Текст книги "Личное счастье Нила Кручинина"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Николай Николаевич Шпанов
Личное счастье Нила Кручинина

Где он был ночью?

Лето выдалось неуютное. Пребывание в городе могло вогнать в полное уныние. Неделя непрерывных дождей сменялась двух—трехдневными знойными ветрами, подобно самумам несущим над городом жёлтые тучи песка, вороха листьев, сбитых с деревьев хлещущими порывами. То зной, как в Африке, то такой холод, что в середине июля нельзя было показаться на улицу без пальто.

Трудно сказать, кто был прав: Кручинин, упрямо мёрзший на даче, или Грачик, столь же упрямо глотавший городскую пыль. У каждого из них были кое-какие преимущества, но оба испытывали и все недочёты избранной участи. Впрочем, самым ощутительным для них недостатком такого положения было то, что они виделись не каждый день.

В результате долгой совместной работы Грачик настолько уверовал в силу своего собственного анализа, отточенного Кручининым, что в тех редких случаях, когда попавшее к ним в руки дело решалось не так, как они предполагали, Грачик в своём дневнике оставлял его незаконченным. Им всегда владела уверенность, что рано или поздно такое дело будет доведено до конца, что оно обязательно решится так, как они предсказали.

Именно над таким случаем он и сидел в одно июльское утро. Он старался решить вопрос: следует ли занести это дело в их летопись как нерешённое или стоит остаться верным себе и отложить его в уверенности, что рано или поздно оно снова всплывёт и будет доведено до конца? В решении отложить описание этого случая сыграла некоторую роль погода. Это был первый за две недели настоящий июльский день. Грачик с завистью думал о том, что в это время Кручинин, вероятно, лежит с книгой на берегу реки, выкинув из головы все относящееся к обычной его деятельности.

Грачик захлопнул тетрадь и с особенным удовольствием отметил щелчок замка в футляре пишущей машинки. Решено: он едет на дачу!

Через десять минут он был побрит, через пятнадцать одет и через двадцать поворачивал ручку двери, намереваясь на двадцать первой минуте забыть обо всём, что оставалось у не го за спиной. Но именно тут-то над его головой и задребезжал звонок. Он отворил дверь, полагая, что это не кто иной, как запоздавший, по обыкновению, почтальон, но вместо розовощёкой девицы в куртке с синими кантами увидел (утеряна часть текста). Но только тут он рассмотрел её хорошенько. Её красота показалась ему какой-то особенно спокойной: спокойны были тонкие черты лица, спокоен взгляд больших серо-голубых глаз и только тонкие чёрные брови над ними были как-то особенно удивлённо приподняты, словно Нина ждала ответа на только что заданный трудный вопрос.

Грачик знал, что был уже назначен день свадьбы Гордеева с Ниной, но почему-то она не состоялась. О том, что расстроило свадьбу, Грачик не имел представления, зная только, что это послужило причиной ссоры Нила с Вадимом.

Посещение женщин удивило Грачика. Сам он очень редко бывал у Гордеевых. Вадим был у пего раза два—три и то, кажется, только вместе с Кручининым.

Анна Саввишна была маленькой живой старушкой, чистенькой, седенькой, ласковой, хлопотливой. Увидев Грачика, она поджала губы, стараясь сдержать слезы. Нина ласково взяла её под руку и поспешно ввела в квартиру. Едва переступив порог передней, Анна Саввишна опустилась на стул и дала волю слезам.

Девушка стояла возле неё молча, положив ей на плечо руку. По-видимому, его растерянный вид заставил Нину, не ожидая, когда успокоится (утеряна часть текста – абзац).

– Но что же случились?

Утерев слезы концом старинной кружевной косыночки, старушка прошептала:

– Вадя… арестован.

Жизнь приучила Грачика ничему не удивляться, но тут и он не мог удержаться от возгласа изумления. Он знал Гордеева как очень скромного, трудолюбивого инженера, с голо вой погруженного в работу в своём научно-исследовательском учреждении. Он всегда производил на Грачика впечатление человека немного суховатого, осторожного в суждениях, решениях и поступках. Эта сдержанность и самая его скромность казались несколько рассудочными, строго продуманными Грачик даже как то высказал Кручинину мнение о том, что считает эту скромность Гордеева показной и что инженер представляется ему сухим карьеристом, таящим в глубине души большие планы на будущее.

– Побольше бы таких «карьеристов», – ответил тогда Кручинин.

Он любил Гордеева и до самой своей ссоры с ним относился к молодому инженеру как старший заботливый брат.

Известие Анны Саввишны потому так и поразило Грачика, что он никак не мог себе представить, чтобы такой человек, как Гордеев, дал повод для ареста. Но раз таковой произошедший

(утеряна часть текста – 2 абзаца)

сообщник в стенах институт, а может быть, даже сам налётчик был только техническим исполнителем плана, начертанного этим сообщником-вдохновителем.

Приходилось пока оставить в стороне явное расхождение между таким допущением и тем обстоятельством, что был вскрыт не тот сейф Оставалось предположить, что наводчик из числа сотрудников института плохо знал содержимое сейфов. Но и такая мысль тут же была оставлена, как несостоятельная.

Дело в том, что, когда следователь поручил криминалистической лаборатории произвести дактилоскопирование сотрудников института, он был поражён неожиданным открытием: совершенно ясные отпечатки пальцев преступника, оставшиеся на стеариновых пятнах, в точности соответствовали оттискам инженера Гордеева. Это было так неожиданно и так несуразно, что следователь сейчас же заподозрил, что Гордеев дотрагивался до стеариновых пятен, придя на работу, когда вместе с другими сотрудниками осматривал место преступления. Но Гордеев категорически отрицал это: по его словам, он не подходил к шкафу ближе других и, уж безусловно, к нему не прикасался.

Не настаивай на этом Гордеев так упорно, у следователя, конечно, и не возникла бы мысль о его причастности к ночному покушению и он не решился бы арестовать всеми уважаемого инженера. Но это категорическое отрицание в сопоставлении с тем, что Гордеев не котёл объяснить, где провёл ночь, в которую было совершено преступление, и, наконец, его следы, обнаруженные на подоконнике окна, через которое бежал преступник, – все это привело следователя к уверенности, что Гордеев причастен к преступлению.

Но если допустить соучастие Гордеева в покушении на ограбление института, то становилось уже совершенно загадочным то обстоятельство, что именно он, Гордеев, давно работающий в институте и хорошо знающий его порядки, мог так жестоко ошибиться шкафом и указать «медвежатнику» не тот, в котором хранились деньги. А к предположению, это Гордеев мог охотиться именно за деньгами, следователя привели дополнительные сведения, добытые о жизни Гордеева. За последний месяц образ жизни инженера резко изменился, и он редко бывал дома. Он почти не давал матери денег на хозяйство, ссылаясь на денежные затруднения, и постоянно нуждался в деньгах.

Следователь не видел ничего удивительного в том, что круг замкнулся именно так. Такого рода натуры, как Гордеев, насильственно сдерживающие свой темперамент потому, что разум полностью владеет их поступками, однажды, когда рассудок им изменяет под давлением каких-либо внешних импульсов, вроде неожиданной страсти, вина и т.п., отпускают вожжи и уже не в состоянии бывают собрать их.

В общем, мнение следователя, по первым шагам, сводилось к тому, что – как это ни прискорбно – в виновности Гордеева сомнений не было. Оставалось узнать его сообщников.

Это происшествие в институте, естественно, заинтересовало не только прокурорский надзор. Органы безопасности не могли пройти мимо того, что в сейф, где хранились секретные документы, заглядывал неизвестный. И хотя все говорило о том, что ночного посетителя интересовали только деньги, – следствие пошло двумя путями.

С добытыми сведениями, с версией следователя и с его согласием на участие в деле Кручинина Грачик поехал на дачу.

Он застал своего друга в ворчливом настроении. Кручинин сетовал на то, что Мякинино – тем и милое ещё год назад, что оно не было засижено дачниками, – не по дням, а по часам теряет прелесть уединённости.

– Придётся покончить с пригородными дачами, – сказал Кручинин, увидев своего молодого друга. – Завтра же складываю чемоданы и еду, куда глаза глядят. Ты со мною?

Хотя Грачик и старался показать, будто ничего, кроме мелких городских новостишек, он не привёз, Кручинин сразу понял, что это не так. Он уселся на пенёк и принялся скручивать папиросу. По всей его повадке Грачик уже знал: он ждёт подробного рассказа. Грачику ничего не оставалось, как рассказать всё, что он знал о поразившем его преступлении.

Когда он окончил свой рассказ Кручинин оставался таким же спокойным как и вначале, только папироса дотлевала в его пальцах тоненькой струйкой синего дыма. Можно было подумать, что его больше интересуют прихотливые извивы этой струйки дыма, колеблемого едва уловимым ветерком, нежели рассказ!

– И что же ты обо всём этом думаешь? – спросил он, наконец.

Грачик мог только недоуменно пожать плечами.

– Дружба Вадима была мне очень дорога, – сказал Кручинин, – но значит ли это, что я должен вмешиваться? Может быть, именно поэтому мне и следует отойти. Могу ли я с полной уверенностью сказать, что личные мотивы не сыграют никакой роли в моих выводах?

– Друг мой, джан, – сердечно проговорил Грачик, – ни минуты не сомневаюсь: если вы придёте к выводу, что он виновен, никакие соображения дружбы, любви и чего угодно ещё не смогут повлиять на ваше решение. Не такой вы человек, джан!

– Что же отсюда следует?

– Одно: вы должны принять участие в этом деле. Кто сделает больше вас для выяснения истины?

– Ради возврата дружбы?

– Нет, ради самой истины.

– Благодарю, но… не переоцениваешь ли ты мои методы?.. Знаешь что?..

(утеряна часть текста – 4 стр.)

Вопросы были излишни. Грачик уже понял: они тотчас отправляются в город. И действительно, через несколько минут маленький автомобиль Грачика мчался по шоссе.

Они уже подъезжали к цели, когда Кручинин спросил:

– Следователь говорит, что Вадим отказывается объяснить, где провёл ту ночь?

– Отказывается, совершенно отказывается!

– Ну, я заставлю его говорить! – энергично воскликнул Кручинин.

– И думаете, все разъяснится? – При этих словах Грачик в сомнении покачал головой.

– Думать я буду после того, как что-нибудь узнаю.

В том, чтобы узнать, где был той ночью Гордеев, и получить доказательства его алиби, был существенный шанс для опровержения доводов дактилоскопии. Хотя тут и следует заметить, что наличие следов Гордеева на месте преступления свидетельствовало против него сильнее самых авторитетных свидетелей. Нужны были очень веские, абсолютно неопровержимые доказательства для того, чтобы спорить: дактилоскопией. Впрочем, Грачик понял, что если Кручинину удастся выжать из Гордеева выгодное для него признание о том, где он был ночью, то, вероятно, Нил надеется доказать, что оттиски на стеарине образовались после совершения преступления. Хотя Грачик не представлял себе, каким путём можно это сделать, коль скоро сам Гордеев это так решительно отрицал. А ведь инженер не мог не понимать, как вредит такое отрицание доказательству его алиби.

Кручинин сошёл у прокуратуры, а Грачик поехал к нему домой, где и провёл почти три часа в состоянии нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.

Едва Кручинин отворил дверь, Грачик не мог удержать сам собой сорвавшийся вопрос:

– Что сказал Гордеев?

Кручинин мгновение смотрел на него с недоумением, словно он и без того должен был знать все.

– Он сказал, что не виновен, но о том, где пропадал той ночью, – ни слова… Он воображает, будто я не узнаю это и без него. Одевайся.

– Послушайте, я голоден. Прошу, пожалуйста, джан: давайте пообедаем.

– Обедай. Я поеду один.

Грачик нехотя взял шляпу, и они спустились к автомобилю.

– Куда же ехать? – спросил Грачик, садясь за руль.

– Пока прямо, – рассеянно ответил Кручинин.

Перчатки на рояле

Грачик с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: «налево», «направо», «прямо». Точно он боялся сказать адрес.

В конце концов они остановились у большого нового дома, в одном из переулков, неподалёку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.

Им отворила женщина лет тридцати. Первое, а может быть и единственное, что поражало в ней, – невыносимая яркость окрашенных перекисью водорода волос. Гладко при бранные на прямой пробор, они так блестели, что казались какой-то безжизненной лаковой коркой. Резко бросалось в глаза несоответствие этой химической поправки, введённой к краскам, отпущенным даме матерью-природой. Быть может, смуглый цвет её кожи был бы даже приятен, несмотря на обезображивавшие лицо рябины, если бы его окружала естественная рамка чёрных волос. А в том, что именно чёрные волосы и были отпущены ей природой, можно было судить и по цвету её темно-карих глаз, и по пушку над верхней губой, и по всему её южному облику. Эти несносные кудри цвета выгоревшей соломы во весь голос химии противоречили здравому смыслу и требованиям элементарного вкуса. Грачик даже подумал: «Неужели Вадим Гордеев, с его хорошим вкусом и здоровым восприятием жизни, мог увлечься подобным очевидным нарушением естественности, являющейся непременным условием красоты?» В фигуре этой женщины бросалась в глаза какая-то особенная угловатость ширококостного скелета, сообщавшая всему её облику тяжеловесность и даже грубость.

В те короткие мгновения, что Грачик стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, он успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем могут обнаружиться в этой особе, не сделают их друзьями. Как объект симпатии она была для него потеряна раз и навсегда.

Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна – эти была она – сначала немного смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала о её утрате. После ареста Вадима она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, ре будучи с ним знакома и понимая двусмысленность своего положения.

– Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал – бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? – возразил Кручинин.

Грачик не мог не заметить усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.

– Вы правы… – сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она отвернулась. Потом решительно и глядя прямо в глаза Кручинину спросила: – Что может спасти Вадима?

– Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.

– Только это?

– Да.

Она снова отвернулась, и по её движению, к ни старалась Фаншетта его скрыть, Грачик понял, что она прижала к губам платок. Когда она опять повернулась к гостям, её губы слегка вздрагивали.

– Могу ли я быть с вами совершенно откровенна? – негромко спросила она.

– Должны… – сказал Кручинин с той подкупающей мягкостью, которой умел развязывать языки самых неподатливых людей. – Только при этом условии нам и стоит говорить.

– Я не знаю, что делать. Вадим мне очень дорог… да, очень дорог. Сначала это было простое увлечение. Я думала, что это… так, роман. Но теперь я, кажется, должна для самой себя решить вопрос: то или другое?. Ведь я замужем.

– Да, такие вопросы нужно решать, как подсказывает сердце.

– Если бы я была уверена в том, что тут нет… чего-то нечестного: уйти от мужа…

– Мне кажется, что Вадим попал в эго положение… немножко и по вашей вине.

– Да, я сама не закрываю на это глаз.

Её слова, произнесённые глубоким грудным голосом мягкого, задушевного тембра, произвели даже на Грачика, заранее вооружившегося против неё чувством антипатии, впечатление.

– Если я до сих пор ещё колебалась, но теперь готова… да, я скажу мужу все… И как только Вадим будет на свободе…

Кручинин прервал её:

– Чтобы он был на свободе, по-видимому, вам достаточно сказать, что в ночь ограбления института Вадим был здесь, у вас.

Она удивлённо вскинула на него взгляд:

– Что вы сказали?

– Это будет алиби, которое поможет бороться с неопровержимостью следов у шкафа, – сказал Кручинин.

– По-видимому, я вас не так поняла, – с оттенком обиды проговорила Фаншетта. – Не хотите же вы, чтобы я сказала, будто он… провёл ту ночь у…

– А разве не так и было?

– Как вы смеете!..

– Вы же сами сказали: для вас все решено – во рвёте с мужем.

– Но как же всё-таки я могу… солгать!

– В чем? – удивился Кручинин.

– Будто Вадим был здесь, когда он тут не был.

– Что?!

– Впрочем, – быстро сказала она, – если вы считаете, что эта ложь может спасти Вадима, я готова…

Кручинин с негодованием остановил её движением руки.

Считая, по-видимому, вопрос исчерпанным он перевёл разговор на другую тему. Мало-помалу беседа завязалась и скоро приняла тот дружеский оттенок, который умел придать ей, когда хотел, Кручинин.

Глядя на Кручинина и Фаншетту, задушевно беседующих, трудно было поверить тому, что они видятся впервые. Когда ненароком выяснилось, что Кручинин остался без обеда, она, не слушая никаких возражений, отправилась на кухню и принялась за приготовление яичницы и кофе.

Грачик понял, что упоминание Кручинина о голоде было не чем иным, как ходом, имевшим целью удалить хозяйку из комнаты и получить возможность без помехи произвести здесь подробный осмотр.

Кручинин оглядывал каждый уголок, каждый предмет. Его особенное внимание привлекли валяющиеся на рояле светло-жёлтые мужские перчатки довольно несвежего вида. Он даже примерил одну из них, но поспешно отбросил, заслышав шаги хозяйки. Через минуту он сидел на низеньком пуфе перед каким-то смешным турецким столиком и с аппетитом поедал глазунью, благоухающую кипящим сливочным маслом. За глазуньей последовала клубника с молоком, за клубникой – кофе. Кручинин ел так, будто голодал неделю. Грачик с завистью глядел на него и прислушивался к урчанию собственного пустого желудка. Ему было неловко напомнить Фаншетте о своём существовании, а она по какой-то странной забывчивости даже не предложила ему присесте к столу. Только поставив на стол кофе с халвой, она вдруг вспомнила и о втором госте. Несмотря на желание демонстративно отказаться от угощения, Грачик не нашёл в себе силы это сделать – он слишком любил халву. Поев и закурив, Кручинин несколько раз прошёлся по комнате. Его взгляд снова остановился на жёлтых перчатках. Хозяйка тоже взглянула туда и, увидев перчатки, вскрикнула и словно в испуге прикоснулась к виску.

– Это его перчатки? – спросил Кручинин.

– Ну да, конечно его, – обрадованно говорила она. – Он забыл их…

– Когда?

– Не помню… Право, не помню.

– Во всяком случае не в ту ночь?

– О, нет! Его же тогда не было! – с уверенностью воскликнула Фаншетта.

Покойник посещает институт

Друзья молча спустились по лестнице, молча сели в автомобиль. Хотя это была машина Грачика, Кручинин без стеснения завладел рулём. Кое-кому это, может быть, покажется странным, но Грачик хорошо знал, что за руль Кручинин садится именно тогда, когда хочет сосредоточиться. Грачик проверил и на себе: если сидишь рядом с водителем, то гораздо больше внимания обращаешь на то, что происходит вокруг, нежели тогда, когда сам сидишь за рулём. Тут все внимание устремлено лишь на детали, определяющие направление и скорость движения, а руки и ноги совершенно рефлекторно, помимо мыслительного процесса, который может идти своим чередом, совершают движения, необходимые для управления автомобилем. Иными словами, управление автомобилем не позволяет отвлекаться на рассматривание посторонних предметов, но не мешает думать сколько угодно сосредоточенно, ибо самый процесс вождения вполне машинален.

Кручинин обычно ездил осторожнее темпераментного Грачика. Поэтому они без особой спешки продвигались вдоль Речной улицы. Примерно около Государственного банка им предстояло обогнать трамвай. Место здесь узкое, и ежели возле тротуара стоят автомобили, то едва остаётся полоска, чтобы проехать между ними и идущим трамваем. Когда Кручинин поравнялся с моторным вагоном, Грачик не мог не обратить внимания на то, что происходило на задней площадке этого вагона. У Грачика был достаточно намётанный глаз, чтобы сразу опознать в двух парнях профессиональных карманников. Один из них, разыгрывая неловкого пассажира, прижимал к перегородке хорошо одетого бородача с большим портфелем. Другой с неменьшей ловкостью – со стороны это бывает лучше видно – пытался залезть в задний карман «объекта». Но тут кто-то четвёртый – коренастый и, по-видимому, ловкий крепыш, – заметив покушение воров не долго думая размахнулся и наградил карманника сильным ударом в лицо. К сожалению, он не рассчитал силы своего удара. Сбитый им с подножки вор вывалился из вагона, но следом за ним упал на мостовую и сам крепыш – заступник. Ещё мгновение, и он очутился под колёсами заднего загона, а вор вскочил и вместе со своим сообщником быстро скрылся.

Трамвай остановили, но было поздно: из-под вагона торчали только ноги несчастного.

При этом Грачик благодаря своей профессиональной наблюдательности заметил, что тот обладатель ассирийской бороды, которого пытались обокрасть, постояв одно мгновение над задавленным, поспешил затеряться в толпе и скрылся.

Вероятно, Грачик позабыл бы об этом происшествии, если бы через день в получаемой Кручининым газете милиции не натолкнулся на заметку, сообщавшую о том, что под колёсами трамвая погиб взломщик-рецидивист, ловко ускользавший от преследования уголовного розыска.

В газете в качестве поучительного примера пользы дактилоскопии были приведены точные данные идентификации личности преступника по дактилоскопическим отпечаткам, снятым с трупа.

Грачик показал заметку Кручинину.

Прошло дня три—четыре со времени этой беседы, когда однажды утром на даче друзей разбудил телефонный звонок следователя, ведущего дело Гордеева. Тоном совершенно обескураженного человека он просил их приехать немедленно. То, что они услышали, способно было смутить кого угодно.

Нынче ночью в филиале того же института имело место покушение на ограбление. Преступники пытались проникнуть из подвала в нижний этаж, где расположена институтская столовая, и, по-видимому, оттуда намеревались внутренним коридором пройти в служебные помещения института. Но им не удалось вскрыть тяжёлую стальную дверь, которой подвал отделен от столовой.

Обстоятельства покушения исключают предположение о неопытности грабителей. Предварительное насверливание отверстий вокруг замка двери произведено по треугольнику, совпадающему с тем, какой был обнаружен в первом взломе сейфа. На краске двери остался даже след наложенного трафарета для сверла. Сомнений быть не может: операция произведена той же рукой, что в прошлый раз. И снова, как в прошлый раз, грабитель светил себе, стеариновой свечой. Если бы не усиленная охрана, содержавшаяся в институте после прошлого покушения, преступникам, вероятно, удалось бы вскрыть дверь. Но на этот раз они были вспугнуты бойцом охраны, спустившимся на подозрительный шум в столовую. Однако преступникам удалось уйти, так как наружная стража оказалась недостаточно поворотливой и не реагировала на сигнал бойца из столовой. Правда, можно найти ей некоторые оправдания, так как три сторожевые собаки, на которых строилось наружное охранение, оказались отравленными.

К удовольствию Кручинина, оказалось, что стеарин, накапанный возле двери, носит следы пальцев преступника.

– На этот раз в картотеке милиции оказалась карта нынешнего визитёра, вот она, – сказал следователь и положил перед Кручининым дактилоскопическую карту.

Кручинин бросил взгляд на фамилию её обладателя и сказал:

– Раз вам точно известна личность визитёра, едва ли составит большой труд отыскать его в Москве. Удивительно только, неужели этот одесский Сема Кабанчик не нашёл способа сесть в тюрьму там, непременно ему нужно было идти на верную посадку в Москве. Любитель столичных тюрем?

Подумав, Кручинин добавил:

– Идентичность действий даёт все основания предположить, что и в первом случае участвовал в деле этот Сема?

– Я так думаю.

– Сколько людей было, по-вашему, нынче? – спросил Кручинин.

– Пока не знаю… Сначала я думал, что их было двое. Я нашёл на пыльном полу у двери ещё вот этот след, являющийся, по-моему, отпечатком перчатки, вот… – И следователь положил перед Кручининым увеличенную фотографию.

Кручинин вгляделся в снимок следа.

– Да, перчатка, – сказал он. – Перчатка из свиной кожи. Итак?

– По-видимому, сначала Сема работал в перчатках по рецепту какого-нибудь американского детективного фильма, но потом, не выдержав и махнув рукой на все предосторожности, сбросил перчатки.

– Удивительно невыдержанный народ, – иронически проговорил Кручинин.

– Погодите, – сказал следователь, – сейчас вы удивитесь ещё больше. – И он перевернул карту другой стороной. – Поглядите на последнюю строчку биографии этого героя.

Лицо Кручинина выразило изумление. Грачик не удержался от искушения поглядеть через его плечо и… должен был перечесть эту строку дважды: «раздавлен трамваем». Дальше следовала дата, уже известная Грачику по заметке в газете милиции.

– Кажется, я сам видел, что это действительно так, – сказал Грачик.

– Что именно? – удивился следователь

– Э-э, какая история… – в задумчивости проговорил Грачик и уже уверенно повторил. – Я видел как этот Сема под трамвай летел.

На этот раз лицо следователя отразило почти испуг:

– Вы видели?

– Видел. Сема ударил карманника. Упал с площадки. Попал под колеса… Так и было.

– Тогда я ничего не понимаю, – пожал плечами следователь. – До этой минуты во мне жила ещё надежда на ошибку в регистрации смерти. Я полагал, что там ошиблись и списали за штат не того, кто попал под трамвай. А выходит… – Он осёкся и опасливо поглядел на Кручинина и Грачика: – Выходит, что дактилоскопия врёт?

Тут пожал плечами Кручинин. Все они отлично понимали: может произойти всё, что угодно, только не нарушение законов дактилоскопии.

– Я даже в детстве плохо верил в чудеса, – сказал Кручинин. – Советую ещё разок проверить карту и оттиски героя нынешней ночи. Может быть, в НТО ошиблись?

– Я так и подумал. И просил ещё раз проверить, но все оказалось верно. Сомнений нет. Сегодня ночью в институт приходил покойник, – сказал следователь и обернулся к Грачику: – Вы сами видели, как этот парень падал под вагон?

– Конечно, – сказал тот совершенно уверенно. – Под трамвай упал. Под трамваем и остался.

– Есть ещё одна надежда… – сказал Кручинин, снимая телефонную трубку.

Когда его соединили с научно-техническим отделом милиции, он спросил:

– Как вы идентифицировали личность Семы Кабанчика, погибшего под трамваем три дня назад?

Его собеседник объяснил, что с пальцев трупа, извлечённого из-под трамвая, были сняты отпечатки, по ним и была установлена личность Семы.

Кручинин с разочарованием бросил трубку:

– Я думал, что, может быть, они ограничились документами плюс фотографические карточки, но если были сняты дактилоскопические оттиски – крыть уж нечем. Значит, Сема действительно умер.

– Но также несомненно и то, что он был нынче в институте! – воскликнул следователь.