Текст книги "«Кто-то» на дереве"
Автор книги: Николай Плавильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Когда-то давно, миллион лет назад, в Европе и Сибири наступило холодное время. С Севера надвинулись ледники, и огромные толщи льда и снега покрыли землю. Звери и птицы отступили к югу: одни подальше, другие поближе. Так и жили они, пока на родине царила вековая зима.
Начало теплеть, стал понемножку таять и отступать на север ледник, земля освобождалась от снега. Зашумели реки, зазеленели луга, появились леса. Ледник отступал все дальше и дальше, и за ним двигались к северу птицы. Но зимы были морозные, и зимовать птицы улетали на юг.
Не один раз наступал ледник, не один раз он угонял все живое на юг. И не один раз жизнь снова расцветала на севере.
Тысячи лет шли эти переселения: весной птицы летели на север, осенью улетали на юг. Конечно, не все. Некоторые приспособились к холодам и зимовали в заснеженном лесу. Другие, наоборот, и летом оставались на юге.
Никто не учил птицу, а она умеет строить гнездо. Никто не показывает ей дорогу на юг, но она летит этой дорогой. Врожденное умение, унаследованный опыт предков – инстинкт – руководят птицей.
Сумеречные и ночные животные
Как только стемнеет, на опушках и лесных полянах, на лесных дорогах и просеках, на сечах появляется козодой. Весь день эта птица просидела, прижавшись к ветке или пню. Сумерки и ночь – время охоты козодоя, а добыча его – насекомые.
У козодоя огромный рот и совсем маленький клюв: так, что-то вроде узеньких роговых губ. По краям рта сидят ряды длинных щетинок. Благодаря этим щетинкам пасть козодоя становится еще больше. Таким ртом трудно брать добычу с земли, но очень удобно хватать насекомых на лету. И козодой – великолепный ловец летающих насекомых.
Эта птица – искуснейший летун. Чего только не проделывает она в воздухе! Кувыркается на все лады, взмывает вверх, планирует вниз. То проносится над кустами. Птица словно танцует в воздухе.
Козодоя зовут еще полуночником, и это название много удачнее несуразного прозвища «козодой».
«Козодой» – значит «доит коз». Ну какая же птица может доить козу! А про козодоя рассказывали такие небылицы.
Иногда вечерами козодой кружит возле коров, овец, коз, присаживается у самых ног их на землю. Птица охотятся в это время за мухами и другими насекомыми, собравшимися возле скота. Отсюда старинное поверье: птица присаживается возле скота, чтобы доить его. Корова как будто велика для небольшой птицы. Что ж, пусть доит козу. Вот и появилось странное имя «козодой».
Козодои истребляют множество ночных бабочек, в том числе и вредных. Они хорошие защитники наших лесов.
С темнотой вылетают на охоту и совы. Захухукала ушастая сова. В старом парке раздалось «сплю, сплю…» маленькой совы-сплюшки. Заухал и визгливо захохотал филин.
По-разному кричат совы. Мяукают и мурлычут, как кошки, хохочут, словно человек. Они могут кричать жалобно и плаксиво, и тогда кажется, что плачет маленький ребенок. Сова стонет и охает словно больной, пищит как крыса, хрипло свистит. Непривычный человек может сильно испугаться, услыша в ночном лесу совиные крики.
Совы – ночные птицы. У них мягкое оперение, и полет их бесшумен. Огромные глаза обращены вперед, и это придает сове очень характерный вид: ни у какой другой птицы нет такой головы, как у совы. Зрачки совы могут, как у кошки, сильно расширяться, а могут и суживаться до едва заметной щелки.
Бесшумно летит сова над кустами и чутко прислушивается. Чуть пискнула мышь, и сова остановилась. Трепыхая крыльями, она словно повисла в воздухе. Прислушалась и упала вниз: цепкие когти ухватили добычу.
Много сотен мышей переловит сова за лето. Считают, что она уничтожает за лето до тысячи мышей и полевок. Полевка съедает за лето килограмм зерна. Каждая сова оберегает нам около тонны хлеба. Нужно ли еще доказывать большую пользу этой птицы.
Для филина мышь слишком мелкая добыча: он ищет дичи покрупнее. Зайцы, крупные лесные птицы – вот за кем он охотится. Филин ухитряется хватать колючих ежей, ловит хорьков. Зимой, в голодовку, он нападает даже на лисиц. От филина не спрячешься и на дереве: ночной разбойник хватает спящих ворон, рябчиков. Он не пощадит и свою родню – сов, сцапает зазевавшуюся летучую мышь.
Ночная гроза всего живого, филин не всегда хорошо чувствует себя днем. Увидя спящего филина, сороки, вороны и другие птицы набрасываются на него. На их крик слетаются еще и еще птицы, и все они наскакивают на филина и голосят, голосят… И филин поспешно улепетывает, забивается в чащу молодых елок, пытается скрыться среди густых ветвей. День – не его время…
Не все совы ночные охотники. Ястребиная сова охотится при свете, особенно на утренней и вечерней заре. Ее полет не так бесшумен, как у других сов: оперение у нее более жесткое. Ночью ястребиная сова спит.
Летучая мышь совсем не родня обычным мышам. Ее прозвали мышью просто потому, что она маленькая, примерно с мышь величиной. У летучей мыши замечательны ее передние ноги. Их кости сильно вытянуты, и между ними натянута тонкая кожистая перепонка. Эта перепонка тянется назад: к задним ногам, к хвосту. Образовалось огромное крыло.
Широко расставив пальцы передних ног, летучая мышь растягивает перепонку. Быстро махая передними ногами, она летит.
Летучие мыши хорошие летуны. Они порхают, как бабочки, делают самые крутые повороты. Но удивительно не это: мало ли ловких летунов. Летая в темноте, летучая мышь никогда ни за что не заденет. Кружась возле дерева, она не зацепит торчащей ветки, даже листика.
Может быть, ее глаза уж очень зорки? Непохоже: они маленькие, а для ночного зрения нужен большой глаз. Вспомните глаза совы.
Летучая мышь с заклеенными глазами летает не хуже зрячей. Один ученый проделал такой опыт. Заклеил летучей мыши глаза и пустил ее летать по комнате. Мышь летала, не задевая стен. Ученый протянул по комнате нитки с бубенчиками. Мышь летала между нитками и не задела ни одной из них: бубенчики ни разу не зазвенели. Слепая мышь как-то узнавала, что вблизи есть препятствие, да какое – тонкая нитка.
Птица, выпущенная днем в комнате, ударяется об оконное стекло: она его не видит. Летучая мышь не заденет стекла, а ведь ночью темно и стекла не видно.
Очевидно, летучей мыши помогает не зрение.
«У летучих мышей очень хорошо развито осязание, – решил ученый. – Они чувствуют предметы на расстоянии…»
Летая, летучая мышь раздвигает воздух. Возникают воздушные волны. Наталкиваясь на что-либо, они отражаются. Ощущая толчки отраженных воздушных волн, можно узнавать о всяких препятствиях на пути и без помощи глаз.
На крыльях, на больших ушах летучей мыши множество тонких чувствительных волосков. Корень каждого волоска охвачен колечком нерва. Вот он, аппарат для восприятия воздушных волн: через волоски толчки передаются нерву.
Казалось, вопрос был разрешен. Но…
Летучей мыши заклеили слуховой проход. Она была зрячей. У нее остались чувствительные волоски. Мышь только временно оглохла. И такая мышь, полетев, начала задевать за всякие препятствия. Удивительное дело: слепая мышь «видит» препятствия, глухая – их не замечает.
Еще опыт. Летучей мыши закрыли рот и нос. Их не заклеили наглухо: иначе зверек задохнулся бы. Мышь летала неуверенно. Она была в эти минуты похожа на человека, идущего темной ночью по незнакомому лесу.
Всего несколько лет назад секрет летучей мыши раскрыли.
Мышь не видит препятствия и не осязает их на расстоянии. Она слышит их. Эхо – вот что позволяет летучей мыши летать в темноте.
Всякий звук – это колебания воздуха, воды, твердой среды, всего того, через что передается звук. Эти колебания могут быть разной частоты. Чем больше частота колебаний, тем выше звук, тем он, так сказать, тоньше. Есть звуки такой высоты, такие тонкие, что они уже недоступны нашему уху: мы их не слышим. Такие звуки называют ультразвуками.
Звуки отражаются от тех препятствий, на которые наталкивается звуковая волна. Обычное эхо – пример такого отражения.
Летучая мышь может издавать особые ультразвуки: писк, такой тонкий, что мы его не слышим. Эти писки очень короткие: каждый из них длится всего около одной двухсотой доли секунды. Сидя спокойно, летучая мышь тоже попискивает, но не часто: всего раз десять в секунду. Летая, она пищит раз тридцать в секунду. А когда подлетает к какому-нибудь препятствию, то начинает пищать еще чаще: по пятидесяти – шестидесяти раз в секунду. Чем ближе препятствие, тем чаще пищит мышь.
Ультразвук отражается от всяких препятствий на его пути. Зверек слышит эти отраженные звуки – ультраэхо. Оно и служит ему сигналом. Это эхо не дальное: оно звучит не дальше трех с половиной метров. Пролетая в десяти метрах от дерева, летучая мышь не узнает о нем, да это ей и не нужно: ведь такое дерево от нее далеко. Вблизи эхо зазвучит, и оно предупредит мышь о препятствии.
Заклеили у зверька уши, и он не слышит ультраэхо. Закрыли ему рот и ноздри, он слышит, но ультраписк его становится слабым: ведь рот и нос закрыты.
Ультразвук – вот что позволяет летучей мыши летать в темноте, «видеть ушами» не только препятствия, но и пролетающих вблизи нее насекомых.
Про летучих мышей рассказывают много всяких небылиц, многие их боятся и редко кто их любит. Летучие мыши – полезные зверьки, истребляющие множество вредных насекомых. Их нужно всячески охранять.
Ежи, хорьки и многие другие мелкие зверьки охотятся преимущественно ночью. Ночью же кормятся зайцы, дикие козы, кабаны. Но у них мало приспособлений к ночной жизни, и они прекрасно могли бы кормиться и днем. Ночью легче уберечься от врага, вот почему они прячутся днем, выходят на кормежку ночью или в сумерки.
Наша кошка – ночное животное. Ее зрачки сильно расширяются в темноте, суживаются на свету. Кошка прекрасно слышит, а втяжные когти и подушечки на пальцах позволяют ей бесшумно подкрадываться к добыче.
Попав из лесу в дом, живя уже много столетий у человека, став домашним животным, кошка не утратила своих привычек. Она, как и ее дикая родня, предпочитает ночь.
Около скворечника
У скворцов уже выросли птенцы. Я знаю, что не нынче-завтра они вылетят из своего деревянного дома. Вылететь из скворечника – это не то что выскочить из обычного открытого гнезда. Там оно просто: шагнул через край, и все. А тут из темного уютного домика лезь наружу, на свет, на простор. Страшно!.. Скворчата боятся лететь, а родители их выманивают из гнезда. Занятно… Стоит посмотреть!
Я сижу недалеко от скворечника. Вчера все утро просидел, не дождался. Сегодня наверное увижу.
И правда – увидел.
Скворчата высовывали из скворечника головы, разевали рты, орали. Они голодные: со вчерашнего вечера не ели. Давно рассвело, а еды все нет. Подлетит скворчиха к скворечнику, даже присядет, покажет червяка – и к сторонке: хочешь есть? Лети за мной!
Шума было много. Скворчата орут, скворец со скворчихой тоже не молчат. На крик пришла кошка с соседнего двора. Затаилась было под кустом, да не вышло: я ее прогнал.
И вот один за другим скворчата начали вылетать из скворечника. Высунется скворчонок, повиснет, захлопает крыльями. Ну и полетит. Плохо летит, а до дерева доберется. Сядет на ветку и вроде как удивляется: что случилось, куда я попал? А скворчиха тут как тут: подлетит, сунет червяка.
Последний скворчонок был самый слабый. Все боялся лететь, а попробовал – упал. Затрепыхался и свалился в траву.
Посидел, огляделся, скакнул…
В траве было много жуков-мягкотелок. Сверху они черные, снизу красные. Ползают в траве возле самого скворчиного носа.
Глядел, глядел на них скворчонок да и клюнул одного. Промахнулся. Клюнул другого. Схватил и тут же выбросил. Затряс головой, принялся тереть клюв лапкой. Запищал…
Нехороший попался жук. Мягкотелки и правда невкусные: щиплет от них во рту. Скворчонок не знал этого – откуда ему знать? Мать кормила только вкусным, всякой дряни не носила.
Сразу не научишься. Увидел скворчонок под осиновым кустом белую жирную личинку: свалилась с листа. Поглядел на нее, скакнул поближе. Он даже не схватил, а только ткнул в нее клювом.
Словно отшвырнул кто его от личинки. Скворчонок метнулся в сторону, забился в траву, зажмурился и запищал.
Личинка осталась лежать на земле. На ее теле, словно роса, выступили прозрачные капельки. Острый противный запах окутал не только ее: кругом запахло. На этот раз скворчонок познакомился с личинкой жука осинового листоеда.
Скворцы-родители куда-то улетели вместе со своими скворчатами. Мой остался в траве: один, обиженный, голодный.
Тут же на кусту я нашел гусеницу. Взял ее, поднес к носу скворчонка. Он прижался к земле: испугался меня. А потом обошлось, да и есть хотелось. Взял гусеницу, проглотил и смотрит: нет ли еще?
Оставить скворчонка в траве нельзя: кошка съест. Взял я беднягу и пошел искать его семейство. Ходил, ходил – увидел: сидят на черемухе на краю оврага. Подошел поближе, подбросил скворчонка. Он полетел, правда не к черемухе, но скворцы его увидели. Гляжу, а скворчиха к нему слетела. Он клюв раскрыл, запищал: есть запросил…
Скворчиха что-то нашла, сунула ему. Отлетела немножко. Птенец попищал – и за ней. Она еще отлетела, а потом – порх! И на черемуху.
Скворчонок не сразу решился: пришлось матери к нему несколько раз подлетать и за собой на дерево манить. Наконец расхрабрился, полетел.
Вот и все. Скворечник опустел, но ненадолго. Вскоре в нем появились новые жильцы: воробьи.
Упавшее дерево
Далеко впереди, между громадинами елями, чернеет косая полоса: упавшее дерево.
К упавшему дереву стоит подойти. Особенно если оно не вплотную на земле лежит, а застряло вершиной среди соседей. На таком дереве всегда что-нибудь найдешь.
Помню, когда-то давно, и не здесь, а в костромском лесу, я подошел к огромной упавшей осине. Кто ее знает, когда она упала, эта осина, но до зимы. Ее ствол был завален снегом, ветки обгрызли зайцы, вокруг натоптано. Не одну ночь пировали здесь белки.
Ну и что? Осина, зайцы… О чем помнить? Разве лишь много зайцев в те времена было в костромских лесах, да и не только там. В двадцати верстах от Москвы за любой околицей виднелись заячьи следы. Теперь здесь зайца не увидишь. Лоси чуть ли не во двор лезут, а заяц… Перебили их «сознательные» охотники.
Ничего! С законом об охране природы, с запретом охоты в лесопарковой зоне Москвы зайцы вернутся. Немного лет, и длинноухих станет больше, чем сейчас лосей.
Увели меня зайцы в сторону от упавшей осины. Не в них было дело.
Вот рассказываю, а и теперь мне непонятно – как это могло случиться. Мало ли что в лесу бывает, и все же… Вот судите сами.
Осина была выворочена с корнями. И здесь, над огромной земляной глыбой, намело большущий сугроб. Ствол осины словно навесом прикрыл подснежную пещеру. Я не разглядел толком всего этого: видел упавшую осину, видел сугроб, видел… Что?
В снегу были какие-то круглые ямки. Не маленькие: в такую ямку легко укладывался мой кулак.
Свежий след вел под снежный навес. Кто это был? Чей след?
Я стоял, смотрел на осину, смотрел на след и думал. Выходного следа на мою сторону нет. Может быть, он на другой стороне осины? За деревом не видно. Обойти…
Осторожно отхожу назад. Иду стороной, огибаю снежный сугроб. С той стороны хода нет. Все замело снегом, и он лежит нетронутый. Только заячьи тропы проложены вдоль ствола туда, к ветвям.
Выходного следа нет. Значит, «он» там, возле вывороченных корней, в подснежной пещере. Он… А кто это «он»? И что мне сделать?
Опять прячусь, отхожу подальше от осины. Оглядываюсь, ищу вдали что-нибудь подходящее. Мне нужна длинная жердь. В сотне шагов от осины нашел высокую орешину. Срезал ее, отрезал ветки, верхушку. Длинная жердь, а на конце торчат остатки веток: получилось что-то вроде несуразных вил.
У меня был всего один патрон с картечью. Что же, все лучше, чем ничего.
Держу двустволку в левой руке, жердь – в правой. Едва переступая, подхожу к осине и сую мои «вилы» туда, под снежный навес.
С той стороны осины взметнулась снежная пыль. Пятнистый зверь мелькнул между деревьями… Всё!
Гадать не приходилось. Рысь!
Я в первый раз в жизни увидел ее следы, а потому и не узнал их. Да и кто подумал бы, что она лежит там, под осиной. Как она сразу не услышала меня? Ведь я подходил вплотную к снежному навесу, под которым она спала. Должно быть, уж очень разоспалась…
Теперь можно было посмотреть, что там, в подснежной пещере.
Примятый, подтаявший снег, остатки заячьей шкурки…
Хорошо устроилась рысь! Подсторожила беляка, сцапала, съела под той же осиной, сытая улеглась спать…
Вот какие бывают упавшие деревья. Вспоминаешь теперь, много лет спустя, и сам на себя удивляешься. С хворостиной и одним картечным патроном неизвестно на кого полез… Бывает… Впрочем, ничего особенного я не сделал. Выход из логова был на другую сторону, между ним и мною – снежная стена. Разбуженный зверь, конечно, кинется не на нее и не на хворостину, а к выходу. Значит, не ко мне, а от меня…
Правда, это я так теперь рассуждаю. Тогда я просто не подумал об опасности: очень уж любопытство разобрало.
Вот только рысь – завидную добычу – упустил. Ничего! Не жалел тогда, не жалею и теперь.
Но вернемся к сегодняшнему дереву. Не костромскому, а подмосковному.
Осина, корни выворочены. Ветки – целехоньки. Значит, зайцев нет… Разве упустили бы они осину, да еще недалеко от опушки?
Ствол покрыт снегом, а на снегу следы. Много следов! И похоже, не один тут топтался, а несколько. И главное – разные. Нужно внизу, по снегу смотреть. Не везде же следы перемешаны.
Глянул в сторону вершины, а там – дупло. Оно пришлось сбоку, и вход в него снегом не засыпан. Зато поверху так натоптано, словно тут лесной базар был. Здесь в следах не разберешься, нужно идти в сторону корней.
Пошел… Вот один след аккуратной цепочкой потянулся в сторону от осины. Рассматривать, изучать нечего: это лисий след. Там, где она спрыгнула со ствола, снег взрыт и сразу узенький рядок ямок, в котором задние лапки попадают – точно-точно попадают! – в следы передних…
А вот и второй след… Только зверек этот не со ствола соскочил, а наоборот, со снега на ствол прыгнул. А тропинка по верху осины все еще тянется, все еще утоптанная.
Делаю несколько шагов назад по следу, в «пяту», как говорят в таких случаях. Приглядываюсь…
Кто это был? Небольшой зверек… Ласка? Горностай? Хорек?
След ласки от следа горностая отличить трудно, да и сразу видно, что это не они. Для куницы след мелок: ее прыжки вдвое длиннее. Остается хорек.
И только сейчас я спохватился: что же я делаю то? Ведь он, может быть, в дупле спрятался, а я хожу, топчусь…
Иду к дуплу. Снег возле него истоптан, но мне не до следов. Успею разглядеть. Это часть осины высоко над снегом: почти мне под подбородок. Соблазн был велик: нос в дупло и потянуть – чем пахнет. Удержался: а вдруг… Снял перчатки, заткнул ими вход в дупло.
А теперь нужно проверить, нет ли кого в дупле. Это не такая уж хитрость, и для этого шарить в дупле или стучать по осине совсем не нужно. Обошел вокруг осины, подсчитал выходные и входные следы… Оказалось, выходных на один больше, значит, не ищи ни в дупле, ни под осиной: ушел. Есть лишний входной – не зевай… Он – хорек – где-то здесь.
Конечно, стукнуть по стволу куда проще и скорее, чем идти вокруг осины и считать следы. Так ведь мне не шкурка хорька нужна. Промысловик, понятно, не стал бы такую канитель разводить. Ему что: стукнул, выгнал, убил… Мое дело другое.
Пошел вокруг осины.
Осина большущая, снег глубокий, рыхлый. Лыжи я как снял, подойдя к осине, так и оставил там. Уж я пахал-пахал этот снег…
Иду и пробую по следам разгадать загадку.
Лисий след… Подошла лиса к осине, взобралась на нее там, где она вровень со снегом лежала. Прыгать не пришлось: шагнула словно на мостик. Прошла по осине… Соскочила на снег и ушла. Вернулась, опять прошла по осине, опять ушла. Лисий рассказ оказался коротким. Правда, я еще не знаю, что она делала на осине, но это впереди.
Хорек… С ним сложнее. И он со снега на осину перебрался. Только не шажками, как лисица, а прыжком. Рысцой бегать не в его привычках, да на коротких ножках по снегу и не побежишь.
Вспрыгнул на осину, прошел, прыжками, вдоль ствола к дуплу… Не один раз прошел: очень уж натоптано. Или это лисица постаралась?
Пусть их! Сейчас мне одно узнать: в дупле он или нет?
Ищу, гляжу, считаю. Широко шагаю через стежки следов: боюсь затоптать. Ими я еще займусь…
Обошел осину. Сел на лыжи, отдышался, подумал… Спешить некуда: хорька в дупле нет.
Новая задача: что делать? Дупло проверять или следами на осине и около нее заняться?
Проверю дупло. Как знать! Может быть, в нем и найдется что-нибудь интересное.
Вытаскиваю из дыры перчатки, которыми был заткнут вход. Судя по входу, дупло – дятлова работа. В осине легко долбить, и большой пестрый дятел постарался – поработал клювом.
Вход узковат, руку в него не просунешь. Пришлось вынимать нож. Хорошо, что осина да и края у входа трухлявые. А будь это дуб…
Теперь ладонь проходит, а пройдет она – до плеча руку засунуть можно. Мою, по крайней мере.
Снимаю меховую куртку, снимаю другую – обе только с правого плеча. Закатываю рукав рубашки. Рука голая выше локтя. Хватит ли? Прикрывшись полуспущенной курткой, просовываю руку в дупло.
Что такое? Вытаскиваю… мертвую мышь. И в дупле осталось еще что-то мягкое. Тащу… Еще мышь… Полевка… Землеройка… Мышь…
Целый склад! Чей? Хорька? Что-то не похоже. Шарю в дупле, тащу из него все, что захватывают пальцы.
Разгадка! Вытаскиваю маленький комочек. В нем слиплись в плотную массу мелкие шерстинки, какая-то труха, малюсенькие косточки.
Это погадка. Отрыгнутый комок, не переваренный желудком. Чья погадка? Ответ уже готов. Дупло, склад мышей, маленькая погадка… Конечно, это он – воробьиный сыч, самая маленькая из наших сов. Он величиной всего со скворца.
Сыч этот – запасливая птица. Он и сытый хватает добычу и прячет ее в дупло. Особенно зимой.
Его-то кладовая и оказалась в дупле. На нее натолкнулся хорек, ее учуяла лисица. Этой не довелось поживиться: не смогла она вытащить из дупла мышей. Вертелась-вертелась, совала-совала лапу в дупло да так и ушла ни с чем.
Теперь-то я понял, почему так утоптан снег над дуплом. Это лисица здесь возилась.
Хорек пролез в дупло: для него вход был широкой дверью. Сколько мышей он утащил? Вряд ли много: уж очень больших запасов сыч не делает. Почему не перетаскал хорек всех мышей? Кто ему помешал?
А может быть… может быть… Почему бы нет? Да, наверное, так и было. Сами следы на эти мысли наводят.
Хорек, бегая по лесу, натолкнулся на упавшую осину. Конечно, он побежал по ней: ему нужно все обследовать. Учуял дупло, в нем – запас. Был ли тут хозяин кладовой – сыч, кто знает? Вряд ли он остался бы жить в дупле упавшей осины. И уж очень низко, и главное – дупло стало лежачим. Что же, и ему, сычу, на бок ложиться?
Не годится такое дупло сычу. Наверное, он не успел перетаскать в новую кладовую свои запасы. А может быть, не узнал упавшей осины. А может быть, просто улетел искать новое дупло и забыл о старом.
Так или иначе, кладовая оказалась совсем внизу и без хозяина. Хорек нашел ее. Он не стал перетаскивать запасы сыча. Зачем? Пусть лежат здесь. Может быть, он и спал в этом дупле. По следам видно, что не один раз хорек прибегал сюда, к осине.
Пришла лисица. Может быть, в это время хорек был в дупле. Вот когда он шипел и верещал на весь лес! Он бы и не раз куснул лисью лапу, если бы та ее в дупло засунула… Как знать? Не потому ли так истоптала лиса снег около дупла, что не просто туда совалась, а с хорьком воевала.
Сейчас хорька в дупле нет. Что ж! Где-то по лесу гуляет, не все же ему дома сидеть. Есть запас, можно на охоту не ходить. Он не лентяй. Запас пусть лежит, а хорек за новой добычей отправится.
Навещает ли хорек дупло, узнать нетрудно. Приду через несколько дней и проверю следы. Они расскажут. А пока… пока я засовываю мышей обратно в дупло. Мне они не нужны, а хорьку пригодятся.
Да и пора уходить. Ведь вот занялся этим дуплом, а у меня дело есть. Нужно дойти до речки, которая через этот лес течет.
Речка эта небольшая, неглубокая. Зимой она не везде замерзает. Таких мест несколько, и одно из них как раз в лесу. С одного берега лес – по склону – спустился вплотную к воде. Другой берег с обрывчиком. Наверху лужок, а через полсотни шагов опять лес.
Под обрывом заливчик. Возле него, между камнями, шуршит вода. В заливчике тихо, но вода не замерзает и здесь. На этой небольшой полынье почти каждую зиму встретишь двух-трех диких уток. Когда две, когда три кряквы, но ни разу я не видел одну.
Здесь глухое место, и зимой тут никто не пройдет. Да и трудно подобраться к уткам. С моего берега идти, они сразу замечают человека и улетают далеко по реке: там есть еще полынья. С другого берега – обрывчик. Утки под ним, и они услышат человека раньше, чем он их увидит. Убить этих уток не так просто…
Я иду – в первый раз этой зимой – посмотреть, есть ли утки. И еще – положить им немного еды. Голодно им, беднягам, зимой на этой полынье. Вот и несу им несколько килограммов овса. Положу на снег возле самой воды: они найдут.
Может быть, это кому-нибудь смешным покажется. Ходить диких уток кормить. Их не кормить, скажут, а есть нужно. Тот, кто любит природу, кто не бьет, чтобы положить себе в рот, все, что подвернется, он смеяться не станет. Ему понятно. Ну, а те, кто не только певчих дроздов, но и дятлов стреляют, кого ни в лес, ни на реку пускать нельзя, – от тех чего ждать? С них закон спросит. А наше дело с ними не только бороться, но и руки им не подавать. Вам не приходилось думать об этом? Подумайте! Вот он, негодяй, истребляющий в лесу все, что подвернется под руку. Попался – оштрафовали. Этого мало. Перестаньте ему руку подавать! Общественное презрение страшнее штрафа.
Идя домой, я вышел на большую поляну. На ней – далеко одна от другой – растут березки. Молоденькие всего раза в полтора выше меня. На них снег. Так много, что березки согнулись в дугу и верхушки их пригнулись к снегу. Белые арки-дуги искрятся и переливаются на солнце. Темно-синие тени их лежат на снегу, и черными ямками выглядит цепочка лисьих следов. Лиса словно играла: она проходила то под одной, то под другой березовой аркой.
Это была сказочно красивая поляна: яркий снег, белые арки, темные цепочки под ними.
Я сидел, смотрел и думал. О чем? Да просто о том, что видел. Вот – снег… Вот – березки… Вот – солнце… Вот – небо… Я не размышлял, нет. Я только отмечал увиденное.
И вдруг… Вдруг мысль! Яркая, резкая. Не выкладка электронной машины, не работа фотоэлемента, а подлинное проявление человеческого разума.
Красавицы березки! Но ведь их может сломать этот снежный груз. И уж конечно, им не быть по-прежнему стройными: их верхушки останутся согнутыми.
Я встал и пошел к березкам. Стряхнул с них снег и каждую выпрямил сколько смог.
Уходя, я оглянулся. На поляне стояли прямые березки с голыми тоненькими ветвями.
Зимняя сказка исчезла. Но ее сменит весенняя, когда эти березки – стройные и прямые – оденутся нежно-зеленым кружевом молодых листочков.
И мне хочется думать, что хоть одна из них прошелестит листьями: спасибо тому, кто спас меня зимой.
Кит
Самые маленькие зверьки – это землеройки-крошки. Их тельце едва достигает четырех сантиметров в длину, весят они всего два грамма, а то и меньше.
Киты тоже млекопитающие животные, как и землеройки. Но если среди землероек есть крошки, то некоторые из китов – гиганты.
Голубые киты – самые крупные из китов. Они бывают до 33 метров длиной. Полсотни шагов нужно сделать, чтобы пройти мимо такого кита, когда он лежит на берегу. Эта громадина весит 120 тонн!
Сравните с землеройкой-крошкой. Голубой кит в 800 раз длиннее ее. 60 миллионов землероек нужно собрать, чтобы уравновесить чашу весов, на которых лежит всего один голубой кит.
Печень такого кита весит не меньше тонны. А длина его кишок 250 метров. Четверть километра кишок! 14 тысяч литров воздуха вмещают легкие кита за один вдох.
Сорок, а то и пятьдесят трехтонок нужно, чтобы перевезти одного крупного голубого кита. Такой обоз автомашин растянется чуть ли не на километр.
Тридцатитрехметровый кит не только самое крупное из современных животных. Таких великанов не было на земле и в прошлые времена.
Двести – триста миллионов лет назад на земле жили гигантские ящеры. Но и самым большим из них было далеко до голубого кита. Крупнейший из динозавров весил около 80 тонн. Правда, он достигал в длину 26–27 метров, но из этих метров изрядная доля приходилась на длинный хвост ящера.
Морские гиганты крупнее гигантов суши. Это не случайно. Условия жизни на суше малоблагоприятны для великанов. Здесь труднее передвигаться, труднее прокормиться.
Вода гораздо плотнее воздуха. Животное в воде как бы теряет в своем весе. Оно становится легче ровно на столько, сколько весит вытесненная им вода. Кубический метр воды весит примерно одну тонну. Животное объемом один кубический метр в воде становится на одну тонну легче: столько весит вытесненная им вода.
Удельный вес играет огромную роль в жизни водных животных. При удельном весе, равном единице, животное как бы висит в воде. У самых крупных китов удельный вес почти равен единице. Гиганту не нужно затрачивать много сил, чтобы удерживаться в верхних слоях воды, чтобы не упасть на дно. Он не испытывает неудобств от своей тяжести.
На суше тяжесть сразу сказывается. Посмотрите на обычного речного рака. Он очень проворен в воде, но медленно ползает по берегу. Почему? На суше он стал тяжелее, ему труднее передвигаться: ведь сильнее на берегу он не сделался.
Оказавшийся на берегу кит живет совсем недолго. Он не может дышать на суше.
Как и все млекопитающие, кит дышит легкими. Легкие – орган воздушного дыхания. Чтобы подышать, кит поднимается к поверхности воды. И вдруг на суше – как это ни странно – кит умирает от удушья!
Сказался вес кита. Попав на берег, кит стал гораздо тяжелее. И вот под тяжестью тела кита сдавливаются его внутренние органы. Кит задыхается, сжатые легкие перестают работать.
Громадина 120 тонн весом едва передвигалась бы на суше. В воде такой гигант может быть очень подвижным. И киты – живой пример этому.
Сказать о водном животном, хороший ли оно пловец, можно с первого же взгляда. Обтекаемая форма тела – главный признак.
У китов рыбообразная форма тела, могучий хвост, сильные мышцы. Общий вес мускулатуры тридцатиметрового кита 60–70 тонн. Такое количество мышц может развить энергию примерно в 1700 лошадиных сил. Кит плывет со скоростью 20 километров в час, крупные киты могут плыть со скоростью и 40 километров в час.
Сила китов хорошо знакома тем, кто имеет с ними дело – китобоям. Нередки случаи, когда загарпуненный кит тащил за собой судно водоизмещением в 300–350 тонн. «Полный назад!» – командовал капитан. Машина судна работала вовсю, а кит тащил судно за собой. Да как тащил – со скоростью 14 километров в час!
