Текст книги "Закат"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Никитин Николай
Закат
Николай Николаевич НИКИТИН
Закат
Дюма возвращался в Париж... Это было после его длительного путешествия, оказавшегося совсем не путешествием, не отдыхом. Несмотря на годы, он еще не научился отдыхать. И среди каменистых причудливых берегов, и среди виноградников, роз и пряных лавров, и в горах, и в море Дюма не находил покоя... Он томился от бездействия на своей маленькой шхуне "Эмма". "Литература еще не все, – думал он. – Быть может, пришло время, когда и в жизни я должен показать свои таланты... Во мне еще немало сил... И жизнь вокруг бурлит... Миром овладевают новые идеи..." Так путешествуя и размышляя, Дюма встретился с Гарибальди. Почти случайно. Но завязалась дружба. Вместе с великим революционером в дни восстания он въехал в Палермо. Тут он решил, что тоже, как и Гарибальди, сражается за единую Италию. То есть за свободу, за человека, за уничтожение австрийского гнета.
И когда дела гарибальдийцев увенчались успехом, он принял на себя пост директора изящных искусств... Он даже вообразил себя археологом. Занялся раскопками. Но сердце писателя не могло удовлетвориться античными черепками. Тот, кто когда-то ослепил мир "Тремя мушкетерами", не мог забыть своей страсти к перу. "Король романов" еще расправит свои крылья.
Так родилась газета "Независимая" – детище Дюма. Дюма рьяно "влезал" в государственную жизнь возродившейся страны. Он был неутомим, как всегда. Он хотел быть правой рукой Гарибальди, его непременным советником. Но, по существу, что он понимал в происходящем? Да ничего... Кроме романтики.
Однажды за обедом в своем маленьком палаццо Чиатамоне он услыхал крики. Толпа стояла перед окнами. На улице гремели барабаны.
Дюма подошел к окну.
Его освистали – как неумелого политика.
Тогда он обиделся, собрал чемоданы и уехал. Однако еще не потерял вкуса к политической и общественной деятельности. Он вздумал вмешаться в греко-албанские дела и здесь потерпел крах, по наивности попав в руки авантюристов. Кроме того, его напугала полиция Виктора-Эммануила...
...И вот теперь наконец он возвращается в Париж. В любимый и милый Париж. Здесь он испытал все, что может пожелать человек искусства. И славу, и любовь, и признание.
Поезд уже проходил через предместье. Всюду в окнах горели огни. Дома казались уютнее. Что может быть восхитительнее парижского вечера?..
Сын Александр, теперь уже ставший знаменитым драматургом, встречал отца на вокзале. Он полагал, что шестидесятилетний человек, уставший от неудач и путешествия, сразу поедет к нему...
– Еще успеем... – сказал Дюма. – Ложиться спать в такую рань? Я не сумасшедший.
– Десять часов!
– Ну так что? Нет! Я сперва хочу повидать Готье... Кто, кроме Тео, расскажет мне все... Завтра уже с утра я хочу быть в курсе всего... Всей вашей жизни.
Сын пожал плечами. Оба они поехали в Нейи.
Перед подъездом дома, где жил этот критик и поэт, Дюма поднял шум. Открылось окно. Дюма забасил:
– Это мы... Дюма-отец и Дюма-сын!
– У нас все спят! – ответил Готье.
– Вы лентяи! А ну, принимай...
Готье, в бархатных штанах, в пурпуровой куртке, в домашних туфлях, отпер дверь неожиданным визитерам. Зажгли свечи. И Дюма долго занимал болтовней друга молодости. Нахохотавшись вдоволь и устав от смеха, Готье только в пятом часу утра проводил гостей.
Приехав к сыну, Дюма попросил провести его в кабинет... "Я хочу сесть за работу... Мне что-то не спится".
Таким Дюма был в дни юности, затем и в те дни, когда выпускал свои книги без всякой передышки и они "гремели" в разных странах. Таким его знали не только в Италии, но и в России, о которой, несмотря на недолгое пребывание в ней, он сумел написать так много, что туда, в эти три томика, вместились и ее история, и ее литература, и сотни впечатлений, и большое количество ошибок. Анекдотичность их и ряд несуразиц – ведь он был доверчив и легкомысленно писал обо всем, что ему рассказывали, – все-таки не портили той общей суммы сведений, которая давалась в этих книгах, знакомивших читающую Францию с далекой страной. И это было полезно, потому что даже в пятидесятые годы еще многим французам казалось, что по Петербургу и Москве ходят медведи и волки... "Забегают из лесов".
Он поселился на улице Ришелье. "Пти журналь", только что основанная, помещалась в этом же доме. Директор ее предложил Дюма место редактора. Он верил, что гений Дюма принесет ему счастье. Но Дюма отказался. Получив немного денег за свой последний роман, он захотел быть свободным и нанял на целое лето в Антене виллу, назвав ее "Катина".
"Снова жизнь!" – думал он. Правда, в 1864 году не было той роскоши, не было того количества слуг, как в красивой вилле "Монте-Кристо", построенной им на гонорары от этого романа. И потом проданной из-за долгов. Однако и сейчас перед дверьми "Катина" также выстраивались фиакры, доставлявшие сюда прихлебателей. За всех приезжих всегда платил сам хозяин. Если он отсутствовал, гости ворчали: почему он их не предупредил?.. В этих случаях черкес, привезенный им с Кавказа, сурово охранял буфетную и винные запасы. Но шумных гостей это не смущало. Дюма иной раз жаловался на своих посетителей, но без них не мог обойтись. Они были той публикой, которая приветствовала его, когда к обеду он спускался со второго этажа. Наверху он работал, точно каторжник, с шести часов утра. А вечера любил проводить в обществе актрис и актеров и еще каких-то людей, которые называли себя его поклонниками. Он всех обнимал.
"Катина" поражала многих своей сутолокой. Сюда же Дюма вызвал из Италии певицу Фанни Кордоза, тридцатилетнюю даму, черную, как грозовая туча. После ее приезда вилла наполнилась пианистами, певцами и певицами. Дюма зажимал уши и удирал в именье к Жирардену*, жившему поблизости. Или к принцессе Матильде, находившейся в Сен-Гратьен. "Они мяукают... Я жертва музыки!" – с хохотом говорил он.
_______________
* Ж и р а р д е н Эмиль – французский журналист (1806 – 1884).
Но в конце лета он поселился вместе с Фанни в Париже, и тут мадам Кордоза не стеснялась.
Салон был заставлен лютнями и арфами. Скрипки и ночью рыдали. И даже тромбон сотрясал воздух.
Дюма сбежал. Но люди около него остались те же.
Сын ненавидел эту богему. Когда-то и он прошел сквозь это, но теперь остепенился, писал мелодрамы, осуждал отца и жил респектабельной жизнью много зарабатывающего буржуа. Они встречались все реже и реже. Дюма лишь усмехался и, как-то встретившись с Александром на чьих-то похоронах, сказал, вздыхая:
– Что ж, мой дорогой... Возможно, что в следующий раз я увижу тебя только из гроба... Когда и меня повезут на кладбище...
Сын был его единственным наследником, сейчас не ожидавшим, конечно, никакого наследства. Но Дюма по-прежнему его любил трогательно. Он помирился с Катрин Лебай – матерью Александра.
Истекло уже тридцать лет с тех пор, когда кудрявый, самонадеянный и сильный молодец провинциал Дюма познакомился с той парижанкой, которая была его первой любовью. Тогда он был мелким министерским писцом. И теперь с грустью он думал о том, что не вернуть этих потерянных лет. Была чудесная любовь. И нет ее. Только случайные связи. Была огромная литературная слава. Но с ней как будто что-то стряслось! Дюма не верил в падение своего таланта. Правильнее было бы сказать: не хотел даже самому себе признаться в этом, считая, что к нему просто несправедливы и что в жизни очень многое подчиняется моде... Новые литературные звезды горят слишком ярко. Совершенно естественно, когда люди интересуются молодостью... "Жизнь – это поток. Но я не завистлив, я люблю молодежь, люблю все талантливое... Спокойнее, Катрин".
Так он беседовал с ней, сидя в старинных креслах около ветхого столика красного дерева. На этом столике он написал своего "Генриха III". Эта пьеса и была его трамплином. Он "прыгнул вверх". Тогда все началось... Нет, он все тот же. Терпение. Опять придет весна. Она приходит и к старым деревьям...
Дюма поднял бокал, и Катрин подумала, что Александра ничему не научила жизнь. Он беспечен, как в юности. И, улыбаясь, она вспоминала о сюртуке, который когда-то чинила ему и разглаживала перед премьерой "Антони". Эта реликвия до сих пор висела у нее в шкафу...
Год шел за годом. Одна весна сменялась другой. Но в Париже уже не интересовались автором "Трех мушкетеров". Дюма мастерил пьесы, судился со своими противниками, обвинявшими его в исторических извращениях, и, несмотря ни на что, по-прежнему был уверен в себе. Когда цензура запретила постановку его драмы "Могикане Парижа", он написал Наполеону III письмо. Смысл его заключался в следующем: что как тридцать лет назад, так и сейчас во главе французской литературы стоят три человека... "Это Виктор Гюго, Ламартин и я". Чиновники долго смеялись. "Могикане" увидали свет рампы. Но зрительный зал пустовал. Тогда он стал ходить по чужим премьерам.
При возобновлении "Эрнани" Дюма демонстративно аплодировал своему другу Гюго. На премьерах сына он старался еще больше. Одетый в черный сюртук, в белом пикейном жилете, подпиравшем его толстый живот, он выставлял себя напоказ в средней ложе балкона. Огромный букет, обернутый в белую бумагу, лежал перед ним на барьере. В течение всего спектакля он смеялся, вызывал актеров, кричал "браво" посреди реплик. Затем, когда вызывали автора, он вдруг подымался с букетом в руках, раскланивался и улыбался направо и налево, посылал дамам воздушные поцелуи, как бы говоря: "Смотрите, ведь этот мой малыш написал пьесу!"
После этих премьер, точно завидуя сыну, он вновь начинал мечтать о театральных триумфах. Пытался возродить свой Исторический театр. Объявил подписку. Только несколько студентов Политехнической школы, откликнувшись на его призыв, прислали какие-то гроши. Он затеял другое. Под сводами, поддерживающими Венсенскую железную дорогу, в маленьком театральном зале под грохот и паровозные свистки были сыграны его "Лесники". Спектакль провалился. И артисты остались на улице. Тогда он их назвал "труппой Александра Дюма" и подвизался с ними в пригородных театриках, пока не решился покинуть Париж. Он устал от капризов столицы.
Его видят теперь во Флоренции. Он приготовляет ризотто, он размахивает кастрюлей и кричит "виват", узнав, что Италия объявила Австрии войну. Затем вдруг снова он появляется в Париже. Франкфурт только что разграблен пруссаками, бургомистр Франкфурта повешен. Дюма должен все это видеть своими глазами, он едет во Франкфурт, на место происшествия. Затем пишет роман "Прусский террор".
Но журналисты насмехаются над творчеством этого повара-любителя. Не он ли держал ручку от сковороды и переворачивал омлет той рукой, которая когда-то писала "Королеву Марго" и разоблачала венценосцев. Хорошо! Публика не хочет больше ни его романов, ни театральных пьес, – он только что опять потерпел в Одеоне оскорбительное поражение. Хорошо! Тогда он будет обслуживать публику своей кухней! Да, как повар! Матлот из карпа, приготовленный им, считается шедевром. Кухарка Верона*, искусная повариха, предчувствуя соперника, язвительно говорила о нем: "С его карпом то же самое, что с его романами. Делают их другие, а он только подписывает. Он страшный хвастун!" Дюма, узнав об этом, возмутился. Он пригласил Верона и попросил поставить свидетелей к плите. Он действовал у плиты сам, матлот был превосходен, и кухарка признала себя побежденной.
_______________
* В е р о н Эжен – известный французский журналист и писатель (1825 – 1889).
Все в кулинарии было подвластно ему. Он щеголял рецептами европейской и африканской кухни. Не меньше, чем своими книгами, он гордился уменьем приготовить "алжирский мешуи" или кролика, изжаренного в собственной шкуре. Он подавал макароны и осьминога в масле или в сухарях, следуя правилам, установленным метрдотелем трагической актрисы Ристори. Когда у него случались деньги, он сам закатывал обеды, пышно угощая актера негра Олдриджа, только что с огромным успехом сыгравшего в Париже Отелло.
Литераторы частенько встречают его в кухне какого-нибудь провинциального трактира. Он священнодействует, без шляпы, без сюртука, в одной рубашке, с растрепанными седыми волосами, румяный, как Фальстаф. Он начиняет жирную пулярку трюфелями, жарит ее, режет ломтиками лук, передвигает котлы, бросает чаевые поварятам и щиплет толстую кухарку. Он счастлив, как школьник на каникулах. У дверей толпою стоят любопытные. Потом начинается обед. Он ест как слон. Пьет меньше. Вокруг него все уже под хмельком, вокруг него объятия и поцелуи. Затем он уезжает, и хозяйка трактира по высокой цене распродает остатки обеда, приготовленного господином Дюма.
Ему нравится эта популярность. Но грусть все-таки точит его сердце. Вновь бросается он в джунгли литературы. Пробует одно, другое, третье. Выпускает журнал за журналом. Но все они зябнут, будто схваченные морозом. Издатель Леви сокращает ему гонорар. Имя его уже не имеет кредита. Он мечется от одного литературного предприятия к другому. Кое-кто помогает ему. Один из друзей старается иногда устроить на сцену какую-нибудь из его пьес. Но что это за друзья? Тех, с которыми он когда-то делал жизнь, уже нет на свете. Вместе с художником Делакруа все они лежат на кладбище. Все, что было дорого ему, все, что когда-то он любил, все это исчезает. И Дюма начинает думать о своем близком конце.
Но его здоровье, по-прежнему прекрасно, аппетит огромен, по-прежнему он не хочет предаваться отчаянию.
Однажды на представлении пьесы "Пират Саванны" Дюма замечает среди актеров наездницу, красивую девушку. Галопом на лошади она проскакала через сцену. В ту минуту, когда Дюма после спектакля выходил из театра, она бросилась к нему и поцеловала его. У себя на родине она считала его необыкновенным человеком. Это была цирковая актриса Ада-Исаак Менкен, португальская еврейка, родившаяся в Америке... Вскоре в витринах писчебумажных магазинов появилась серия фотографий, украшенных подписью: "Ада Менкен и Александр Дюма". Наездница стояла в одном трико и прижималась к Дюма. Публика возле витрин хохотала. Вскоре Ада Менкен упала с лошади и умерла в Буживале от перитонита. После этого Дюма запрятался в нору. Его популярность съежилась до пределов квартала на бульваре Мальзерб.
Передняя его квартиры была украшена эскизом Делакруа, случайно уцелевшим. В столовой на буфете стояли громадные хрустальные богемские бокалы, экзотические кувшины и пестрый фаянс – остатки редкостей, привезенных из Италии, Алжира, Австрии и России. В спальне над кроватью висел портрет генерала Дюма, черного генерала, сподвижника Бонапарта, оставшегося верным ему. А на противоположной стене помещался портрет Дюма-сына работы Берне. Вот и все осколки былого.
Через дверь доносился голос хозяина дома. Дюма работал, сидя в низком кресле перед столом. Он был в клетчатой рубашке, в просторных панталонах, обутый в красные шлепанцы. Его крупное лицо побледнело и поблекло, усы повисли. Живот неимоверно вздулся. Но в глазах еще бегали прежние искорки. Он теперь писал, думая только о заработке. Писать было неимоверно трудно. Ему казалось, что голова его похожа на дырявую корзину. Он начинал роман и, заблудившись в нем, не доводил его до конца.
Как часто вспоминал о Маке*. Маке и теперь еще имел состояние. Франки, заработанные им вместе с Дюма, не разлетались как дым.
_______________
* М а к е Август – сотрудник Дюма, деятельно помогавший ему до разрыва в 1851 году.
"Милый Маке! – думал Дюма. – Если бы ты был со мной, мы бы написали с тобой еще несколько десятков пьес и романов".
Потом он багровел, стучал пальцем по столу.
– О, люди! – вздыхал он. – Это все сплетни, сплетни, сплетни.
Он смотрел на часы. Надо было одеваться и ехать в Гавр на морскую выставку – читать лекцию о России и Кавказе. Надо было зарабатывать деньги! Как все это надоело... Из кухни донеслись крики: это шла перебранка между кухаркой и лакеем Томазо.
– Мозье Дума! Мозье Дума! – взывал итальянец.
Дюма не обращал на шум ни малейшего внимания. Он подходил к большому зеркалу и принимал величественную позу. Он репетировал речь и разучивал жесты. Он подергивал плечами, улыбался и аплодировал сам себе.
Потом садился – его мучила одышка.
Он думал о том, что ему не мешало бы подышать горным воздухом. Когда лакей приносил ему ботинки, он еще раз оглядывал себя в зеркале и бормотал:
– Но ты еще молодец!
Как всегда, этот жизнелюбец был доволен собой.
После гаврских лекций он уехал в По и там на подъезде отеля увидел молодого Франсуа Коппе. Он крикнул ему:
– Обними же меня, человек таланта!
– Я не осмеливаюсь, человек-гений! – с лукавой скромностью сказал Коппе.
Дюма покраснел...
...Он мог бы жить по-стариковски, наслаждаясь хоть каплей того, что еще могло быть приятным.
Но такая жизнь не в духе Дюма. Он еще сопротивляется, он еще пробует не оставлять литературы. Он по-прежнему любит удовольствия, визиты. Он забывает свое одиночество... Была на свете душа, которой легко было выложить все сокровенное, несмотря на то, что они не подошли друг к другу. Однако нет ее... Катрин умерла.
Он лежит в своей низкой огромной постели. Приносят письмо: один из иностранных послов приглашает его к себе на прием. Дюма болен, но все-таки встает. В доме нет даже чистой рубашки. Перевернуты все ящики комода. Уже восемь часов вечера. Дюма посылает в магазин свою приятельницу Матильду Шау. Но нелегко разыскать белье для такого гиганта, как этот старик. Бельевщик предлагает только одну завалявшуюся сорочку с необычайным рисунком. На ее голубом фоне скачут чертенята, играющие огнем. Взглянув на эту рубашку, Дюма отшатнулся и, бросив ее на пол, стал топтать. Затем одумался, поднял, разгладил и натянул на себя. В таком наряде он явился к послу.
Дипломатический салон был поражен его видом.
Вернувшись из гостей, Дюма хвастал, точно ребенок.
– Этому трудно поверить... – говорил он Матильде. – Но, честное слово, я имел настоящий успех.
Успех – это был фетиш всей его жизни. Успех во что бы то ни стало, каким угодно путем.
И вдруг, как это случается у бурного человека, обожавшего человеческую суету, он прозрел... Он теперь возжаждал тишины и никого не допускал к себе.
Он столько жил, столько писал, столько путешествовал... Пришла пора полежать и подумать.
Он как бы решил пересмотреть всю свою жизнь и поэтому взялся за чтение своих книг.
– Каждая страница, – говорил он, – напоминает мне ушедший день. Я как одно из тех деревьев с запутанной листвой, полной птиц, молчащих в полдень и просыпающихся к концу дня. Когда приходит вечер, они наполняют мою старость хлопаньем крыльев и пением.
Читая, он судил сам себя в первый раз без всякой снисходительности. Он развлекался или скучал в зависимости от того, что было написано.
Однажды сын неожиданно вошел к нему. Дюма так был поглощен чтением, что не заметил даже его прихода. Он с восторгом перелистывал страницы, смеялся, вздыхал.
– Что ты читаешь? – спросил сын.
Дюма поднял свои голубые, уже выцветшие глаза.
– "Мушкетеров"!
Потом улыбнулся и прибавил:
– Я всю жизнь собирался прочитать эту книгу. Я все это откладывал на старость.
– Ну и как?
– Хорошо!
Та же история повторилась с "Графом Монте-Кристо". Но по-иному. Когда сын спросил его о впечатлении, он как-то растерянно повел плечами и что-то пробормотал.
– Что же ты о ней думаешь? – сказал сын.
– Это не стоит "Мушкетеров"... – ответил Дюма. – Однако здесь попадаются страницы, в которых я мог бы поспорить с Бальзаком... Бедняга Оноре!.. Жаль, что его уже нет... Как бы я хотел с ним повидаться... Как рано и как внезапно умер этот гений...
Он вспоминал свои нелады с ним, разные дороги и свою литературную юность...
Дюма цеплялся за жизнь и надеялся удлинить ее тем, что поздно вставал. Уменьшился его богатырский аппетит. Он постоянно обращался к врачам... И в то же время подшучивал над медициной. Когда он чувствовал себя здоровым, его можно было увидеть во Французской комедии. Страсть к театру была неистребима. Не потухала. Он проходил по партеру и раскланивался с капельдинерами-стариками. Они были свидетелями его былых триумфов.
Узнав о смерти Ламартина, Дюма посвятил ему статью. Он понимал этого поэта, упавшего в забвение с вершины. Он сам ощущал ту же боль. В лице этого человека он хоронил свое поколение. Ничто больше не связывало его с современностью. Жизнь шла сама по себе. Деньги он занимал у издателей, пользуясь их снисходительностью, закладывал в ломбард кое-какие ценности. Иной раз, точно по привычке, хватался за работу и тут же бросал все. Даже ноги уже отказывались ему служить.
В июле 1870 года, когда была объявлена война с Германией, сын увез его на свою виллу, около Дьеппа.
Это была небольшая лесистая долина, спускавшаяся к морю. Дюма поместили в нижнем этаже дома, в самой лучшей комнате, обшитой панелями из белой лакированной североамериканской сосны. Окна комнаты выходили на море. В первый раз он нашел себе убежище, он жил около своих, в семье. Когда была хорошая погода, внучки Колетт и Жаннина провожали его на пляж. Он сидел в кресле и молчаливо наслаждался. Когда у него спрашивали, как он себя чувствует, он отвечал, улыбаясь: "Очень хорошо". На самом деле он томился. Он чувствовал себя как пассажир на вокзале, ожидающий поезда.
Он жил, ничего не ведая о немецком вторжении. Все в доме тщательно скрывали от него известия о войне.
Близкие знали, что этот патриот, любивший свое отечество больше, чем самого себя, узнав о сдаче французских крепостей, способен закричать в полный голос и обвинить как правительство, так и генералов в измене. Этим он, конечно, ничего не добьется. Только скомпрометирует себя... Вернее молчать. Поэтому они молчали.
В октябре пришла плохая пора, туман и дождь наводнили долину. Дюма уже не гулял. Он кое-как передвигался от постели до кресла. Иногда он разглядывал сквозь окно бледное осеннее солнце или горизонт, где небо сливалось с морем.
Целые часы он проводил почти неподвижно, его взгляд был устремлен куда-то вглубь, как будто он старался разглядеть будущее. Никто не понимал его тревоги. Иногда опять с беспокойством он перечитывал свои книги, потом бросал их, снова погружаясь в раздумье. Никто не понимал причин его тоски.
Надвигалась зима... Ла-Манш разбушевался. Старик сидел в кресле у окна, вытянув руки и разглядывая огромные волны.
– О чем ты думаешь? – спросил его сын.
– Ни о чем... Это слишком серьезно для тебя! Ты этого не поймешь.
– Почему?
– Ты отравлен иронией...
Мысли были страшными, и Дюма был прав, боясь ими поделиться. Он думал о суде потомства, он думал о том, не размотал ли он зря свой талант, сочинив сотни томов, сотни драм, сгоревших как мотыльки!.. Быть может, прав был Делакруа, упрекавший его в отсутствии вкуса? Как это море, он ворочал глыбы. Он громоздил книгу за книгой. Зачем? Чтобы осесть здесь на мели и глядеть на этот пляж?
"Не продал ли я за чечевичную похлебку свое дарование? Этот мир, который вырастил и воспитал меня на свои франки, быть может отравил мне душу... Франков я никогда не жалел... Но что из этого?.. Зато и они не пожалели меня... Так же, как все эти банкиры... Что скажут обо мне простые люди спустя несколько десятилетий после моей смерти?.. Как меня вспомнят? Не так, как Гарибальди... Совсем не так...
Дюма зарыдал.
Сын обнял его.
– Ну вот, Александр... – сказал Дюма через силу. – Скажи мне по совести... Как ты думаешь – останется что-нибудь после меня или нет?
Сын принялся его успокаивать. Это было 4 декабря 1870 года.
На следующий день Дюма был при смерти. В десять часов вечера он умер без слов, без сознания, тихо, как будто уплыл.
В этот же час немецкий отряд занял Дьепп.
Его похоронили на маленьком кладбище Невиля. Затем, когда немцы эвакуировались из Вийе Коттре, его тело было перевезено на родину. Его положили рядом с могилами отца и матери.
На этом мы и закончим наш рассказ, написанный по мотивам одной из французских биографий Дюма.
1941
