Текст книги "Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам"

Автор книги: Николай Морохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

К этому времени археологи отнесли и найденный неподалёку отсюда могильник – три погребения, одно из них – после кремации. Украшения из меди, латуни, серебра – нагрудные подвески, браслеты, колечки, пронизки, есть костяные наконечники стрел, глиняные льячки, каменные литейные формы.

В самом верхнем слое Чёртова городища – железный нож, шило, каменные формы для отливки из металла. Здесь же костные наконечники стрел, украшения – бронзовые бляшки, медные поясные накладки, бусины из стекла, обломки бронзового браслета. Кости домашних животных преобладают по количеству над костями диких. На Чёртовом занимались не только скотоводством, но и ремёслами – кузнецы, литейщики, гончары, резчики по дереву и кости. Если судить по погребальным обрядам и украшениям, самые верхние слои Одоевского и Чёртова городищ принадлежат уже предкам марийцев.

Следующие обследованные Русенихинское и Богородское городища ниже по течению Ветлуги – в Варанвинском и Воскресенском районах обнаружили много общих черт с Одоевским и Чёртовом.

Вероятно, в своё время предки удмуртов и коми проникали в Поветлужье с верховьев реки, оттуда, где Ветлуга веточками своих мелких притоков соприкасается на карте с могучим, широким «деревом» Вятки. Другой дорогой через тайгу была Пижма, один из притоков среднего течения Вятки. Около современного посёлка Вахтан притоки Пижмы буквально на три-четыре километра подходит к системе Большой Какши. А она впадает в Ветлугу, и недалеко от устья находятся Чёртово, и Одоевское городища. Русенихинское – рядом со впадением в Ветлугу Усты. А ведь некоторые притоки Усты начинаются рядом с притоками Пижмы.

Женское украшение с утиными лапками – находка, которая безошибочно указывает на то, что здесь жили марийцы. Из коллекции Ветлужского краеведческого музея

* * *

Отто Бадер писал о том, что Поветлужье стало самым крайним западным районом, где присутствовали когда-либо ананьинцы. Но в середине I тысячелетия новой эры связи этого края, судя по археологическому материалу, с Прикамьем, с Вяткой разорвались. Почему? Что сделало непроходимым, непроезжим междуречье Вятки и Ветлуги?

Самое удивительное объяснение, которое когда-либо приходилось слышать, – геологическое. Это могло быть последствием единственного на человеческой памяти катастрофического землетрясения на Вятке. К ужасу жителей этого края, разрядилось напряжение между подземными базальтовыми плитами, которое накапливалось миллионы лет. Люди покинули вятскую тайгу…

* * *

В 1957 году экспедиция Марийского НИИ языка, литературы и истории и Горьковского областного краеведческого музея отправляется в район города Ветлуга.

Диковато звучит название – Веселовский могильник? Но памятник на левом берегу Малой Какши возле деревни Семёново называется именно так. Кроме него, было изучено Черемисское кладбище на левом берегу Луданки у старинного тракта из Ветлуги на Котельнич.

Археологам открылось начала следующей эпохи истории Лесного Заволжья.

Погребённые были в полном одеянии, которое можно было реконструировать, с украшениями, оружием, с теми вещами, которые явно составляли их повседневный быт. Кожаная повязка с медными бляшками и цепочкой из мелких колечек на голове. На шее – украшения из серебряной витой проволоки, из называют гривны. На груди – бронзовые подвески. На руках – до полутора десятков бронзовых и серебряных браслетов. Одежда – меховая, подпоясанная кожаным ремнём с серебряными или медными накладками, на ремне – кинжал в деревянных ножнах с латунной оправой. Кожаный мешочек, в нём – трут, кремень и кресало для высекания огня. Посуда – железный или медный котёл или глиняный горшок. Топоры с широкими лезвиями – такими рубят лес, тесала, шилья, оружие – копья, колчаны со стрелами. Среди находок – две серебряные чаши восточной работы с чеканным орнаментом, серебряные монеты диргемы, на одной удалось прочитать, что чеканена она в Булгаре в 987 году.

Это самая первая реальная дата.

Итак, марийцы, десятый век новой эры.

В каком следующем мире собирались жить эти люди? Как их звали? Чем они занимались на этом свете и что им нравилось – это мы, вроде бы, знаем. А ведь следующий мир должен был походить на этот. И профессии можно было не менять.

На Ветлуге возделывали пашни, жгли под них лес, разводили овец и коров, ловили рыбу – найдены в могилах крючки из рыбных костей. В одном из захоронений был мешочек с полбой и просом, а также жёрнов для них. Охотники ходили в тайгу за пушным зверем и продавали меха соседям. В могилах попадалась льняная ткань.

На Ветлуге жили ремёслами. Ковали топоры, тесала, наконечники стрел, ножи, умели сваривать и клепать. Из дерева резали чаши, рукоятки. Дубили кожи, меха для обуви, одежды, перчаток, сумок, кошельков, ножен. Были уже ткани, льняные и шерстяные, их умели красить. Из кости резали гребёнки, ручки ножей и шильев. Ювелиры делали украшения – из меди, бронзы, латуни, олова, свинца, серебра. Были бедные и богатые: их по-разному хоронили.

* * *

Лесное Заволжье продолжает хранить тайны. Уже почти век на Ветлуге работают археологи. Но эта земля, эти берега реки всё дарят важные находки, которые помогают отвечать на сложные вопросы о прошлом. Но – сколько взамен ставят новых вопросов!

* * *

Жарким июльским полднем мы сворачиваем на машине с трассы на лесную дорогу, которая идёт вдоль речки, текущей в сторону Ветлуги. Нас пригласила в гости известный археолог доктор исторических наук заместитель директора Марийского НИИ языка, литературы и истории Татьяна Никитина. Как искать её лагерь, она рассказала по телефону. На дороге, и в самом деле, свежие следы шин. Километра через два из-за поворота открываются палатки.

Татьяна Багишевна работала во многих точках Поветлужья. Она исследовала могильник на левом берегу реки в Ветлужском районе, памятники возле деревни Русениха, проводила разведку на костромских землях. Её научные интересы сосредоточены вокруг той эпохи, когда на месте археологической культуры уже сложился древний марийский народ. Это конец I тысячелетия новой эры.

Чьи потомки марийцы, чьи родственники? Откуда они пришли на Ветлугу? Как они жили?

Обычно на такие вопросы ответы ищут в научных сборниках. Но сегодня можно будет обо всём спросить того человека, который в такие сборники готовит. И рассчитывать на то, что за её словами будут стоять и знания, накопленные несколькими поколениями археологов, и самые новые выводы, которые позволяет сделать недавно найденный материал.

Быт экспедиции налажен до мелочей. Она располагает «уазиком» – на нём в лес можно привезти многое. Есть складные столы и стулья, есть библиотечка, в закрытой палатке хранятся упакованные и снабжённые этикетками находки. Уже готовят обед.

До раскопа отсюда несколько сот метров, за дорогой. Иду по хорошо натоптанной тропе – и понимаю, что пересекаю рубеж: здесь живут люди нашего сегодняшнего мира. А там – мёртвые. Что же можно узнать о них?

Знаменитый учёный Лев Клейн, который открыл золото скифов, разгадал древние пути миграций народов, оказавшихся в Индии, и написал историю мировой археологии, – он однажды сказал, что задача археолога похожа на задачу следователя, только археолог оказывается на месте события спустя века или даже тысячелетия.

Участок холма среди леса строго разделён колышками на квадраты. В некоторых из них археологи уже успели углубиться в землю. Аккуратно, строго вертикально срезаны стенки раскопа, снят грунт с неповреждённых корней деревьев. Дождя давно не было – и это хорошо, можно не думать о том, чтобы закрывать от влаги полиэтиленовыми полотнищами места, где что-то обнаружилось и надо продолжать работать – неспешно, терпеливо, ничто не тревожа зря.

Но самое главное то, что сегодня, спустя почти сто лет после той экспедиции Бориса Жукова, археологи располагают уже совершенно другой техникой. Речь идёт не о транспорте, хотя каждому понятно, что автомобиль даёт побольше возможностей, чем вёсельная лодка. С Татьяной Багишевной уже не первый год работают специалисты, на первый взгляд совершенно далёкие от археологии. Но с их участием каждый памятник способен дать куда больше информации о прошлом, чем раньше.

Марийские археологи сотрудничают с геофизиками из Ростова, и в исследованиях очень помогли их новые приборы, позволяющие искать, не вскрывая почву, участки, отличающиеся на небольшой глубине по плотности от средних показателей: значит, там что-то было зарыто или смещался грунт.

В составе экспедиции есть биохимик кандидат биологических наук Елена Пузаткина. Её задача – здесь, прямо в лесу сделать всё необходимое для дальнейшего анализа костных остатков, если их найдут. Оказывается, даже спустя много веков можно уверенно судить о том, каким в общих чертах был рацион питания людей: это устанавливается по методу атомной абсорбции. Костные остатки промывают и делают анализ на микроэлементы. Или, что кажется совсем невероятным, можно даже обнаружить сами продукты.

– Вот посмотрите: мы тут нашли кашу. Её сварили больше тысячи лет назад и оставили в этом глиняном горшке. Она сверху была засыпана песком. Но там, внизу, есть подсохшие зёрна, и можно провести их анализ – нам скажут, из чего была каша.

Перед нами могильник. И тысячу лет назад здесь, вероятно, росли деревья. А люди жили, вероятно, где-то не очень далеко, но не рядом. Родовое кладбище было, скорее всего, одно на несколько селений. И место его выбрали неслучайно. Почему именно, никто теперь уже не скажет.

Кашу в горшке положили рядом с девочкой.

Что случилось с ней? Кто плакал над ней тысячу лет назад? Кто поправлял последний раз украшения? Какие слова сказали ей – чтобы уходя туда, откуда не возвращаются, она была всегда пригожей, сытой, счастливой?

Песок аккуратно стряхивают мягкими кисточками. Девочка была маленькой, а условия в сыром лесу такие, что она через десять веков словно растворилась здесь, и перед нами просто её коричневый контур, сгусток. А рядом – вот этот горшок с кашей.

Вечный вопрос: можно ли тревожить мёртвых?

Но кто ещё расскажет нам о том, каким виделся людям мир тысячу лет назад, в кого и во что они верили.

– Каждый народ чем обладает? – рассуждает Татьяна Никитина. – Своей территорией, своей экономикой, языком, конечно. Текстов на языках того времени не осталось. Но мы, археологи, оперируем индикаторами культуры – и материальной, и духовной. В материальной культуре – это прежде всего погребальный обряд. Все мировоззренческие аспекты выражаются через какие-то формы: через формы святилищ, погребальный обряд, одежду. Как мы сейчас узнаём друг друга?… Включаем телевизор. Вот мордва пляшет. Ещё не слышим песню, а мы говорим: «Мордва пляшет». Как определяем?… По костюму. Точно так же, например, мерянский костюм и марийский читаются отдельно, особенно головные украшения. Женщина никогда не наденет головной убор чужого народа – это просто накликать на себя беду. Да и просто этого никто не позволит ей сделать: это табу, священно. По головным уборам, по нагрудным украшениям – по таким этноиндикаторам, мы можем уверенно говорить: эти памятники марийской культуры. Марийских могильников этого периода мало, нет такого большого массивного материала, который бы позволял делать однозначные выводы. Но – на основании того, что есть, можно сказать, что основа формирования в целом у марийского народа – одна – городецкая культура. Если говорить о самых древних истоках, то это Ока, рязанско-окские могильники этой культуры. Там был такой котёл, откуда, как мне кажется, вышли все волжско-финские народы: мордва, марийцы, мурома, меря.

– Колыбелью марийского народа я бы назвала Поветлужье, – продолжает Татьяна Багишевна. – Уже веку к шестому-седьмому раскатилась эта единая общность, и у всех свои этнические характеристики читаются. Что касается марийцев, в середине VI века они нашли свою территорию в Поветлужье, практически во всём. Судя по тому материалу, которым мы располагаем, к этому времени оно было «свободно» – без постоянного населения.

Спрашиваю, есть в Поветлужье удивительные находки, принадлежащие к марийским древностям.

– Можно вспомнить, например, женщин-литейщиц. Конечно, они были не только у марийцев, существовали и в Прикамье, но там в основном производственницы, а у нас они – как жрицы – совмещали функции выполнения ритуальных обрядов и изготовления украшений. Такая специфика женщин-литейщиц характерна именно для волжских финнов. Их погребения очень богаты. Мы находим в этих погребениях наиболее яркие этномаркеры. Такие украшения обнаруживаются не в каждом погребении, а вот женщины-литейщицы – хранители этнической традиции, культовой традиции. Если мы находим такую женщину, то там обязательно полный набор этномаркеров, начиная с головного убора и кончая украшениями головы. Они в себе функцию сохранения этнической традиции аккумулировали. В их костюмах очень много оберегов, амулетов, их погребальный обряд отличается от остальных. Он остаётся марийским, но там очень много присутствует обереговых черт. Мы делали металлографический анализ льячек – маленьких керамических ковшичков для металла. И вот как интересно получилось: в основном там следы олова. А если посмотреть на марийские украшения, то они изготовлены из сплава на медной основе. Выходит, в этих льячках находился металл не для украшений, а для чего же тогда?

Ответ дали раскопки нескольких ветлужских могильников, в том числе, у деревни Русениха. Невероятно, но олово женщинам требовалось для вышивки. Из оловянно-свинцового сплава отливали тончайшую нить, которая вставлялась, вероятно, в костяную иголку. И можно было расшивать холст, одежду.

* * *

Орнамент – это древнее письмо. Его делали не для красоты, хотя он обязательно нёс её в себе. Главное было – записать в нём важные для людей вещи. О себе, об окружающем мире, о предках, уберечь себя этими записями от злых сил, выставить на их пути знаки, которые не дадут приблизиться беде.

Вышивка, пролежавшая в земле больше тысячелетия, не просто хрупка – она эфемерна. Ткань, на которой были нити, давно исчезла, истончился металл. Узор можно видеть только в самые первые секунды, когда он открывается археологу. И тут же орнамент превращается в серую металлическую россыпь – всё, записанное предками, исчезает навсегда, безвозвратно. Но экспедиции Татьяны Никитиной удалось зарисовать, зафиксировать два орнамента.

* * *

– Узор похож по сюжету на косой крест в квадрате, косой крест, чередующийся со столбиками, но отличается по размерам, по пропорциям, расположению от современного. Ведь и сейчас у марийцев вышивка развита. Но с металлической нити со временем женщины перешли на волоконную: это удобней, легче. А, может быть, такого количества металла не было? Те кусочки мы взяли, сфотографировали, промерили, сделали анализ. И металловед Сергей Якубович Альбеков из технического университета сделал расчёт, сколько нужно металла, чтобы изготовить один метр нити. Она тоненькая: оказалось достаточно одного браслета, привозного пусть даже, у нас своих источников меди не было – расплавить и вышить целое платье.

* * *

Вековой лес шумит над нами, живыми и мёртвыми. Мёртвыми – совсем не чужими, не «первобытными племенами», как писали авторы скучных учебников, а нашими далёкими предками, умными, сметливыми, ценящими красоту, дорогими для нас. Они наши, ведь поколения их потомков никуда не ушли с этой любимой ими земли – расселились по ней, пусть кто-то сменил со временем язык и религию.

* * *

– Очень уважаю марийцев, марийскую культуру и не перестаю ею восторгаться. Особенно в последние годы, когда занялась IX–XI веком, – говорит Татьяна Багишевна. – Это действительно сказка. Но если вот так смотреть на жизнь объективно, то марийцы не одни единственные. Мы не уникальный этнос. Есть удмурты, коми. Культура любого народа достойна, чтобы её любили. Наша красота, наша практичность, наша уникальность может по-разному выражаться. Я иногда перед студентами выступаю, читаю лекции, они мне говорят: «Это периферийная культура». При этом в слово «периферия» вкладывается такое пренебрежение: есть центральная, а есть периферийная… Я им говорю: у истории культуры не бывает периферии. Культура не бывает высокой или низкой – только разной. Можно не знать о компьютере, но много знать о Вселенной или о своей природе. Просто культуры говорят на разных языках и друг друга не всегда понимают.

Язык до Киева доведёт

 
Он стоял заутреню во Муроме
Ай к обедне поспеть хотел
В стольный Киев-град.
 

Былина «Илья Муромец и Соловей-разбойник»

Кажется, что нового можно открыть для себя в поволжских древностях, оказавшись далеко от дома, в чужой уже теперь стране – в Киеве?

Да, конечно, это – какое неуклюжее выражение – «матерь городов русских». Но всё это в таком далёком прошлом. И что нас может связывать сейчас?

Пламя свечки трепетало в подземных сквозняках. Ближние Антониевы пещеры Киево-Печерской лавры. Узкие коридоры. И ниши. В нишах… Где-то в глубине за стеклом взгляд выхватит вдруг потемневшие кости. Чьи?… А вот накрытые стеклом, аккуратно завёрнутые в ткань мощи.

Ступени вниз, поворот узкого – не разойтись двоим – коридора, ступень вверх, расширение, прямой длинный штрек, конец которого теряется в темноте…

Эти подземелья имеют поистине чудесное свойство. Вырытые монахами больше тысячи лет назад пещеры, где они когда-то жили, стали со временем местом их упокоения. И оказалось – влажность, качество почвы, температура были здесь такими, что многие погребённые здесь тела оказывались нетленными, сами собой превращались в мумии.

Для чужих в монастыре открыто лишь несколько отрезков пещер, имеющих сотни и сотни метров подземных коридоров. Сегодня я попаду в те их участки, где не приходилось бывать раньше. И увижу человека, о котором знаю с детства. Что скрывать, наверное, именно ради этого, оказавшись в Киеве, я отправился в эти пещеры.

Справа за поворотом наклоняюсь над стеклом, придерживая свечку так, чтобы воск на него не капал.

Голова лежащего человека скрыта под плотной тканью – лик святого нельзя видеть смертным. Под покрывалом, в которое бережно завёрнуто тело, не скрыта только правая рука. Она лежит на груди – тёмная, почти чёрная. Маленькая, ссохшаяся ладонь. Пальцы кажутся длинными и тонкими – как у музыканта. Они сложены так, словно человек хочет освятить себя крестным знамением.

Но, наверное, пальцы эти были другими – толстыми и мощными.

Мёртвый человек передо мной – в это трудно поверить – Илья Муромец.

Ну, да, я знал: свои дни он закончил в почтенных годах именно здесь, в Печерском монастыре. Он болел. А воином был знаменитым, упоминания об этом человеке можно найти даже в скандинавских летописях: там говорится про витязя Илью Русского, жившего около тысячи лет назад. Кстати, именно в германоязычных летописях, как считает замечательный историк Лев Клейн, – первоисточник этой фразы про «матерь городов». В немецком «город» – «die Stadt» – женского рода! По его версии, политический интерес к жизни Киева в средневековой Европе был велик, фразу, которая была там в ходу, некритично перевели. И мы продолжаем уже который век простодушно вдумываться: а нет ли в этом речении какого-то глубокого смысла.

По смерти Илья объявлен был святым – мощи его обнаружились в пещерах нетленными.

Вот эта рука сжимала меч. Она крепко держала поводья коня. Она пустила стрелу в Соловья-разбойника, выбив его «око со косицею». Вот эта…

К Илье Муромцу словно бы тянутся силовые линии русского эпоса – былин, век которых кончился около восьмисот лет назад, пришедших к нам как немыслимым образом уцелевший живой осколок, живой голос далёкого времени. Без Ильи Муромца невозможно представить себе других русских богатырей. Их сравнивают с ним, ставят с ним рядом. Добрыня – тот на белом коне, благородный, премудрый, благочестиво слушающийся свою матушку как подобает. Алёша – удалой и коварный, берущий Змея обманом – что с ним церемониться: змей?! Но он хитроват, этот Попович, умеющий уладить свои дела за счёт других, соблазнить мимоходом чужую жену.

С Ильёй рядом в былине ставят ужасного исполина Святогора. Он случайно бросает Илью вместе с богатырским конём к себе в карман и ощущает вдруг неимоверную тяжесть: Илья Муромец – настоящий богатырь, и это невозможно не почувствовать. Святогор – это дух и плоть ещё более глубокой древности. И он трагичен: эту гору – неслучайное созвучие – уже не держит Мать сыра земля. Он уходит, оставляя Илье Нечто – силу, знание, память? Святогор просит Илью уловить дыхание этого огромного уходящего богатыря, когда за ним уже, как говорили раньше, затворена дверь гроба.

А кому оставляет это Нечто Илья?

В школе дети читают былину о первой его поездке – из Мурома в Киев, о том, как справился только-только вставший на больные ноги богатырь с Соловьём-разбойником, с силушкой, которой было под Черниговом «черным-черно, ой черным черно как чёрно ворона». Меньше знакомы былины о трёх поездках Ильи Муромца, о трёх его богатырских подвигах, о том, как удалось справиться и с Идолищем Поганым, и с «собакой Калином-царём», не платившим князю Владимиру, современным языком говоря, законно положенные налоги. О гневе на Илью самого князя Владимира и раскаянии – да уж, эта власть всегда вспоминала героев тогда, когда под ней шаталось кресло.

А вот имя «Сокольник» не говорит обычно никому и ничто. Меж тем это сын Ильи. Была ли у него семья, былины умалчивают. Наверное, Илья не относился к людям «домовитым» – у него была совсем другая жизнь.

Наверное, не умел он легко находить общий язык с женщинами, крутить с ними любовь как румяный и улыбчивый Алёша. Но сын у Ильи был. Кто скажет, какой поворот сделала его судьба, что рос Сокольник без отца где-то «за морями у бабы Салыгорки». И с отцом встретился только на поединке – как пришедший из-за морей противник. Илья – старый уже человек, взявший верх над молодым воином, спрашивал его, кто он, откуда. Только тогда и узнал всю правду и расцеловал найденного сына. А дальше всё было страшно: у Сокольника взыграла спесь – он оставался побеждённым и помилованным, что было позором. Но ещё можно было всё изменить: сын напал на отца подло – когда тот спал. Открыв глаза, Илья вскочил и нанёс Сокольнику единственный удар – смертельный. Этим кончилась былина – не нашлось складных слов о том сказать, что Илья пережил в тот день.

Нам кажется, что об Илье Муромце всегда знали все русские люди. На самом же деле, скорее всего это совершенно не так.

Его точно помнили в Киеве, и свидетельства о хранящихся в подземельях мощах богатыря известны с XVII века.

Его помнили в Муроме. Однако самое старое свидетельство этого, я нашёл в записках академика Петра Палласа. В 1765 году он, тогда ещё молодой учёный, отправился во главе экспедиции на восток России. Перед ним и его товарищами была поставлена задача всесторонне изучить те места, где он окажется – с точки зрения ботаники, зоологии, геологии, этнографии, лингвистики. Паллас провёл в экспедиции несколько лет. Он оказался в Казахстане, в Сибири. Этот человек, родившийся в центре Европы, в Берлине, тяжело переносил морозы, болел. Но неутомимо вёл дневник. На первых страницах, описывающих его путешествие, мы найдём описание Мурома: там экспедиция остановилась по дороге на несколько дней. Паллас пишет: «Построена на дороге деревянная святому Илье Муромскому посвященная церковь, и при оной находится в часовне колодец, который выкопал сам святой отец, и воду из оного простой народ почитает за весьма целительную, особливо от головной и очной болезни, если оною моются с благоговением». Обратим внимание: часовня и колодец – не в городе. И очень важная деталь: в тексте нигде не говорится о том, что почитаемый святой – это богатырь из былины. Этого Паллас не понимал.

Причина состоит не только в том, что он, немец, скорее всего, не знал русские былины. Вероятно, их совершенно не знало и само просвещённое российское общество. Ведь оно не пело былины и не слушало их. Это делали совсем другие люди очень далеко от столиц.

Если бы это было не так, русское читающее общество не потряс бы в начале XIX века сборник «Древние российские стихотворения» Кирши Данилова. Именно в нём были впервые опубликованы былины и скоморошины. Кто такой Кирша Данилов, который упоминался в книге 1804 года, и где он жил, так никто и не узнал. Достоверно известно только то, что собраны «стихотворения» были после 1742 года, оригинал находился в собственности владельца уральских заводов Прокофия Демидова и, разумеется, не дошёл до наших дней, но всё же с него была снята копия. «По смерти его рукопись сия перешла к Н.М. Хозикову, а им уже подарена в 1802 году Его Превосходительству Фёдору Петровичу Ключарёву. По рассмотрении оригинала, он нашёл их довольно любопытными для просвещённой публики и поручил издать, служившему под начальством его, воспитаннику Московского университета (ныне калужскому губернскому почтмейстеру), А.Ф. Якубовичу. Г. Якубович, выбрав лучшие, по его мнению, из сих стихотворений, напечатал сей памятник поэзии протекших веков, в Москве, в типографии С. Селивановского, 1804 года, в 8 долю листа, на 824 страницах, под названием „Древние русские стихотворения“» – так описал историю появления былин в печати в 1818 году их второй публикатор Константин Калайдович. И даже после появления этого сборника общество ещё не одно десятилетие относилось к ним как к тому, что уже принадлежало прошлому, пока люди, интересовавшиеся духовной жизнью народа, не услышали их, почти случайно, от онежских и архангельских сказителей.

Оказалось, что Илью помнили и на Русском Севере.

«Муромец» – мы привыкли, что этим словом называют жителя города. Невероятно древнего Мурома, ведь первое упоминание о нём в «Повести временных лет» относится к 862 году. Но это не торжественные слова об основании, как можно подумать. Летопись фиксирует происшедшее событие. Это значит, город был хорошо всем известен и потому не нуждался для современников этого текста в дополнительной характеристике, был задолго до этого – иные варианты просто невозможны.

Теперь обратим внимание на небольшую деталь: Илья – не житель Мурома, он выезжал «из села да с Карачарова». Это сейчас оно формально входит в состав города, примыкая к нему с юга. Несколько поворотов дороги, и за новыми микрорайонами начинается длинная улица деревенских домов. А около магазина надо свернуть влево, на дорогу, которая спускается к Оке. Внизу, у горы, и будет часовенка с колодцем.

Для тех, кто жил много веков назад, Карачарово – это, конечно, не Муром.

Но слово «Муромец» могло быть образовано не только от названия города, но и от, мы бы сказали, названия национальности «мурома». Абсолютно аналогично: «мари» – «мариец», «эста» (именно так это слово звучало в то время) – «эстонец». Значит, «Муромец» – применительно к Илье – конкретное указание на его племя.

Племя нерусское, родственное мордве и марийцам. Исчезнувшее, растворившееся в дали прошлого.

В Нижегородской области остались после него Муромские леса. Там жила мурома. И не надо удивляться, что клин их вроде бы не на том берегу, где город, и отходит от него на добрую сотню километров.

Озеро Муромское в пойме рядом с Нижним Новгородом – на другом берегу Волги, Многочисленные Муромцевы – сёла и деревни по соседним областям. Мурмино – посёлок недалеко от Рязани.

«Мурома – язык свой» – говорилось в летописи. Он исчез. Всё, что он него осталось, это названия речек, сёл и деревень вокруг Мурома. Их можно выписать с карты и начать над ними размышлять. Они будут иметь русское оформление, возможно, окажутся связаны с древними забытыми именами, и смысл их сразу не откроется. Впрочем, слова окажутся похожи на те, которые есть в языках мордвы – мокшанском и эрзянском. Попробуем: Кутарино, Пертово, Илимдиг, Нулка, Туртапка, Траслея, Сноведь, Ильмис, Сала, Шокино, Лехтово, Санчур, Мутор, Выкуши…

А ещё язык превратился в местный говор. В его мелодию.

У меня запечатлелся этот говор муромских окрестностей. Он мягок, в нём не глотают просто так гласные, а чуть выпевают их в разных тональностях. Получается интересно и необычно: «угурцы» (на втором слоге мелодия чуть возвышается и его тянут как вдвое более длинную ноту, а потом резко снижат тон и завершают слово нотой короткой). Одного из людей, звонящих иногда мне по работе, я узнаю даже не по голосу, а по этой мелодии, с которой он привычно говорит, хотя давно уехал из Мурома. Я заслушиваюсь этой мелодией невольно. И подсознательно жалею всякий раз, что так быстро закончился разговор (а человек этот – руководитель, и его задача – быстрее решить вопросы). Может быть, это желание слушать его речь – отложившаяся в моём сознании память очень раннего детства. Я жил вместе с родителями в Муроме в год-полтора, когда только-только начинают повторять за людьми первые слова.

Илья Муромец. Реконструкция Сергея Никитина

Илья Муромец говорил на двух языках. А по-русски – именно с такой мелодией, только ещё более сильной. Это сейчас то, что мы услышим в окрестностях Мурома, можно считать диалектом. А тогда – это был акцент в классическом виде. Так теперь мы на слух легко чувствуем по мелодии речи заговорившего по-русски эстонца, чуваша, татарина. И не можем объяснить, что именно в разговоре выдаёт их безошибочно.

Идея былины открывается для нас новой гранью (а для современника Ильи она была совершенно естественной и понятной!): нерусский человек едет служить русскому князю Владимиру. Едет по доброй воле, чувствуя его настоящим, «правильным» властителем своей страны. Не Муромской страны, а другой, великой, которая уже вбирает в себя народы, делает их своими, братьями, защищает их от врага, понимаемого уже вполне как общий. Может быть, это и есть идея России – особенной страны, которая собирает тех, у кого «язык свой»: не даёт людям пропасть в лихолетье. Легко в ней побрататься с её жителями, принять их веру, пойти в открытые и совсем не коварные объятья. Здесь быстро становятся своими. Так спустя несколько веков, принимая веру и власть Москвы, оказались в ней своими многочисленные Юсуповы, Тургеневы, Салтыковы, Бичурины, Уваровы.

Но Илья оставался, будучи совершенно своим, всё-таки муромцем. И вёл он себя не как другие богатыри – национальный характер, знаете ли. Загадочность, природная независимость, добрый нрав в сочетании с ужасной по сути силой, которая проявлялась как-то очень спокойно, меланхолично даже, не порывисто, не нервно: ну, просто это то, что называется сейчас «горячие финно-угорские парни».

Памятник Илье Муромцу в Муроме. Скульптор Вячеслав Клыков