Текст книги "Небесный хор"
Автор книги: Николай Белоцветов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
«Говорят, что странники в пустыне…»
В твоем краю голодных много мест
И много рук протянуто за хлебом,
Но убаюкан бездыханным небом
Монахинь-мельниц сухорукий крест.
Такой же крест в душе твоей просторной.
Небесный ветр ворочает его,
Весь день поет, размалывая зерна.
Но им не надо хлеба твоего.
«Гудит мой улей. И робея…»
Говорят, что странники в пустыне
Зрят миражи. Разве зданья эти
Не мираж, возникший в тверди синей
На глазах усталого столетья?
Эти кубы, улицы, трамваи,
Небоскребы, фабрики и арки
Над мостами – разве не вскрывают
Бред земли – горячечный и яркий?
Как мираж у старого кургана,
Вырастают зыбкие строенья.
Это ты, волшебница Моргана,
Ворожишь, играя светотенью.
Так давно мне город этот снится.
И не знаю, скоро ли воспряну
В голубой пустыне, где денница
Чуть горит полоской нежно рдяной.
«…И скоро рук застывшая мольба…»
Гудит мой улей. И робея
Взойду на кафедру сейчас.
Но мужество найду в себе я,
Когда в толпе увижу Вас.
И с самого начала речи
На месте, где сидите Вы,
Я нимб сияющий отмечу
Вкруг серафической главы.
Во власти благостных наитий
Все круче забираю в высь
И незаметной, крепкой нитью
Я с Вами связываю мысль.
Воздушным, шелестящим змеем
Над аудиторией взлетев,
Простор даю рукам обеим
И ветра слушаю напев.
То падая, то возлетая,
Бумажным трепещу хвостом,
И даль за мною золотая,
И весь я в свете золотом.
И, обратись к моим высотам,
Раскручиваете Вы нить
И управляете полетом,
Чтобы меня не уронить.
Но из собравшихся едва ли
Заметить кто-либо успел,
Как Вы наматывали валик,
Когда порыв мой ослабел.
И, властно стянутый на землю,
Я трепыхнулся и затих.
Опять внизу я. Не затем ли,
Чтоб изнемочь у ног твоих!
«Такими же печальными, как струи…»
…И скоро рук застывшая мольба,
Как лед прозрачных и окоченелых,
И нежность век, и гордый очерк лба,
И бездыханность мраморного тела,
И губы сжатые, что в странствии земном
Еще ни разу страсть не разомкнула…
Все это будет. И, борясь со сном,
Как ладан, память заклубится, гулом,
Надгробным плачем своды огласив,
И позабытое подскажет сердцу слово,
И в тот же миг страстей земных порыв
Его поглотит, и оно угаснет снова,
Чтоб возвратиться в вековечный круг,
Оставив мне лишь муку мертвых рук
И рта оскал, надменный и суровый.
Памяти Ф.Ф. Штокмара
Такими же печальными, как струи
Летейские, как смерти поцелуи,
Такими просветленными, как Имя
Творца и Вседержителя, такими
Прохладными и легкими, как пена,
Как в небесах плывущая Селена,
Такими же прозрачными, как в Риме
Вода, и воздух, и вино, такими
Навеки незабвенными, как встречи
На Рождестве, когда горели свечи
На нашей елке праздничной, такими
Весь мир преображающе благими,
Как разговор, когда тропою снежной
Я шел с тобой, доверчивой и нежной…
Сгустилась мгла,
И лик усопшего был светел.
Тут смерть прошла,
Но ничего я не заметил.
Какой конец,
Какая благостность и милость!
И, как отец,
Над изголовьем смерть склонилась.
Полет времен,
И легче дыма, легче света
Последний сон
И прехожденье скорбной Леты.
Легко чела
Коснулся ангел, тих и светел.
И смерть вошла,
Но ничего я не заметил.
20 марта 1930
ШЕЛЕСТ. Вторая книга стихов (Рига, 1936)
«На незаконченной Твоей картине…»«В ответ на призрачность надежд твоих…»
На незаконченной Твоей картине
Я лишь едва заметный робкий штрих,
Простой мазок, одна из многих линий,
Но Ты в трудах нуждаешься моих.
Настанет день, когда я нужен буду
Для Твоего огромного холста,
И без меня не совершится чудо,
И не обожествится красота.
«В то черное, страдальчески немое…»
В ответ на призрачность надежд твоих
На неуверенность их робких крылий,
Таких же трепетных, как венчик лилий,
В ответ на солнечный, цветистый стих…
В ответ на жалобу, на плач, в ответ
На всю безоблачность твоих желаний,
Таких же ласковых, как стадо ланей
На мирном пастбище ушедших лет…
На твой заливчатый, счастливый бред,
На отшумевшую в летах лишений,
На отгремевшую в громах крушений, —
В ответ на молодость, в ответ на свет…
«Не стенающий в просторах…»
В то черное, страдальчески немое,
Играющее месяца серпом,
Пугающее маревом и тьмою,
Сверкающее в блеске голубом…
Широкое, как рокоты органа
В готическом соборе, как хорал
Божественного старца Себастьяна,
Что в юности так часто я играл…
О, если мне увидеть хоть во сне бы
То кладбище расплавленных планет,
То черное, рокочущее небо,
Которого над нами больше нет!..
«Если бы можно было…»
Не стенающий в просторах
Голос ночи снеговой,
Не дубравы вещий шорох,
Не угрюмый ропот хвой,
Не колосьев лепет страстный
На груди ржаных полей,
Не торжественно-прекрасный
Звон монахов-тополей,
Не прибой, не шторм, не грозы,
Не шуршанье камыша, —
Шелест горестной березы
Возлюбила ты, душа.
На твоих страницах сухо
Шелестит осенний стих,
И суровый ветер Духа
Перелистывает их.
«Как блеклые стебли, колеблются мысли…»
Если бы можно было
Перелетев столетья,
Перелетев могилы,
В теле восстать ином.
Как прилетают в клети
Голуби с вестью к милой,
Как прибегают дети
С песнями в отчий дом!
«Я боюсь, что яблоневым цветом…»
Как блеклые стебли, колеблются мысли,
Колеблются глуби, колеблются выси,
Лениво колеблются бледные ветлы,
Колеблются блики над заводью светлой,
Под ветлами лебедь колеблется белый,
Колеблются волны, колеблется тело,
Колеблется всё, что покорно простору,
И сердце твое заколеблется скоро.
Стена
Я боюсь, что яблоневым цветом,
Сиротливой песенкой щегленка,
А не летом, не румяным летом,
Не осенней паутиной тонкой…
Я боюсь, что яблоневым, сочным,
Медоносным, розовым и свежим,
В час, когда неотразимо нежен
Этот мир в сияньи непорочном…
Я боюсь, не осенью, не летом,
А под всплеск весенних белых клавиш
Пряным, сладким яблоневым цветом
Ты меня когда-нибудь отравишь.
Жемчужина
Порыжевшая от времени стена
Возвышается у самого окна,
Улыбается, приветствуя лучи,
Обнажая желтозубо кирпичи.
Вся в морщинах, в черных впадинах она,
Письменами давних лет испещрена.
И сегодня как-то явственнее след
Всех тревог и всех невыплаканных бед.
Оттого ль, что эта старая стена
Светлой жалости лучом озарена,
Оттого ли, что прильнув к морщинам плит,
У стены бездумно яблоня грустит.
Твоя комната
Нежит жемчужина взор претворенною в радость печалью,
Жен озаряет земных матовым блеском любви.
Но лучезарней стократ переливы страданья людского,
Но ожерелье из слез носит Царица небес.
«Настоем неба крепким и густым…»
Уродцы-кактусы танцуют на окне,
Смешные скорченные гномы.
Широкая софа причалила к стене, —
Корабль, в ночную даль влекомый.
И фолиантами отягощенный стол,
И классики в обложке синей,
И Флавий на столе, и лампы ореол,
Как солнце над твоей пустыней.
Проходит часто здесь веселый караван,
Шагают важные верблюды,
И смуглые купцы из неоткрытых стран
Исполнить рады все причуды.
И только иногда проносится самум,
Удушливой швыряясь пылью,
И кактусы дрожат, и горный слышен шум,
И пальмы клонятся в бессильи.
«Прибоем снов вспененные покровы…»
Настоем неба крепким и густым
Упился день и стал еще печальней.
Как многогранный колокол хрустальный,
Оранжерея светится сквозь дым
В ней до сих пор затворницей весна
Благоухая нежится без неба.
День отсинел и, кажется, что не был,
И стеклянеет влажно тишина.
И в тишине так внятна дробь дождя,
Так пряней запах мяты и корицы,
И так легко соблазну покориться,
Средь орхидей и кактусов бродя.
Пусть только миг дано продлиться сну
И никогда не будет повторенья,
Но видеть вновь то робкое горенье,
Той первой встречи первую весну…
«Бессонница… Тревожно бредит дом…»
Прибоем снов вспененные покровы
Подушек легких. Жар и полубред.
Лежишь, грустишь под тяжестью лиловой
Часы стоят. Замешкался рассвет.
Все ночь да ночь! Соседка с ундервудом
И детский плач за дальнею стеной.
Автомобиль случайный с грозным гудом
Проносится по пустоши ночной.
Нет, не грусти, что двор так мал и тесен!
Мир – не квадрат, очерченный окном.
В тумане дня и в сумраке земном
Такой простор для плача и для песен!
Так хорошо почувствовать вблизи
Свой смертный час, безветренный и ясный!
Но над судьбой душа твоя не властна,
И не поднять визгливых жалюзи.
«Как стекол боль в заплаканный, осенний…»
Бессонница… Тревожно бредит дом.
Исходит пес в истошном хриплом вое,
Томится ночь под звездным колпаком,
И бег часов, как сердца перебои.
Трещит мотор, как четкий пулемет.
Заполнен сумрак уханьем орудий.
Далекий зов… О, кто его поймет!
Услышит кто тоскующих о чуде!
Сомкни глаза! Забудь телесный вес,
Забудь себя, развейся и исчезни
В купели звезд, в прозрачной зыбкой бездне!
Не подымай с грядущего завес!
«Так раскрываются лишь Царские Врата…»
Как стекол боль в заплаканный, осенний,
Дождливый день, как призраков томленье,
Как вечного забвения река,
Как пламя свеч великого Пятка,
Пылающих над скорбной Плащаницей,
Как черный сон, что осужденным снится,
Как тихий свист летящего копья,
Как взмах косы, как смерть – печаль твоя!
«Думаешь, по улице мы с тобой гуляем…»
Так раскрываются лишь Царские Врата,
Так всходит чаша золотая,
Так неустанно от подножия креста
Молитвы отлетают стаей…
Так с пастбища под колокольный звон стада
К вечерней тянутся прохладе.
Так с неба падает звезда,
Так масло теплится в лампаде…
Так из святилища твоих певучих уст
Звенит призыв запретных далей.
Но разоренный дом как древле слеп и пуст
И верен призракам печали…
«Горевать и плакать мало толку…»
Думаешь, по улице мы с тобой гуляем,
Пьем, едим, смеемся, спим и в гости ездим!
Это заблужденье! И давно мы знаем,
Что летим навстречу золотым созвездьям.
И, должно быть, вечно мы бы так летели,
Если бы не этот запоздалый выстрел,
Если б не дробинка, что застряла в теле,
Если б не усталость, что пришла так быстро.
Помнишь рой свинцовый! Помнишь, как растроясь,
От беды скрываясь, вновь расправил крылья
И на юг умчался журавлиный пояс!
Только мы отстали, изошли в бессильи.
Это не улыбка… Это – кровь сочится.
Это не беспечность… Это – агония!
Это две большие голубые птицы
С плачем ниспадают на поля нагие.
«Ничем, ничем, ни призрачной улыбкой…»
Горевать и плакать мало толку
И ничем ушедшим не помочь.
Но люблю рождественскую елку,
Что горит в евангельскую ночь.
И во мне такое же пыланье,
И в таком же чуждом мне краю
Без корней, без соков, без желаний
На кресте поверженном стою.
«Последнюю листву заплаканных берез…»
Ничем, ничем, ни призрачной улыбкой
Развеянных по небу лепестков,
Ни приступом беспомощной и зыбкой
Мольбы твоей, ни всплеском робких слов,
Ни умиленьем, ни любовным жаром,
Ни нежностью, расцветшей в сердце старом,
Ни рокотом торжественных поэм,
Ни солью слез – ничем, ничем, ничем!..
«Из опротивевшей норы…»
Последнюю листву заплаканных берез
Легко мороз
Своим хрустальным иссушил дыханьем.
Мы станем
С тобой такими, как они, – увянем,
Такими же мы станем, как листва,
И в ночь посыплются истлевшие слова
С сухим и устрашающим шуршаньем.
«С тем горьковатым и сухим…»
Из опротивевшей норы,
Вдыхая едкий запах гари,
Сквозь дождь, туманы и пары,
Чтоб где-нибудь в укромном баре —
И до рассвета… А потом
У опустевших ресторанов,
Ища растерянно свой дом
И неожиданно воспрянув,
В испуге крикнув: О, приди!..
О, Эвридика!.. И кромешный
Завидев сумрак впереди,
Понуро, горько, безутешно,
Забыв достоинство и стыд,
Столичным девкам на потеху,
Не помня слов, не слыша смеха,
Петушьим голосом навзрыд.
Элегия («Скоро тронется поезд, и как линии нотной тетради…»)
С тем горьковатым и сухим,
Тревожащим истомой темной,
Что расстилается, как дым,
Витая над моей огромной,
Моей покинутой страной,
С протяжной песнью сиротливой,
В седую стужу, в лютый зной,
Перекликаясь с черной нивой,
С тем, что рыдает, как Орфей,
О Эвридике вспоминая,
С тем ветром родины моей
Лети, печаль моя ночная!
Элегия («Все о том, что годы, что сребристы…»)
Скоро тронется поезд, и как линии нотной тетради
Телеграфных столбов бесконечно потянется сеть,
И послушные думы, расплетая волнистые пряди,
Запоют однозвучно только слово одно: Умереть!
Говоришь: Невозможно… Но раскаты надмирной печали,
Но земные поклоны убегающих в вечность лесов.
У заплаканных стекол мы так долго о главном молчали,
Проплывающих далей заунывный мы слышали зов.
Скоро тронется поезд, загремят, заскрежещут колеса,
Заколотится сердце под щемящий раскатистый стук
И вдруг судорожно замрет… И не станет ни слов, ни вопроса,
И уже безнадежность в этой муке заломленных рук.
«А ведь когда-нибудь, друзья…»
Всё о том, что годы, что сребристы,
Вечера, что поздно… Всё о том!
Бьются волны в грудь твою, как в пристань,
Угрожая штормом и дождем.
Всё о том, да всё о том, что в тесном,
Деревянном, черном и простом…
А потом в огромном, неизвестном,
Молчаливом небе… Все о том!
И о том, что ночь томится в плаче,
И о том, что звезды так бледны,
И о том, что в мире все иначе,
Что незрячим снятся только сны.
«Без упрека… Покорно… Но пойми же – навеки, навеки…»
А ведь когда-нибудь, друзья,
Как в океан впадают реки,
А ведь когда-нибудь и я,
И я когда-нибудь навеки!
И в звездных сферах бытия,
В хрустальных сферах Птолемея,
И я когда-нибудь, друзья,
Перед Создателем немея…
Друзья, друзья, когда-нибудь
В Его премудрости бездонной,
В пучине черной утонуть
Суровым роком осужденный!..
Увы, когда-нибудь и я,
Как в океан впадают реки,
И я когда-нибудь, друзья,
Когда-нибудь и я навеки!
Ноябрь
Без упрека… Покорно… Но пойми же – навеки, навеки!..
И, как облак, растаяв в голубой колыбели зари,
Где смежают светила величавые бледные веки,
И дрожат их ресницы, и доносится голос: – Умри!.. —
Без упрека… Покорно… Как прохладен заоблачный воздух!
Как безветренно сердце! И как близок, как близок твой час!..
И текут по ланитам золотые падучие звезды,
И скорбит бесконечность в мириадах заплаканных глаз.
И тогда в холодную могилу
Опустили солнце, и тогда
Ветер пел гнусаво и уныло
Над хрустальным зеркалом пруда.
И тогда, содрав с себя одежды,
Охал дуб, молясь за упокой,
И, простясь с последнею надеждой,
Ввысь грозился старческой рукой.
И тогда луна не восходила,
И тогда по зябнущим полям,
Чуть виясь, из звездного кадила
Голубой курился фимиам.
«Что-то душой забыто…»
Ни к чему!.. Напрасно!.. Невозможно!..
Но душа не хочет этих слов,
Этих слез надломленности ложной!
И закат по-новому суров.
Облака, скрывающие звезды,
Скрыть не могут вестников благих.
Свод высок, хрустален горный воздух,
И прибой торжественен и тих.
Как песок в прилива час прекрасный
Зыбью строк исчерчена тетрадь.
Мир поет. Молитвы не напрасны.
И душа не хочет умирать.
«Разуверение… На бездыханном лоне…»
Что-то душой забыто,
Только не знаю – что,
А все, что ей открыто,
Все это – не то, не то…
Увы!.. Позабыто что-то,
Да как догадаться – что!
Никто не поймет заботы.
Заботы моей, никто!
Может быть, ангел нежный
Коснулся души во сне…
Может быть, ветр прибрежный
В дверь постучал ко мне…
Может быть, все, что было,
Может быть, все, что есть…
Вот и ловлю уныло
Дрогнувшим сердцем весть.
Да, что-то душой забыто,
Только не знаю – что,
А все, что ей открыто,
Все это не то, не то…
Разуверение… На бездыханном лоне
Безвольной бабочкой свисают паруса.
Слагаются в ладью покорные ладони.
В потупленных глазах вечерняя роса.
Как долго плыли мы к изменчивой Авроре!
Как много призраков в неверной глубине!
Но сердце сетует. Его снедает горе
По том утерянном, по том ушедшем дне.
Увы!.. Поверьте же, что молодость обманна,
Что поздней осенью правдивей зреет стих,
И есть в Послании седого Иоанна
Три слова Вечности. Вы помните ли их!..
ЖАТВА. Третья книга стихов. (Париж, 1953)
Анна Белоцветова. Предисловие
Нежит жемчужина взор претворенною в радость печалью,
Жен озаряет земных матовым блеском любви.
Но лучезарней стократ переливы страданья людского,
Но ожерелье из слез носит Царица Небес.
(Из «Шелеста»)
Ушел из жизни большой поэт. «Он пролетал через жизнь», – сказал о нем один критик. Вернее, пролетел. Но пролетел он не как бездушный фейерверк, а – с большим певучим сердцем, отзывавшимся на всю боль нашего разорванного мира. Он пел, как Орфей в преисподней. «Его стихи завораживают», – говорил один знаток русской поэзии, ставя Николая Николаевича в ряд русских классиков. И не он один. Это завораживание поэтическим словом пережили в большей или меньшей мере все слышавшие поэта. Но орфизм его поэзии не был языческим: он рождался из подлинно христианского истока, он был современным в лучшем смысле этого слова и потому звал в будущее. Отсюда поражавшая иных чистота его поэзии. И поэт Божьей милостью сознавал, откуда его Дарование, и не искал для себя славы. В этом – секрет его «шапки-невидимки», в которой он, поэт и философ, прошел по жизни, прошел, уязвленный всеми проблемами времени и вечности. Поэтому и темы его поэзии вечны: Бог, смерть, любовь. Это трезвучие слышно как в изысканнейших формах его поэтического слова, так и в предельной простоте выражения его последних стихов.
Пророческим оказалось стихотворение: «Я боюсь, что яблоновым цветом»: лебединая душа поэта действительно отлетела «не осенью, не летом, А под всплеск весенних белых клавиш», «В час, когда неотразимо нежен Этот мир в сиянье непорочном»…
«В дубовом иль просто сосновом?..»
«Грусть, широкая как Волга…»
В дубовом иль просто сосновом?
О, сердце, не все ли равно!..
Возможно ль беспомощным словом
Объять, что душе суждено,
Возможно ли смертным помыслить
О том, что случится потом!
Возможно ли звезды исчислить,
Постичь серафический гром!..
Возможно ли твари ничтожной
Вступить на тот огненный путь!..
Одно только сердцу возможно:
Пропеть и навеки уснуть.
«Чем я сердце успокою?..»
Грусть, широкая как Волга…
Все мы смертны. Ну, так что ж!..
Слишком горестно и долго
Все о смерти ты поешь.
Посмотри, как над равниной
Занимается заря!
Посмотри, как журавлиный
Пояс кружится, паря!
Счастлив будь, как эти птицы!
Вместе с ними улети!..
Хорошо порой грустится,
Хорошо дремать в пути.
Хорошо играть в мажоре,
Хорошо любить и сметь.
Да, но как же наше горе?..
Да, но как же, как же смерть?..
«Дух-Орфей, Ты снова в преисподней…»
Чем я сердце успокою?
Чем тревогу превозмочь?
Смерть стучит мне в грудь клюкою,
В грудь клюкою день и ночь.
Ты живешь, поешь и дышишь,
Но бегут, текут часы.
Взмахи маятника слышишь?
Слышишь грозный звон косы?
Слышишь, слышишь, как стучится
Прямо в сердце смерть твоя,
Как томится в клетке птица,
В прутья крыльями бия?
Смерть в твое стучится сердце,
Сердце-птица рвется прочь.
Распахни пошире дверце!
И умчится птица в ночь.
«И прозвучало вдруг: “Восстань!..”»
Дух-Орфей, Ты снова в преисподней,
В хороводе призрачных теней.
С каждым днем все шире, все свободней
Ты поешь в груди моей, Орфей!
Для Тебя, о, песнопевец мира,
Я раскрыл, как встарь, свою тетрадь.
Ты во мне, и плоть моя лишь лира,
На которой призван Ты играть.
«Как рыболов в углу своем один…»
И прозвучало вдруг: «Восстань!»
И всколыхнулся сумрак зыбкий,
И Кто-то сжал мою гортань,
Как музыкант сжимает скрипку,
И заскользили по струне
Вдруг чьи-то трепетные пальцы, —
И я запел, и стали мне
Близки все робкие скитальцы,
Все, приведенные судьбой
Дрожать и млеть в тисках у Духа,
И петь, и чуять под собой
Творца внимающее ухо.
Муза («Снова стихи, голубые, небесные розы…»)
Как рыболов в углу своем один,
Весь – ожиданье нового улова.
Вот, вот всплывет из девственных глубин
Огромное, чешуйчатое Слово.
Но вещей Рыбы призрак голубой
Под зыбью слов неслышно проплывает,
И вновь звенит серебряный прибой,
И волн печаль утесы омывает.
Молчание («Молчит Творец. Молчит небесный хор…»)
Снова стихи, голубые, небесные розы.
Медленно льется ручей полуслов-полузвуков.
Грустная муза, соперница трезвенной прозы,
Снова поет, в колыбели тоску убаюкав.
Сладостны слезы, и с ними душа не боролась.
Долго внимала она воркованью свирели.
Мерно шумели над нею дремучие ели,
Плакал далекий грудной переливчатый голос.
Благовест («Звон – сон многоблагодатный…»)
Молчит Творец. Молчит небесный хор,
Молчит судьба. Молчит земной простор,
Молчит береза под моим окном.
Молчит мой дом, объятый зимним сном.
Молчит моя огромная страна.
Молчит над ней бездомная луна,
А за луной, суровая, как смерть,
Всегда молчит насупленная твердь.
И ты, и ты, о, грусть моя, и ты,
Молчишь и ты во власти немоты,
И ты молчишь в покинутом, ночном
Пустынном сердце скованном моем!..
«Славою обетованного…»
Звон – сон многоблагодатный,
Боговдохновенный звон – песнь!
Взмахи крыльев уху внятны.
Как невероятно! – Он здесь!..
Взмах. Вздет! Все преобразилось,
Преосуществилось: Сон, явь!
О, воспой Господню милость!
Полуоглушенный, звон славь!
«Так забываются грехи…»
Славою обетованного
Купола золотоглавого,
Мученическим предстательством
Праведников и святителей,
Подвигами и молитвами
Голубя любвеобильного,
Дивными, неизъяснимыми
Милостями Богоматери
Русь жива!
Так забываются грехи,
Так изливаются стихи,
Так мир поет.
Так, озаряя лик земли,
Плывут в туманах корабли
Благих высот.
Пусть все продлилось только миг,
Но в этот миг меня настиг
Великий смерч.
И я увидел очерк рей
На ярком золоте морей,
И жизнь, и смерть.