Текст книги "Уильям Теккерей. Его жизнь и литературная деятельность"
Автор книги: Николай Александров
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Глава IX. Теккерей как человек. Смерть его
Ответить на вопрос, каким был Теккерей как человек, несравненно труднее, чем ответить на вопрос, каким он был как писатель. «Я уже восемнадцать лет знаком с Теккереем, – заметил однажды один из его приятелей, – и до сих пор не уверен в том, что знаю его».
Натура Теккерея была слишком сложной для того, чтобы ее можно было легко разгадать. Этому также мешало в значительной степени то, что он был всегда крайне сдержан во всем, касавшемся его внутренней жизни. Он не любил допускать других в святую святых души своей и, как мы уже выше упоминали, даже запретил своим дочерям после его смерти познакомить свет с тем, что за человек был их отец. Потому-то большинство и относилось к нему несправедливо при жизни и только очень немногие понимали его. Опубликованные немедленно после смерти Теккерея воспоминания этих немногих знавших его и представляют единственный источник, на основании которого возможно составить себе более или менее точное понятие о его личности. Двойственность, замечаемая в сочинениях Теккерея, – ядовитая сатира рядом с необыкновенной нежностью и светлые, прекрасные типы на грустном, безотрадном фоне жизни – эта двойственность была в самом характере его. «Для того чтобы понять его характер, – говорит Троллоп, – нужно всегда помнить, что в его груди меланхолия постоянно боролась с игривостью и идеализм с насмешкой».
Направление его ума было по преимуществу аналитическое. Даже в те моменты, когда знаменитый писатель бывал тронут или восторгался чем-нибудь великим, возвышенным, он не переставал замечать смешное, от которого не свободно ни великое, ни возвышенное. Теккерей всегда шутил и в то же время был всегда серьезен. Даже тогда, когда он бывал весел, легкое облачко замечалось на его челе и грустная нотка слышалась в его громком смехе. Те, которые знали Теккерея, приписывают эту меланхолию крайней впечатлительности его характера. Все грубое и жестокое болезненно раздражало его. Всякая глупость или низость в окружавших глубоко удручали его. Этой же крайней впечатлительностью можно объяснить и его болезненную чувствительность. Его иногда заставали плачущим над какой-нибудь книгой. Он никогда не был в состоянии прочесть до конца «Ламермурскую невесту» Вальтера Скотта вследствие трагизма последних глав этого романа. До чего доходила его чувствительность, показывает следующий случай, рассказанный одним из его приятелей. Последний однажды встретил Теккерея на улице и, пораженный его необыкновенно убитым видом, спросил, что с ним случилось. «Я убил его!» – воскликнул тот с отчаянием в голосе. «Кого?» – с ужасом спросил его приятель. «Полковника Ньюкома!» – ответил Теккерей и предложил приятелю послушать только что написанную им последнюю главу романа «Ньюкомы». Когда они вошли в клуб и уселись в уединенном углу, Теккерей в страшном волнении стал читать описание последних минут благородного полковника и когда дошел до того места, где так трогательно рассказана смерть героя романа, то не мог более удерживаться и зарыдал как ребенок.
Семейное несчастье, так рано и неожиданно постигшее Теккерея, было другой причиной его постоянной грусти. Он не любил говорить о своем горе, но по одним редким и случайным намекам его можно было судить о той глубокой и неизлечимой ране, которую смерть любимой жены нанесла его нежной душе. К этим двум причинам меланхолии Теккерея в последние годы его жизни присоединилась еще третья – болезнь. Он страдал какой-то хронической болезнью желудка. Каждые три-четыре недели с ним случались сильные приступы рвоты, которые страшно мучили его… Всех этих причин было вполне достаточно для того, чтобы отравить его жизнь.
Вследствие крайней впечатлительности Теккерея настроение его духа менялось часто и неожиданно. Достаточно было ничтожного обстоятельства, – и он из бесконечно веселого вдруг делался страшно мрачным. Эта частая перемена его настроения, конечно, сказывалась на его отношениях к знакомым и нередко ставила в тупик тех, кто мало его знал. Случалось так, что в течение одного и того же дня он утром весело и дружески беседовал с кем-нибудь и даже пел с ним песни, а вечером, встретив того же знакомого на улице, уже сурово смотрел на него и едва отвечал на его приветствие.
Но печальная сторона существования Теккерея была известна только очень немногим. Для большинства он был тем, кем казался почти всегда, но кем он на самом деле бывал редко, – необыкновенно веселым, игривым и остроумным человеком. Временами он действительно бывал чрезвычайно весел, так весел, что друзьям его приходилось даже удерживать его. Один из приятелей рассказывает об одном таком случае необузданного веселья Теккерея, случившемся с ним в его первый приезд в Нью-Йорк. Когда ему сообщили, что билеты на все его лекции уже распроданы, он пришел в такой восторг, что стал прыгать и кричать как ребенок, к немалому изумлению своего американского приятеля. А когда они в тот же вечер отправлялись в экипаже в то место, где должна была быть прочитана первая лекция, Теккерей от радости хотел непременно высунуть обе ноги из окна экипажа «в знак уважения к тем, кто купил билеты на его лекции», как он сам выразился. Приятелю с большим трудом удалось удержать его от этого необыкновенного способа выражения уважения.
О его необыкновенной игривости говорит еще такой курьез. Извозчик, привезший его однажды в клуб, потребовал от него лишний шиллинг за проезд. Теккерей отказывался дать лишнее, но так как извозчик не хотел уступить, то он предложил ему решить спор бросанием жребия. Тот согласился, и выигравшим оказался автор «Ярмарки тщеславия». Теккерей рассказал этот случай в клубе и отозвался с большим удивлением о том благородстве, с которым извозчик примирился с потерей шиллинга.
Теккерей не производил благоприятного впечатления на того, кто встречал его впервые; но, познакомившись с ним ближе, всякий начинал любить его. Среди хороших знакомых его звали не иначе как «dear old Thackeray» (дорогой старый Теккерей). Наружность Теккерея один из его друзей описывает так: «Он был очень высокого роста, имел величественную осанку и ходил всегда прямо. Глаза у него были серые, черты лица неподвижные, нос, сломанный еще в детстве в школе, был подобно носу Мильтона „глубокомысленным“ (thoughtful), а ноздри – широкие и полные, как у всех гениальных людей, согласно теории Бельгана. Знаменитый сатирик носил длинные волосы и брил усы и бороду, оставляя только коротенькие бакенбарды. Он смотрел смело и самоуверенно, но нисколько не надменно, причем большею частью бывал один, и тогда некоторая мрачность всегда была заметна на его лице». Другой приятель Теккерея описывает его так: «Глаза его имели мягкое выражение, а его волосы были почти совсем седые. Он одевался в высшей степени просто. Вообще все в его наружности производило такое впечатление, что ему ненавистна была всякая искусственность или претензия. По его лицу и фигуре видно было, что он был далеко не равнодушен к ростбифу, плумпудингу и бордо, которого выпивал ежедневно бутылку за обедом, и вообще любил хорошо поесть и попить… Голос его, – говорит тот же приятель, – звучал мягко и душевно, это был голос джентльмена, принимающего своего друга у себя в доме. Движения его были спокойны, говорил он медленно, взвешивая каждое слово, тихим голосом. Достаточно было пробыть с ним только десять минут, чтобы убедиться в том, что он был человеком светским в лучшем смысле этого слова, а не желчным сатириком или застенчивым литератором, живущим только своими книгами. Беседа его носила характер замечательной непринужденности и искреннего добродушия. Он сам казался чрезвычайно простым и естественным, часто улыбался и, видимо, любил обращать внимание на комическую сторону всего, хотя едва уловимая грустная нотка все-таки слышалась в его голосе».
Теккерей обращался со всеми чрезвычайно добродушно, в особенности с теми, кто стоял ниже его, хотя терпеть не мог фамильярности. К молодым начинающим литераторам он относился как к товарищам и был совершенно чужд зависти и мелкого самолюбия. Это особенно заметно было на его отношениях к своему сопернику Диккенсу. Он всегда отзывался о нем с восторгом и даже однажды в публичной речи добродушно заметил, что дочери его любят гораздо больше рассказы Диккенса, чем отцовские. Когда ему пришлось выступить кандидатом на парламентских выборах в Оксфорде, где его недостаточно знали, он написал Диккенсу, чтобы тот приехал рекомендовать его избирателям. «Меня, – писал он в этом письме к Диккенсу, – вряд ли знают даже двое из здешних жителей, а Вас, вероятно, знают более шести».
Теккерей очень любил общество, но не столько многолюдные собрания, сколько небольшой круг близких знакомых, с которым мог беседовать просто и чувствовать себя непринужденно. Он состоял членом в трех клубах и большую часть свободного времени проводил в них. «Теккерей, – говорит Троллоп, – не был, что называется, блестящим собеседником, и сомнительно, чтобы он когда-нибудь блистал в обществе. Если он бывал желанным гостем на всех торжественных обедах, так это не потому, что он был хорошим рассказчиком или вообще умел занимать общество. Только тогда, когда Теккерей бывал вместе с двумя-тремя хорошими приятелями, он и сам чувствовал себя хорошо, и другие чувствовали себя с ним прекрасно. Но даже в таких случаях он бывал интересен не столько своим разговором о разных современных вопросах, сколько своими комическими выходками и замечаниями. Комизм не оставлял его никогда, даже в те моменты, когда грусть особенно одолевала его. Он любил украшать свою речь цитатами из Горация или собственными стихами, которые в каждом данном случае сочинял экспромтом. Теккерей был большой мастер быстро сочинять стихи. Он мне раз даже прислал чек на пять фунтов и семнадцать шиллингов, написанный стихами».
Великий писатель не любил долгих споров о сухих материях и часто посреди такого разговора вдруг просил у своих собеседников позволения спеть комическую песню. Он беседовал всегда очень добродушно, а если подшучивал иногда над кем-нибудь из своих приятелей, то в очень мягкой форме. Зато в тех случаях, когда ему приходилось сталкиваться в обществе с какой-нибудь несимпатичной ему личностью, шутки его бывали иногда очень злы. В Бостоне он однажды жестоко уязвил довольно почтенного, но крайне претенциозного писателя, которому пришлось сидеть против Теккерея на одном торжественном обеде. Американский писатель держал себя с чрезвычайной важностью и за обедом все время серьезнейшим образом рассуждал о любви. Теккерею это наконец надоело, и он к ужасу всех и к величайшему смущению своего визави вдруг выпалил так: «Ведь до чего, сударь, должен был дойти свет, когда старые чудовища со сломанными носами, как мы с вами, вдруг стали рассуждать о любви». Особенно нелюбимых людей Теккерей преследовал не только сарказмом, но и карикатурами. Он таким путем выжил из своего клуба одного члена, который был и ему и всем крайне противен. Сатирик рисовал карикатуры на него повсюду, где только мог, на всех клочках чистой бумаги, которые ему попадались в клубе. Он представлял его таким, каким он был, когда сидел спиной к публике, и хотя на карикатурах этих лица совершенно не видно было, однако все сразу узнавали оригинал. Господин, которого преследовал Теккерей, долгое время оставался совершенно равнодушным к этим карикатурам на него, но наконец одна из них, наиболее жестокая и меткая, заставила его выйти из состава клуба, к великому удовольствию Теккерея и других.
О замечательном комизме Теккерея можно судить по следующему курьезному случаю. Когда он был в Бостоне, кому-то пришло в голову пригласить его послушать доклад в одном тамошнем ученом обществе. Он пошел, и его посадили на почетное место рядом с докладчиком. Но реферат оказался чрезвычайно длинным и скучным. Теккерей не вытерпел, встал посреди чтения со своего почетного места и вышел в соседнюю пустую комнату, дверь в которую была отворена. Усевшись там, он стал оттуда мимикой показывать своему приятелю, оставшемуся в зале заседания, чего он стоил за то, что пригласил его на такое скучное собрание. Он повалил воображаемое лицо (приятеля) и стал неистово колотить его; недовольный этим (так как доклад все еще продолжался), он выстрелил в него из воображаемого револьвера; наконец, к величайшему смущению своего приятеля, разыграл мимикой сцену из «Гамлета», когда спящего короля отравляют впусканием яда в уши его.
Теккерей страшно не любил произносить спичей на больших обедах и вообще торжественных речей. Всякий раз, когда ему предстояло произносить какую-нибудь речь, он в продолжение нескольких дней до этого обыкновенно чувствовал себя очень плохо и страшно волновался. Одна мысль о подобном положении способна была испортить настроение его духа. Да он и не был красноречивым. Когда ему пришлось однажды открывать одно заседание вступительной речью, он вдруг остановился в середине ее, со страшно смущенным видом уставился в противоположную стену, затем опустил обе руки в карманы своих панталон и, не говоря ни слова, сел на свое место, к величайшему изумлению всех присутствовавших. «Я надеюсь, – говорил он, бывало, по поводу своей слабости, – что скоро наступит время, когда спичи будут произноситься специально для этого назначенными лакеями. Признаюсь, что я испытываю всегда ужасный страх накануне подобной операции, чувствую себя необыкновенно глупым во время исполнения ее и всегда уверен в том, что буду страдать головной болью и расстройством желудка на другой день после нее».
Теккерей очень любил природу, но предпочитал всегда наслаждаться ею в тиши уединения. Даже тогда, когда ему приходилось гулять со своими детьми, он любил удаляться на время от них и наедине предаваться наслаждению природой. Но как бы ни был великий сатирик тронут величием и красотой, даже тогда, когда слезы подступали к глазам его от восторга, он не мог не замечать смешных сторон, не мог не посмеяться сквозь слезы, не поиронизировать. Он никогда не любил декламаций и громкого выражения восторга.
Теккерей обладал замечательной способностью по одному взгляду на человека угадывать его характер. Один приятель его рассказывает, как он однажды, сидя в театре в Бостоне, куда приехал лишь накануне и где почти никого не знал, определял характеры всех проходивших мимо него лиц и даже рассказывал биографии некоторых из них, причем его предположения, по крайней мере, относительно тех лиц, которые были знакомы его собеседнику, оказывались в значительной степени верными.
То, что всех близких знакомых Теккерея более всего очаровывало и трогало в нем, – это его необыкновенная любовь к детям. Он не мог видеть ребенка без того, чтобы все лицо его тотчас же не засияло умилением и радостью. Когда один из американских приятелей однажды спросил его, где, по его мнению, прежде всего стоит побывать в Лондоне, он без малейшего колебания ответил: «В приюте для бедных детей». Теккерей сам часто посещал этот приют, и, по его собственному признанию, время, которое он проводил там, было самым счастливым в его жизни. Он молча любовался там игрой детей или со слезами на глазах слушал их пение в церкви приюта. Он так же часто посещал некоторые детские школы Лондона, где училось много детей. Ему доставляло величайшее удовольствие раздавать бедным детям золотые монеты. При такой любви к детям вообще удивительно ли, что его любовь к собственным детям была безгранична и доставляла ему главную отраду в жизни?.. До чего доходила его любовь к детям вообще, показывает следующий характерный случай. Один из его приятелей, подходя однажды к его дому, к величайшему своему удивлению, увидел его шагающим в страшном волнении по тротуару перед домом своего друга скульптора Марочетти, жившего рядом с ним. На вопрос, что с ним случилось, Теккерей, едва удерживаясь от того, чтобы не разрыдаться, сообщил, что как раз в это время умирал ребенок Марочетти, которого тот страшно любил. Он потом весь этот день был в ужасно подавленном состоянии.
Но не одних только детей любил Теккерей. Он любил людей вообще, он был гуманист в полном смысле этого слова. «Сделать кому-нибудь приятное, – говорит о нем Троллоп, – доставляло ему всегда величайшее удовольствие. Никто не помогал так много своим друзьям, когда они попадали в нужду, или своим старым товарищам, как он. И оказывал он помощь свою всегда с самой тонкой деликатностью, которая трогала одинаково и тех, кто получал ее, и тех, кто был лишь сторонним наблюдателем.»
«Теккерей умел открывать, – рассказывает одна его приятельница, – в самых заброшенных трущобах беспомощных актеров или художников, которые в свои счастливые дни не позаботились о том, чтобы отложить что-нибудь на черный день, а потом в старости терпели страшную нужду. Он, бывало, поднимается по бесконечным лестницам в их бедные жилища, добродушно упрекает их за то, что они своим собственным легкомыслием довели себя до нищенства в старости, затем незаметно оставляет где-нибудь среди бумаг на столе банковый билет на 1000 фунтов и поспешно уходит». Когда кто-нибудь возвращал ему старый долг, он обыкновенно немедленно отдавал полученное другому нуждающемуся или же просил того, кто отдавал долг, передать его кому-нибудь другому, кто нуждается. О необыкновенной гуманности и деликатности Теккерея можно судить по следующему случаю, сообщенному одним его приятелем. «Когда я однажды утром, – рассказывает этот приятель, – вошел в спальню Теккерея, то застал его за такого рода делом: он клал золотые монеты в коробочку, которая, очевидно, была от пилюль и на которой была надпись: „Принимать по одной время от времени“. На мой вопрос, к чему он это делает, Теккерей ответил: „Видите ли, между моими знакомыми есть одна старушка, которая жалуется на болезнь и вообще несчастье, и я сильно подозреваю, что это есть именно тот род лекарства, в котором она нуждается. Доктор Теккерей намерен сам занести ей это лекарство“…»
В последний год жизни Теккерея хроническая болезнь желудка, от которой он раньше сильно страдал, значительно отступила, и припадки стали случаться с ним все реже и реже. Он уже начал было надеяться на то, что болезнь совершенно оставит его. Доктора все-таки советовали ему быть осторожным, соблюдать строгую диету и бросить курение. Но он не слушал их, будучи не в силах отказаться от того образа жизни, к которому привык. Незадолго до своей смерти Теккерей жаловался одному своему приятелю на эту слабость свою, высказывая опасение, что хроническая болезнь его скоро опять возобновится с прежней силой и в конце концов будет причиной его преждевременной смерти. Когда приятель спросил его, посоветовался ли он насчет своей болезни с опытным врачом, он ответил так: «Разумеется, посоветовался, но что пользы в совете, когда не следуешь ему. Доктора советуют мне не пить, а я все-таки пью; советуют не курить, а я продолжаю курение; советуют поменьше есть, а я продолжаю есть по-прежнему; одним словом, я делаю все то, чего они мне советуют не делать, и, стало быть, на что ж я могу рассчитывать?»
Теккерей. Гравюра по фотографии Герберта Уоткинса. Ок. 1863.
За неделю до своей смерти Теккерей показывал приятелям рукопись первых четырех глав нового романа своего («Денис Дюваль») и весело заявлял, что, когда он напишет еще четыре главы, то подвергнет себя медицинской операции, после которой надеется совершенно выздороветь. За два дня до смерти его видели в клубе чрезвычайно бодрым и веселым. Но на следующее утро, то есть 23 декабря 1863 года, он вдруг почувствовал себя дурно. Старая болезнь вернулась, и новый припадок ее оказался еще сильнее прежних. Больной страшно страдал в течение всего дня, и, когда лакей оставил его в 11 часов вечера, он еще не чувствовал никакого облегчения. Когда в 9 часов утра на следующий день лакей по обыкновению зашел в его спальню, он нашел его лежащим на спине с руками, распростертыми на одеяле. Так как слуга привык видеть своего хозяина в таком положении после каждого припадка болезни, то сначала не обратил никакого внимания на это и, поставив принесенную чашку кофе на столик около постели, вышел. Но когда он через некоторое время опять зашел в спальню и заметил, что кофе остался нетронутым, внезапный ужас овладел им, и он вдруг увидел, что хозяин его был мертв. Около полуночи мать Теккерея, спальня которой находилась над его спальней, слышала, как он поднялся с постели и стал ходить по комнате. Но это обстоятельство не встревожило ее, так как это всегда случалось с ним во время приступов болезни. Полагают, что именно в это время припадок достиг наибольшей силы и вызвал у него прилив крови к мозгу, который и был непосредственной причиной его смерти. Он умер пятидесяти двух лет от роду.
Пэлас Трин, Кенсингтон.
Дом, построенный по проекту самого Теккерея, где он умер в 1862 году.
Похороны Теккерея происходили 30 декабря 1863 года в прекрасный солнечный день. За гробом его шли более двух тысяч человек, между которыми были все выдающиеся представители английской литературы и искусств. Но большинство провожавших его до места последнего успокоения состояло из лиц, знавших его только по его сочинениям, и из детей. Он похоронен на кладбище Кенсал-Грин в Лондоне.
Сразу же после смерти Теккерея было начато изготовление бюста его, который потом был поставлен в Вестминстерском аббатстве. Это прекрасное произведение искусства представляет собой работу скульптора Марочетти, друга покойного писателя.