Текст книги "В полярные льды за "Италией""

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Уже несколько дней мы питались только ледяной водой. Мариано лежал у подножия тороса. Вид у него был отвратительный. Я знал, что он очень страдает, но он не подавал виду.

После того, как ушел, не заметивши нас, последний самолет, Мариано сказал мне, что необходимо выложить на лед все, что возможно, для того, чтобы сделать нашу льдину заметней. Из кусков парусины я выложил на склоне тороса вот эту надпись: "Рlеаsе food help". Кроме того, Мариано снял свои брюки и велел мне положить их углом на льду, по возможности дальше от нашего тороса, так, чтобы они бросались в глаза летчикам, если те еще раз придут.

Наступило 10 июля. Я хорошо запомнил эту дату, потому что в этот именно день Мариано сказал мне, что у него нет больше сил даже садиться, чтобы пить воду. Под вечер в этот день мы еще раз услышали звук приближающегося самолета. Судя по гулу, это была многомоторная машина. Она шла со стороны открытого моря. В это время над нами расстилался густой туман. Скажу откровенно, что надежды на то, что нас заметит самолет в такой обстановке, у меня было мало, но все-таки я дал в руки Мариано флаг, а сам влез на вершину тороса. Когда машина была недалеко от нас, мы стали махать своими флагами, чтобы привлечь внимание летчиков.

Вы никогда не испытаете того, что я испытал, когда увидел, что над бортом самолета высовывается голова и сверху нам машут рукой. Все, что случилось потом, было гораздо реальней, чем этот молниеносный жест с самолета. Самолет поравнялся с нами и сделал над нашей головой несколько кругов. Я с нетерпением ждал, что вот-вот у крыла раскроется зонт парашюта и сверху к нам упадет долгожданная пища. Велико было наше отчаяние, когда этого не случилось, и машина, описав широкий круг, ушла, ничего нам не сбросив.

Мы решили, что на самолете не было продовольствия, но он ушел в Кингсбей за припасами. По нашим расчетам, дойти до Кингсбея и вернуться сюда самолету нужно было не больше семи-восьми часов. Мы стали отсчитывать минуты. Но прошли не только восемь часов, а трижды восемь часов. Самолета все не было. Волнение окончательно надломило Мариано. Он едва говорил. Когда я признался ему, что, вероятно, нам не следует надеяться на приход самолета, он притянул к себе мою голову и шопотом на ухо сказал:

– Филиппо, сегодня я умру. Не говорите «нет», вы этого не можете знать, а я это знаю. Мне нисколько не жалко, Филиппо, что я не увижу земли. Я считаю за честь для себя умереть так же, как умер Мальмгрен. Филиппо, Филиппо, мы не должны были брать у него последнюю пищу и платье, мы не должны были его покидать. Филиппо, то, что ждет нас теперь– это только то, что заслужено нами. Но что бы там ни было, вы должны приложить все усилия, чтобы дойти до людей. Вам, Филиппо, нужны силы. Я сегодня умру, и я обязываю вас приказом, как старший, разрезать мой труп, предварительно использовав кровь. Свежая кровь должна вас сильно подкрепить. А моего трупа вам хватит надолго. Быть может, еще и удастся вам добраться до твердой земли или вас подберут корабли, которых должны же выслать за нами. Я умру, Филиппо, и не мешайте мне умирать.

Мариано отвернулся от меня. Его разговоры о Мальмгрене были проявлением крайней нервозности. Но сейчас это было простительно. Для меня самого было ясно, что он умирает, и вряд ли протянет больше суток.

Я опустился на лед возле Мариано и заснул. Во сне мне слышался рев пароходной сирены. Не знаю, было ли это кошмаром, напоминающим о безнадежно ушедшей жизни, или это было райским сном, переносившим меня из ужасной действительности в прекрасный мираж, но гудок повторился.

Мариано толкнул меня и едва слышно сказал:

– Филиппо, перед смертью я слышу гудок парохода. Мне кажется, это предзнаменование, что вас подберет пароход. Не пытайтесь уверить меня в том, что это не галлюцинация. Я еще настолько не потерял сознания, чтобы понимать, что в эти льды никакой пароход добраться не может.

Слушая Мариано, я сам способен был поверить тому, что гудок был только галлюцинацией. Однако, наполненную шорохом полярную тишину вновь прорезал басистый гудок парохода, сменившийся далеким завыванием сирены. Если бы вы могли себе представить, какой небесной музыкой показалось нам это дикое завывание.

О, сударь, нужно быть в том положении, в каком был я, чтобы понять чувство, которое я вкладываю теперь в слово «жизнь». Только человек, не видевший перед собою в течение 13 суток никакой другой пищи, кроме прозрачного льда, может сказать, что он действительно понимает вкус настоящего кофе. Сударь, скажите этому человеку, что я хочу есть. Больше я ждать не могу. Есть, понимаете, есть хочу. Много, много горячей пищи…

ЗА ГРУППОЙ ВИЛЬЕРИ

На верхнем мостике «Красина» повторяется сейчас та же история, какую переживали мы, подходя к группе Мальмгрена. Публика с мостика видит со всех сторон целый лес радио-мачт и десятки палаток Вильери.

А льды нарастают навстречу нашему носу, торосы громоздятся один на другом. Тяжелые льдины с трудом расступаются перед острым форштевнем, дыбясь голубыми боками и сердито стуча по железному борту. Туманные волны, затягивавшие до сих пор только горизонт, начинают накатываться на нас все ближе и ближе. Реже делаются прорывы в туманных валиках, хлопьями белой непрозрачной ваты закладывает все вокруг нас. В эти прорывы еще настойчивее ищем мы группу Вильери.

Я внимательно ищу ее вместе со всеми. И вот, наконец, на мутном белом фоне торосов я действительно вижу маленький конус палатки, рядом тоненькой спичкой возвышается радио-мачта. Я борюсь с искушением радостно поведать о своем открытии, но, наконец, уверенность в том, что это– не мираж, берет верх, и я кричу:

– Вот она, группа!

Почти одновременно с двух разных сторон раздаются такие же возгласы:

– Смотрите, группа!

Разочарованно отрываю бинокль от только что найденной мною палатки, перевожу его в указанных направлениях, – ничего нет. Возвращаюсь к своей точке и тоже не нахожу ничего. Тогда я вспоминаю, что за последние четверо суток я спал всего несколько часов. Но можно ли поддаться искушению и уйти в теплую каюту, а вдруг появится настоящая группа. Этого момента пропустить нельзя.

Туман обдает нас влажным холодным дыханием. Туман здесь, на севере, совсем особенная штука. С его появлением высоко стоящее солнце прячется, и знобкий холод пронизывает вас до костей. Если в относительно холодный июльский день под лучами солнца еще можно ходить в одном свитере, то как только между солнцем и льдом толстой прослойкой ляжет туман, надо натягивать на себя что-нибудь поплотней. Несколько часов пребывания на верхнем мостике дают себя знать.

Наконец, я решаюсь прервать наблюдения и отправляюсь в лазарет перехватить стакан чая. С сегодняшнего дня я в лазарете только гость, койку я заранее обрек итальянцам группы Вильери.

Осторожно открываю дверь в лазарет. Прямо передо мной на затоптанной палубе мой купальный халат.

– Анатоликус, что это значит?

– Тсс… не разбудите… Из иллюминатора дует, и я накрыл Цаппи ноги. Ну, а он во сне сбросил его на палубу. Всякие люди приходили, начальство, вот и потоптали немножко. Да вы не беспокойтесь, я его выстираю.

Сердобольности Анатоликуса нет конца. В сердобольности своей он хватает решительно все, что попадается под руки, но он так добродушно смеется, что у меня не хватает сил сердиться на нелепые поступки моего друга.

Впрочем, Анатоликус старается загладить свой проступок стаканом горячего крепкого чая, который он мне предлагает распить с собственноручно им приготовленным бутербродом колоссальных размеров. Я знаю– ничем нельзя наказать его больше, нежели, взяв чай с бутербродом, уйти из каюты. Я отправляюсь в каюту к Петрову.

Это самая тихая каюта на корабле. Единственно, с кем любит беседовать Юрий Константинович, это цифры астрономического альманаха, белый шар звездного глобуса и целые груды рулонов огромных мореходных карт. Молчаливые собеседники. Однако в беседах с ними у Юрия Константиновича проходят дни и ночи напролет.

После долгих бесед с альманахом и глобусом, после многократных прикидок острыми ножками циркуля, Юрий Константинович на широком поле пестрящей промерами карты проводит уверенный штрих карандашом. Эта карандашная черная линия– курс «Красина» на завтрашний день. Сообразуясь с этой чертой, вахтенные начальники будут следить за верхним компасом, и при малейшем отклонении корабля от курса, предначертанного бессонной рукой Юрия Константиновича, между верхним мостиком и рулевой рубкой поднимется перекличка.

Сейчас мне не везет. Петров сворачивает карты и, вынув из футляра карманный хронометр, собирается бежать наверх, чтобы сделать сотую за сегодняшний день попытку определиться по солнцу. Я едва успеваю раскурить свою трубку заправкой душистого кэпстена, всегда имеющегося в запасе у Юрия Константиновича. Напялив старенькое демисезонное пальтецо, он убегает наверх.

На Петрова жалко смотреть, когда он гоняется за солнцем, играющим в прятки. Черною трубкой секстана ловит он игривое светило, не желающее попасть в окуляр прибора. И нужно быть Юрием Константиновичем для того, чтобы в густом туманном молоке все-таки умудриться отыскать солнце. Полчаса спустя мы знаем, что находимся как раз на том месте, где должна быть группа Вильери.

Должна быть, но от нее нет и следа. Еще с полчаса «Красин» молотит форштевнем лед в том же направлении, пока не становится очевидно, что никакой группы в точке, указанной вчера в радиограмме «Читта-ди-Милано», нет.

У всех наблюдателей верхнего мостика скисшие лица. По адресу радио-любителя Добровольского сыплются самые нелестные выражения. Вот когда по-настоящему дает себя чувствовать отсутствие коротко-волновой радио-станции. Мы не можем войти в прямую связь с группой Вильери и принуждены сноситься с ней через «Читта-ди-Милано». Пока на радио-рубке голубая искра передачи сменяется писками точек и тире в наушниках радиста, «Красин» замирает во льду. Стрелка телеграфа остановилась на «стоп».

Томительно тянутся минуты пока с «Читта-ди-Милано», успевшего снестись со льдиной Вильери, нам передают ее истинные координаты: 80°38,5 сев. широты и 29° 30 вост. долготы. За истекшие сутки группу успело снести на север, и она видит нас теперь к западу от себя. «Красин» ложится на новый курс.

Звенит телеграф, стрелка переходит на малый, затем на средний ход. «Красин» лезет на льдины, которые, как живые, сопротивляются его движению, сталкивают его нос обратно в темную воду. Стрелка телеграфа переходит на полный. Но не так просто лечь на новый курс в этих льдах. Уходит пятнадцать минут на то, чтобы курсовая черта стала против нового румба картушки. Но зато стоит нам лечь на этот новый курс, как прямо против носового флагштока, далеко в ледяных полях вырастает столб черного дыма, который волнистою струйкой стелется над белыми зубцами торосов. Это Вильери жжет дымовые шашки, чтобы обратить на себя наше внимание.

"Красин" оживает, точно конь, почуявший близость конюшни, и с новой энергией устремляется к струйке черного дыма. Никакие льды не могут теперь противостоять ударам нашего мощного носа.

А льды, поредевшие было, снова нарастают в огромные паки и груды торосов. Арктика делает последние усилия не пустить нас на выручку своих жертв. Эти пять человек, к которым мы почти подобрались, вот-вот должны ускользнуть из ее цепких рук. Ей, должно быть, обидно, что не знавшая в этих широтах сопротивления кораблей, которые осмелились бы лезть в эти льды, она вынуждена теперь выдавать своих пленников нашей закопченной железной коробке.

В бинокль я вижу теперь самый настоящий лагерь Вильери. Первым бросается в глаза беспомощно торчащий в небо хвостом самолет. Это «Фоккер» Лундборга. Правее– тонкая иголка радио-мачты, и рядом с ней– крошечный конус палатки.

Все затихло на верхнем мостике «Красина». Руки мои судорожно сжимают бинокль. Каждым нервом, каждой точкою мозга мы воспринимаем метры продвижения «Красина» к лагерю группы. На корабле тишина. Лишь с правого борта доносится рулада большого морского узла боцмана Кудзелько, первый раз в жизни отчаявшегося в том, что один он сможет проделать всю нужную работу. Приготовляется к спуску парадный трап.

(Окончание следует)

В полярные льды за «Италией»
(Окончание)

ЗА ГРУППОЙ ВИЛЬЕРИ

Расстояние сокращается быстро. Вот «Красина» от льдины Вильери отделяет только широкая полынья с несколькими мелкими торосами. Меня занимает вопрос: где знаменитая красная палатка, прославленная на весь мир? Почему вместо нее в центре льдины возвышается желтый полотняный конус с грязными разводами по бокам?

Но сейчас нет времени для догадок. Навстречу нам отделяется высокая фигура и размеренно, не спеша, движется к краю пака. На некотором расстоянии движутся двое других.

Высокий человек подходит к краю поля как раз в тот момент, когда «Красин», обивая белую кромку, врезается в пак. Человек поднимает правую руку и произносит всего одно слово, но оно звучит в наших ушах победным гимном: «Вильери».

С нашего борта с лязгом цепей опускается трап. Неудержимой лавиной бросаются люди на лед. Через десятки об'ятий проходит Вильери. За ним также размеренно, не спеша, точно давно ждали они самой обыденной встречи, подходят Бьехоунек, Трояни. И об их заросшие шершавые лица трутся десятки кочегарских носов.

В руке у меня безбожно прыгает «Кинамо», которой я пытаюсь запечатлеть встречу. В сторонке, обнявши за шею Валентина Суханова,[2]2
  Корреспондент газеты «Ленинградская Правда».


[Закрыть] вприпрыжку, как подбитый скворец, идет Чечиони, опираясь на костыль, сделанный из весла.

Желтую палатку кольцом обступили красинцы. Ее полы слегка колышатся, точно кто-то сидит там внутри. Через минуту пола у входа резко откидывается, и из-под нее выскакивает маленькая коренастая фигура радиста Бьяджи, который стремглав бежит к черному ящику передатчика около радиомачты. В руках его бланк радиограммы. Тонкие звуки передачи жалобно прорезают воздух, посылая в эфир последнее радио с исторической льдины. Рука Бьяджи твердо отбивает азбуку Морзе. И поющие ноты точек и тире слышны далеко кругом в воцарившемся мертвом молчании.

Сколько этих тоненьких звуков прослушали здесь за два месяца жизни на льдине члены экипажа «Италии»! Сколько надежд возлагалось на эти высокие ноты!

Последний звук передачи замирает. Бьяджи бросает ключ и быстрым движением отрывает провода от клеммов приемника.

Деятельно идет уборка лагеря группы. Спустя несколько минут, от радиостанции не остается и следа. Члены группы видимо задолго до нашего прихода готовились убраться с этих неуютных зимних квартир. Упакованные ящики и увязанные тюки разложены около палатки. С каждой ее стороны стоит по надутой пневматической лодочке с уложенным в них снаряжением и приготовленными веслами. Группа действительно была ежеминутно готова к окончательной гибели льдины, день ото дня уменьшавшейся в размерах и толщине.

Все пространство вокруг палатки засорено следами двухмесячной жизни людей. По затоптанной поверхности талого снега чернеют коробки от шоколада, консервные банки, жестянки бисквитов и десятки желтых соломенных футляров от винных бутылок. Кое-где из снега торчат оплетенные пузатые бутылки от Кьянти и глиняные сосуды спасительного "vov".[3]3
  Коньяк с растертыми яичными желтками.


[Закрыть]

Какая разница с тем, что мы застали на торосе Мариано. Люди здоровы и почти бодры. Вопрос с питанием видимо обстоит более чем благополучно. Если наша техника не сделала еще самолет способным садиться где и как попало, и если авиация не была в состоянии одним взмахом своих металлических крыльев спасти всю группу, то все же эти тюки с продовольствием, груды спальных мешков и бутылки Кьянти свидетельствуют о том, что даже попавшие в эти льды путники не могут считаться отрезанными от мира, если известно место их пребывания. Самолеты навезли им такое множество всякого продовольствия, что они считали себя вполне обеспеченными на три месяца полным пайком.

Пока идет погрузка, туман продолжает сгущаться. Я с трудом пробираюсь по льдине, проваливаясь выше колена в талую воду. Между тем местом, где была радиомачта, и тем, где стояла палатка, что-то чернеет в снегу. Судя по виду, – какой-то забытый прибор. Подхожу, нагибаюсь, действительно в снег ушел чёрный котелок[4]4
  Котелок – корпус компаса с жидкостью.


[Закрыть] дирижабельного компаса, а рядом с ним черная колонка. Колонка оказывается… статуэткой Мадонны. Мадонна черного дерева понуро стоит рядом с компасом. Вероятно набожный Мариано воткнул ее здесь в снег для охраны драгоценного компаса. С тех пор, в течение двух месяцев несколько заботливых рук оберегали ее от падения на талом снегу и переносили с места на место вслед за палаткой. Сегодня Мадонна видимо сокрушается над черной неблагодарностью людей. Она честно сторожила целость компаса два месяца, а ее забыли даже взять с собою, вместе со спальными мешками, резиновыми лодками и прочим барахлом.

Я не могу отказать себе в удовольствии зафиксировать эту честную Мадонну, сторожившую компас, на пленке «Кинамо». Бедная Мадонна, попав на советскую фильму, она приобретет теперь скверную славу в большевистской стране. Вероятно она пожалеет, что благочестивый глава экспедиции не спустил ее на Северном полюсе вместе с черным дубовым крестом. Этот пресловутый дубовый крест, врученный Нобиле наместником св. Петра для водружения на полюсе, был по существу истинным виновником аварии «Италии», так как заставил ее потерять полтора драгоценных часа на операцию спуска креста на полюсе.

В нескольких сотнях метров от «красной» палатки должны находиться остатки гондолы. Утопая в проталинах, с трудом переправляясь через большие трещины, я добираюсь до края торосов, где между обрывистых ледяных стенок погребены жалкие остатки алюминиевых труб и груда приборов, – все, что осталось от командирской гондолы «Италии». Резко бросается в глаза, что приборы, бывшие по одному борту гондолы, разбиты вдребезги. Это– тот борт, которым гондола коснулась льда. На другом борту приборы целы. Многие из них Бьехоунек использовал для продолжения своей работы на льду. Алюминиевые трубы гондолы использованы для постройки радиомачты. По мере сил и возможности, пострадавшие использовали гондолу для оборудования лагеря. Остатки пойдут теперь на украшение музеев далекой Италии.

Пока я ходил к остаткам гондолы, льдину и «Красина» накрыла густая шапка тумана. Накатись этот туман часом раньше– спасение Вильери было бы отсрочено на неопределенно долгий срок. Едва ли можно было бы надеяться отыскать его в таком густом молоке. В молочной мути исчезла груда алюминиевых труб, потускнели флаги, разбросанные группой по льдине вокруг всего лагеря для привлечения внимания летчиков. Так вмерзшими в лед останутся флаги здесь до гибели льдины. Их унесет в открытое море или прибьет к берегам замороженными во льду. Быть может в холодных волнах океана столкнутся они с другою маленькой льдиной, в которой замурован под прозрачной корой труп Мальмгрена, и вместе будут продолжать путь, пока под давлением льдов не рассыплются на кусочки.

Сейчас эти флаги должны служить приблизительным указателем местонахождения последней группы Алессандрини, которая, по мнению итальянцев, должна быть отсюда не дальше, чем в тридцати-сорока километрах. Мы находимся на распутье: что делать с этой последней группой? Искать ее ледоколом– бессмысленно. Нужно потратить много недель, чтобы облазить этот район. Кроме того форсировать тяжелые льды кораблю уже не под силуполоманы винт и руль. Едва ли мы можем исполнить только что полученную от Нобиле радиопросьбу:

"Красину". 12/VII. 23 часа 40 минут.

Я не знаю, что выразить вам в этот день, когда душа моя наполнена радостью от вашего замечательного, великодушного и удивительного поступка. Могу ли я вас просить сообщить мне, насколько возможно в ваших условиях направиться к востоку на 10–15 миль, чтобы исследовать местонахождение дирижабля, имеющего направление на восток от палатки. Я чувствую, что прошу слишком много, за что, я надеюсь, вы меня простите. Если вы действительно смогли бы это сделать, то исследование сейчас возможно в наилучших условиях, так как в дальнейшем будет трудно найти место палатки, когда там никого не будет. Я бы просил просмотреть сектор от 80 до 140 градусов компаса, центром которого является палатка, и от нее, как уже сказано, 1015 миль. Во всяком случае еще раз глубочайшим образом благодарю вас от всего моего сердца.

Нобиле"

Нобиле мы ответили, что рациональнее было бы обследовать этот район итальянскими или шведскими самолетами, а нам, если группа будет обнаружена, итти ледоколом прямо к указанной точке. Спустя несколько часов нашей антенной был принят смертный приговор последним товарищам Нобиле:

"Итальянское правительство считает ненужным продолжать поиски и просит не отказать доставить спасенных на «Читта-ди-Милано».

Итальянцам и карты в руки. Искать в беспредельном море льдов группу Алессандрини без помощи самолетов, без приблизительного хотя бы представления о ее нахождении– бессмысленно.

Отдан приказ готовить машину к походу. И 13-го снова завертелись винты. Расталкивав льды, «Красин» развернулся на месте, и провожаемая взорами высыпавших на верхний мостик спасенных членов группы Вильери льдина– их двухмесячное заточение, – отмеченная теперь лишь пятнами флагов, исчезает у нас за кормой.

***

Под ярким светом электрических плафонов кают-компании пламенеет красная парадная скатерть. За торжественно-настороженным столом чешский профессор Франц Бьехоунек, капитан фрегата Альфредо Вильери, старший инженер-механик Филиппо Трояни и радист Бьяджи Джузеппе. В сторонке в мягком кресле лежит моторист Чечиони.

Кое у кого из них уже нет пушистых бород, с бородами расправилась бритва нашего доморощенного цырюльника-кочегара. Кое-кто успел даже постричься. Только на высокий воротник пушистого белого свитера Вильери падают волнистые пряди светлых волос. Все, кроме Вильери, одеты в нескладные, не по мерке костюмы. У Бьяджи из рукавов едва торчат кончики пальцев, Трояни, как в широкий халат, завернулся в пиджак; у Бьехоунека широкая грудь торчит из разреза пиджака, не сходящегося на четверть аршина.

Искры плафонов играют в жидком золоте коньяка, и дым сигарет голубыми волнами течет к открытому люку. На жадные наши вопросы спасенные отвечают все сразу, залпом, – разноречивый гул.

Чечиони, грустно пуская густые клубы едкого дыма из трубки, воспроизводит картину последнего прилета Лундборга, хорошо запомнившуюся ему именно потому, что Лундборг прилетал за ним, больным Чечиони:

– После того, как улетел наш генерал, Лундборг должен был вернуться за мной, потому что, видите, у меня в двух местах сломана нога.

При этих словах Чечиони указал на огромное бревно забинтованной ноги, протянутой в соседнее кресло. По словам нашего доктора, вследствие неверно наложенной капитаном Цаппи повязки, кости срослись неправильно, их придется снова ломать.

– С понятным вам нетерпением я ждал возвращения Лундборга. Когда я услышал звук его мотора, меня не могли удержать в палатке: в чем был, я бросился на четвереньках, волоча по снегу бревно своей сломанной ноги. Но, к моему ужасу, летчик три раза подряд безуспешно пытался сесть, а в четвертый, вместо того, чтобы коснуться льда у начала площадки, как он делал это в предыдущий раз, сел на лед у самого ее конца. Трудно определить по времени те доли секунды, в которые мое сознание восприняло безнадежность положения Лундборга. Как сквозь туман, я увидел торчащий в небо хвост машины и слабое качание перевернутых лыж. Вместе с замершим звуком мотора все перевернулось в моем сознании, и я понял, что утрачена последняя надежда улететь с Лундборгом из этой ледяной тюрьмы. Не знаю, что было со мной, но говорят, что я грыз лед и кричал, как ребенок. Могу только сказать, что несколькими днями позже Лундборг переживал вероятно приблизительно то же, что переживал я в момент его неудачной посадки. Он без просыпа пил, и в припадке отчаяния хотел застрелиться. Я его понимаю даже в том случае, если у него не остались на родине жена и трое детишек, как у меня…

Чечиони провел рукой по седой голове, чтобы незаметно коснуться пальцами глаз.

Солнце 14 июля уже глядело в иллюминаторы кают-компании, когда собеседники начали расходиться. Усталость валила меня с ног, но, видя, что профессор Бьехоунек набивает наново трубку, я набил свежей порцией табаку и свою и подсел к нему. Наше знакомство быстро завязалось. Бьехоунек охотнее всех остальных участников группы делится всем, что знает о приключениях группы, и не чуждается даже нас:– журналистов.

– Скажите, господин Бьехоунек, какого вы мнения относительно смерти Мальмгрена. Ведь вы кажется близко знали его.

Бьехоунек пыхнул трубкой и молча уставился в сияющий круг иллюминатора. Молчание тянется томительно долго. Наконец он поворачивается ко мне и, задумчиво водя пальцем по узору красных цветов на нашей парадной скатерти, говорит:

– Да, Мальмгрен был моим другом. Я знал его хорошо. Как грустно говорить «знал» про человека, образ которого так живо стоит передо мной. Финн Мальмгрен-джентльмен до мозга костей. И я не могу понять, как Мальмгрен, которого я знал близко, знал, как человека безукоризненной честности и большой щепетильности, человека, который никогда бы не согласился поставить в ложное положение своих спутников, как мог он не дать Цаппи и Мариано никакой записки о том, что он остается на льду добровольно. Мальмгрену хорошо, слишком хорошо знакома история полярных открытий, все трагические инциденты, связанные с происшествиями, подобными тому, которое случилось и с ним. Мальмгрен хорошо знал, что в подобных обстоятельствах он обязан дать своим спутникам реабилитирующий их документ. Я отвергаю всякую мысль о том, что Мальмгрен мог это обстоятельство упустить из виду. По опыту десятков исследователей, Мальмгрен знал, с какими неприятностями морального свойства связано для его спутников появление в человеческом обществе без него и без каких бы то ни было документов, подтверждающих то, что он оставил их добровольно. И вот в таких условиях нам пред'являют в качестве документа карманный компас Мальмгрена. Я далек от мысли высказывать какие бы то ни было сомнения в словах капитана Цаппи. Слишком сурова природа Арктики и слишком многого требует от человека жизнь во льдах, чтобы можно было высказывать предположения о том, на что может решиться человек. И потом я не могу понять еще одного. Неужели путешествие могло настолько изменить Мальмгрена, чтобы он сделался способным нарушить данное мне слово. Уходя из лагеря, он взял у меня два письма и сказал мне: "Ваши письма, Франц, я доставлю на землю, даже если они будут единственным, что у меня хватит сил унести". Скажите, как может случиться, чтобы такой человек не передал Цаппи мои два письма? А ведь их у Цаппи нет…"

Бьехоунек не договорил. Он встал из-за стола и грустно направился к трапу на верхнюю палубу.