениями, собранными для нас партизанами.

Время возвращения Прохора давно прошло. Мы напрасно следили за небом: никаких признаков его самолета. Ну что же, бывают и неудачи. А жаль. Прохор был замечательный летчик. Горяч немного, но на то в нем и билось русское сердце...

Едва брезжил рассвет следующего дня, когда мы совершенно неожиданно увидели самолет Прохора уже над самым аэродромом. Он подошел на бреющем, выскочил из-за леса и сел едва не в самые огороды. Я сразу увидел, что он не в своей тарелке. Он сухо доложил полковнику о выполнении задания и, не отвечая на расспросы товарищей, пошел к себе. Я молча следовал за ним. Но он не заговаривал даже со мною. Так мы пришли в свою землянку. Он сбросил кожанку. Все так же молча лег на койку. Доски заскрипели под его тяжелым телом. Я думал, что он чрезмерно утомлен полетом, и решил было оставить его в покое. Но, когда луч света из распахнутой мною двери упал на его лицо, я увидел, что Прохор не спит. Глаза его были устремлены в одну точку. В их выражении мне почудилось нечто, чего я не замечал раньше. Это было недоумение, какой-то тяжелый вопрос, которого не может решить человек.

Я вернулся и присел к нему на койку...

Вот как было дело:

Сел Прохор, как было условлено, на рассвете и стал ждать появления своего пассажира. Но то ли Прохор ошибся местом, то ли партизану что-то помешало притти – его не было. Прошел час, другой. Стало совсем светло. Нечего было и думать взлететь в таких условиях, даже если бы пассажир теперь и пришел. Прохор, как мог, замаскировал машину и снова лег на свой наблюдательный пункт в кустах. Наконец партизан пришел. Это был небольшой сухой человек лет сорока, заросший неопрятной круглой бородкой, какие бывают у людей, отпускающих бороду поневоле. Одет он был в старую, вытертую добела кожаную куртку, какие когда-то называли шведскими. На носу у него были старые перевязанные ниткой очки.

Вид у него был совсем не воинственный, мало вязавшийся с рассказами об его партизанской работе.

Причиной его опоздания была неожиданно подвернувшаяся возможность ликвидировать группу штабных офицеров, остановившихся на ночлег в деревне. Операция прошла удачно. В руках партизанского командира очутились важнейшие материалы – целый портфель.

Человек в очках приоткрыл свой портфель – обыкновенный потертый портфель маленького советского работника, и Прохор увидел пачку немецких карт.

– А они не могут по твоему следу... сюда? – спросил Прохор.

– Нет.

– Как бы не помешали улететь.

– Нет,– так же твердо повторил партизан. После некоторого раздумья он сказал: – Кроме жены и сынишки, никто не знает, где я.

Прохор удивленно поглядел на него:

– Они, что же, с тобой были?

Тот молча кивнул, ласково улыбнувшись:

– Она мой первый помощник... Золотой помощник.

– Так, так,– нашелся только сказать Прохор. – Теперь до вечера пролежим... Ты кто же по специальности?

– Агроном,– коротко ответил партизан. – Взлетим на закате?

– Лишь бы света хватило для взлета,– сказал Прохор. – А там дорога знакомая. И в темноте доберемся.

– Так, так,– ответил теперь агроном и надолго умолк. Потом с прежней ласковой усмешкой сказал: – Они выйдут вон на ту дорогу посмотреть, как мы улетим. – Его светло-голубые близорукие глаза ласково прищурились при взгляде на дорогу, ведущую к деревне...