Текст книги "Мы воевали на Ли-2"

Автор книги: Николай Горностаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Николай Михеевич Горностаев
Мы воевали на Ли-2

Предисловие

Эта книга – о людях, перед которыми все летчики всех времен в долгу. Независимо от заслуг, наград, званий и занимаемых должностей. И я благодарю судьбу за то, что могу в этом предисловии, хоть в малой мере, свой долг вернуть. Итак, уважаемый читатель, перед вами книга о Великой Отечественной войне и о, на мой взгляд, незаслуженно обойденной почетом и славой профессии, без которой немыслима авиация.

Моя летная жизнь сложилась счастливо. В годы гражданской войны дрался с басмачами. Открывал первые авиатрассы в Казахстане, на Дальнем Востоке, Крайнем Севере. Был командиром экипажа, принимавшего участие в высадке папанинцев на вершину планеты и создании дрейфующей станции «Северный полюс-1». Воевал с фашистами. Работал летчиком-испытателем. Был в числе тех, кто первыми начал летать в Антарктиде Уже один этот перечень говорит о том, что приходилось попадать в такие переделки, из которых не чаял порой выбраться живым. Но не обо мне сейчас речь, а о тех, кто всегда был рядом со мной, делил холод и голод, радость и горе, опасность трудных перелетов, тех, кто в особо тяжелые минуты поддерживал меня своим мужеством и стойкостью. О тех, кто помогал найти выход из безвыходных, казалось бы, ситуаций, кто вместе со мной замерзал во льдах, горел, тонул… Я говорю об авиатехниках, бортмеханиках, бортинженерах, всех тех, кто верой и правдой служит инженерно-авиационной службе. Это их талантом, мастерством, поистине не знающим границ, ставилась на крыло наша авиация.

Нелегкая доля выпадает тому, кто выбирает себе профессию авиатехника. Надо отлично знать сложнейшие машины – ведь авиация всегда была и будет на переднем крае научно-технического прогресса. Обладать высокой дисциплиной, четкостью, аккуратностью, точностью в работе – небо ошибок не прощает никому. А еще нужно, чтобы авиатехнику абсолютно доверяли члены экипажа, потому что на машине, которую он готовит, летать им, а значит, их жизни зависят от того, как подготовлен самолет на земле… Впрочем, перечислить все качества, которыми обладает хороший авиатехник, бортмеханик, непростая задача.

Тем отраднее то, что решить ее взялся в книге «Мы воевали на Ли-2» человек, отдавший инженерно-авиационной службе всю жизнь. Я помню совсем молодого парня, не по годам серьезного в работе, с которым пришлось встретиться в Государственном научно-исследовательском институте ГВФ. Это был Николай Горностаев. Недолго длилось наше знакомство – я улетел в Арктику, он остался в Москве. И вот новая встреча, спустя многие годы, теперь уже на страницах книги.

В ней Н. М. Горностаев рассказывает о боевом пути 102-го полка Авиации дальнего действия, сформированного в основном из гражданских летчиков, авиаспециалистов, которые вынуждены были воевать на мирных машинах Ли-2. Немало встретил я на страницах книги знакомых имен, прочитал о событиях, которые держали в напряжении весь мир. И будто вернулся в юность, к тем годам, когда мы вели битву с ненавистным фашизмом. Но в то же время взглянул на них глазами тех, кто готовил наши самолеты к боевым вылетам, кто делил с экипажами опасности и тревоги очень непростых полетов за линию фронта на бомбежку, выброску десанта, к партизанам. Не буду пересказывать книгу, подчеркну лишь, что для многих она откроет почти совершенно незнакомую сторону войны, познакомит с людьми, которые ковали Победу не только мужеством и стойкостью, но и техническим мастерством.

Шестнадцать лет работал над книгой Н. М. Горностаев, ему помогал журналист В. М. Карпий, который сделал литературную запись воспоминаний одного из старейших и лучших техников Аэрофлота. Уверен, что книга займет свое достойное место в строю книг о Великой Отечественной войне.

А сам я, прочитав ее, еще раз убедился в том, что мы, летчики, в долгу перед своими авиатехниками и бортмеханиками. Низкий вам поклон и глубокая благодарность, товарищи наши, за вашу преданность делу, заботу и тревогу о нас, за неброский, тяжелый, но такой нужный труд, без которого не было бы славных завоеваний советской авиации.

И. Мазурук, Герой Советского Союза, генерал-майор авиации

Глава первая

Снег был черным. Сквозь туманную дымку, застилавшую глаза, я увидел это, но почему-то не удивился. Поднял голову, рукой потянулся к ушанке, и мягкая, теплая волна боли смыла черный снег… Сознание вернулось не скоро. Я понял, что ранен, что снег почернел от крови и успел подтаять. Маленькие темные сосульки искрились в лунном свете. Я почувствовал, что меня начинает бить озноб, и сел. Аэродром медленно качался, и по нему, проваливаясь в рыхлом снегу, шли люди. Кто-то наклонился ко мне, шевельнулись губы, но я ничего не услышал. Меня осторожно перекатили на шинель. Луна качнулась, поплыла. Качнулись звезды.

Очнулся в каком-то коридоре, на раскладушке. Белый потолок, запах йода, карболки, бинтов… Я долго лежал с открытыми глазами, а мимо все шли и шли санитары с носилками. Ко мне вернулся слух, Я позвал сестру.

– Что со мной?

– Пустяки, – улыбнулась она устало. – Немножко ранен, немножко контужен.

– Где я?

– В Люберцах, в больнице.

– Куда несут ребят? – спросил я и показал глазами на носилки, проплывавшие мимо.

– Это тяжелораненые, – сказала она. – Их к поезду несут. А потом – в Казань. Но ты спи, врач запретил тебе говорить.

– Меня не увезут? Я не хочу в тыл.

– Не увезут, – сказала она. – Спи, милок. На твою долю войны хватит. Спи…

Я отвернулся к окну. Только теперь я все вспомнил… Война застала меня в Москве, в бараке, стоявшем в Красноармейском переулке. Утром 22 июня проснулся позже, чем обычно. Дома никого, жена с дочерью неделю назад уехали на лето к родным в станицу Усть-Лабинскую, на Кубань. В субботу сдал последний экзамен летней сессии, и теперь я – второкурсник-вечерник Московского авиационного института. Было от чего прийти в хорошее настроение. Приготовил завтрак, накрыл стол. Включил радио. Черная тарелка репродуктора висела у окна. Я не сразу понял, о чем идет речь. Прислушался. И вздрогнул: «Война!»

Она сразу все перекроила, всю нашу жизнь. Спутала все мои планы, мечты. Да разве только мои?!

В Научно-исследовательском институте Гражданского воздушного флота, где я работал техником с середины тридцатых годов, тоже начались перемены. Рабочий день раздвинул границы, и вместо положенных восьми часов я работал на моторной и летно-испытательной станциях по двенадцать-четырнадцать. Тематика испытаний быстро менялась. Наши машины, предназначенные для сугубо мирных полетов – ПС-84, ПС-40, ПС-43 и другие, – предстояло «перековать» на военный лад, научить их быть полезными фронту.

Посуровели, осунулись лица начальника моторной станции инженера М. М. Завьялова, механиков по испытаниям двигателей М. В. Дербенева, С. В. Егорова. Без устали, один за другим уходили в небо летчики – испытатели Б. П. Осипчук, К. А. Романов, С. А. Табаровский… И изо дня в день все меньше и меньше летчиков, инженеров, техников приезжали в Тушино на работу. Наши товарищи уходили на фронт.

В числе первых принял боевую вахту и Герой Советского Союза Илья Павлович Мазурук. Не раз я готовил к полету его самолет, летал вместе с ним, гонял, «площадки», испытывая те или иные агрегаты и приборы машин. Я познакомился с ним, когда он уже носил Звезду Героя и командовал полярной авиацией. У нас в институте испытывались самолеты для работы в условиях Арктики, и Мазурук предпочитал сам убедиться в тех или иных качествах машин. Случалось, попадал в переплет, но всегда выходил с честью из трудных ситуаций. Однажды после тяжелого полета он сказал мне: «Не дрейфь, Коля, безвыходных ситуаций не бывает, поверь мне. Просто всегда надо бороться до конца!»

Я вспомнил эти его слова, и на душе стало светлое. Боль в голове стихала. Сумерки за окном сгущались. Полоски бумаги, которой крест-накрест были заклеены окна, потемнели. А я снова унесся в прошлое.

… Мазурука я любил. Он был всего на несколько лет старше меня, но успел уже стать одним из самых популярных людей в стране. Конечно, каждая встреча с ним становилась событием для нас – техников, мотористов.

– Пилот, братцы вы мои, не «белая кость»! – любил он повторять. – Машину надо любить и знать, она тебе за это добром отплатит при случае. И если вы, механики, настолько добры, что делитесь со мной своим опытом, вам спасибо. Ибо голод знания благодетелен…

В его рассказах всегда проскальзывала та или иная мысль, к которой он исподволь подводил нас. Проскальзывала и оставалась в памяти тех, кто его слушал, навсегда.

– В небе за советом не сбегаешь, – говорил он. – Ты хозяин машины, но она несет тебя, и потому знай и люби ее, как любишь самое жизнь. Дисциплина и ответственность, – повторял он, – не просто человеческие качества. Они – слагаемые патриотизма. Без них ты не имеешь права говорить о любви к Родине.

Где-то он сейчас, Мазурук, улетевший воевать в Арктику? Где десятки других моих товарищей, работавших в мирном небе и вынужденных теперь вести в нем бой?!

– Слышь, браток, покурить не найдется? – Я приподнял голову, повернулся. Рядом со мной лежал пожилой боец, всю грудь его стягивали бинты.

– Нельзя тебе, батя, – сказал я. – Ранен-то в грудь.

– Достал он меня, – глухо сказал боец. – От самой границы, почитай, до Москвы топали. Из-под Могилева. А когда его гнать начали, достал меня. Как считаешь, увезут меня отсюда?

– Тяжелых увозят.

– Увезут. Курить смерть как хочется.

– Потерпи, – сказал я, и он затих.

Пришла нянечка, опустила светомаскировочные шторы, зажгла керосиновые лампы. Я задремал. Разбудили меня санитары. Моего соседа перекладывали на носилки.

– Почему они так тяжелеют, мертвые? – спросил один из них. – Когда живого несли, он легче был.

– Земля к себе тянет, – сказал напарник. – Который это уже сегодня?

– Не считал.

Они ушли, а мне вдруг стало горько от того, что не дал я человеку покурить перед смертью. Может, последнее у него желание было.

Дни тянулись медленно, монотонно. Койка, столовая, перевязочная – вот и весь мой маршрут. Иногда глухо вздрагивала земля, значит, упала бомба. Тоскливо сжималось сердце. И снова воспоминания уносили в прошлое.

…Повестку из райвоенкомата я ждал как манны небесной. Казалось, если не получу ее в течение одной-двух недель – и повоевать не успею. Но дни шли за днями, вести с фронта поступали все тревожней, и я понял, что орденов хватит и на мою долю. В начале июля вернулся домой после длительных режимных испытаний двигателя в боксе моторной станции. Сухой жаркий вечер тлел в переулке. Уставший до чертиков в глазах, кое-как открыл дверь в комнату и тут заметил бумажку в почтовом ящике. Достал ее. Повестка. Синими чернилами обозначен и мой рубеж между мирной жизнью и войной. Стая воробьев беспрестанно чирикала за окном. «Откуда ночью воробьи? – подумал я. – Они что, с ума сошли?» Подошел к раскрытому окну. Настороженная темнота стояла в переулке. И только тут я сообразил, что в ушах у меня все еще звенит отзвук рева двигателя, очень похожий на чириканье воробьев.

Спать почти не пришлось. Собрал вещмешок, написал письмо своим на Кубань, попрощался. Вспомнил радостные лица жены и дочери, когда я провожал их в дорогу. И вот как все повернулось. Может, больше свидеться и не удастся. Снял со стенки их фотографии, сунул в нагрудный карман.

Ранним утром пришел в военкомат. Однако передо мной уже стояла длинная очередь. Надо ждать. Солнце поднялось, утреннюю прохладу унес ветерок.

– Горностаев!

Усталый, измотанный капитан тускло глянул на меня воспаленными глазами. Разговор был коротким, я получил предписание явиться в авиационную часть. Пришел в институт, доложил начальнику о том, что призван в армию. Мне оформили расчет, пожали руку, похлопали но плечу: «До встречи на фронте!» И я ушел.

На следующий день навел порядок в комнате, прикрыл газетами стол, стулья, кровать… Постучал к соседке Анисье Ивановне. Она вышла, кутаясь в пальто, наброшенное поверх ночной рубашки. И сразу все поняла.

– Коля, милый, – охнула она. – Уже?

– Да, – сказал я. – Ключ приберегите. Может, мои вернутся.

…Полдня пришлось ждать на сборном пункте. С облегчением подумал о том, что хорошо уже то, что некому меня провожать. Плакали чьи-то жены, молчали дети, все было сказано, оговорено. А о нас словно забыли. Лишь к обеду пришел военком, проверил документы, спросил каждого про его специальность. Я знал, что нередки случаи, когда летчиков отправляли в пехоту, а грузчиков – в авиацию. Дошла очередь до меня.

– Из ГВФ?

– Да, – сказал я.

– Приказ наркома обороны СССР от 9 июля сего года знаешь?

– Личный состав ГВФ, непосредственно зачисленный в особые авиагруппы ГВФ, считается призванным в Красную Армию…

– Хорошо. Вот и двигай в отдел кадров Главного управления ГВФ.

Я «двинул». И получил назначение в особую авиагруппу связи ГВФ старшим техником по обслуживанию самолетов и восстановительному ремонту авиационных двигателей.

Встретили меня хорошо. Со многими будущими сослуживцами я был знаком. Первым меня обнял двигателист Сергей Тюрин.

– Николай! И ты к нам?!

Я огляделся. Улыбались мне Георгий Семенович Мешалкин, опытный специалист по сборке двигателей, Володя Жигалин – по ремонту агрегатов, Дмитрий Иванов – знаток в области дефектации деталей самолетов… Всех их я знал, раньше они работали в Быково.

– Нашего полку прибыло, – пробасил Семеныч. И навалилась работа. Нужна была связь – Генеральному штабу со штабами дивизий и армий, Наркомату обороны – с фронтом. И мы обеспечивали эту связь. Нужны были медикаменты и консервированная кровь – мы доставляли их в медсанбаты, обратными рейсами вывозили в тыл тяжелораненых солдат и офицеров. Мы работали не покладая рук, шершавых от авиационного бензина, со ссадинами, синяками, с мозолями на подушечках пальцев. Спали урывками, если можно назвать сном короткое темное забытье на нарах, покрытых соломой в неотапливаемом общежитии. И все же рейсы наших Ли-2 и ПС-40, уходивших в небо из Мячково, а У-2 и Р-5 – из Быково, становились все короче. Враг двигался к Москве.

С середины октября над аэродромами, где мы базировались, стали появляться фашистские самолеты-разведчики «Фокке-Вульф-189», прозванные «рамой». По нескольку раз в день они обстреливали нас, а ночью волна за волной шли бомбардировщики, и бомбы рвали летное поле в Быково, крушили корпуса авиаремонтного завода, сносили рельсы железной дороги на перегоне Люберцы – Раменское…

Фронт огненной кровавой полосой полз к Москве, тревога за судьбу столицы сменялась тревогой об улетавшем на боевое задание экипаже, дни и ночи слились воедино, и казалось, конца не будет этой нервотрепке, бомбежкам, потерям, сводкам Совинформбюро, в которых уже звучали: Крюково, Красная Поляна, Волоколамск…

Самолеты садились, изорванные пулями и снарядами, к ним спешили мы, техники, и, оставляя клочки кожи на злом от мороза металле, возвращали их в строй. Мы знали цену каждому вылету, потому что враг стоял под Москвой. Мы знали цену каждому самолету. Она была неизмеримо высокой, потому что машин фронту не хватало. И берегли их, как могли, и спасали, если был хоть один шанс из тысячи на спасение.

21 декабря, когда фашистов уже гнали от Москвы, в районе Наро-Фоминска пулеметной очередью пробило маслобак и трубопровод одного из наших У-2. Я узнал об этом вечером. Утром вылетели к подбитой машине. Приземлились удачно. На ремонт ушел день. Заменил бак, трубопровод, заправил масло, опробовал мотор. Не выключая его, передал машину летчику. В заднюю кабину втиснулся офицер связи. Взлет – и У-2 затерялся в сумерках. Следом отправились и мы. Я задремал, усталость брала свое. Очнулся от резкого броска вниз. У-2 сорвался в пике, и над нами с ревом прошел «мессершмитт». Я оглянулся. Стабилизатор и руль поворота изорваны в клочья. До земли оставалось полсотни метров, когда летчик вырвал машину из пике и крадучись повел ее к востоку. Истребитель потерял нас из виду. Дотопали чудом, сели. Была глубокая ночь, луна сияла мертвенным светом. Зачехлили мотор, я остался, чтобы слить масло в бочку. Потом тоже пошел к штабу.

Последнее, что я услышал, был вой бомб. Одна из них взорвалась рядом, голову обожгло и, теряя сознание, я почувствовал, как взрывной волной меня рвануло и воздух и бросило к земле. А потом, выбравшись из забытья, я увидел, что снег подо мной почернел от крови…

– Надоело у вас, пустите «домой».

– Шустрый какой, – без улыбки сказал хирург. – Тебя еще шатает от стены к стене.

– Две недели валяюсь. Рана зажила.

– Не ной, без тебя тошно.

Я заводил этот разговор с точностью метронома, едва переступал порог перевязочной. Фронт отодвигался, и я боялся, что мне не удастся вернуться из госпиталя в свою часть. То ли надоел я доктору, то ли рана моя заживала без осложнений, но меня выписали и направили в родную авиагруппу.

– Долечишься в санбате, – сказал хирург. – Осточертели вы мне со своим нытьем. Войны, что ли, не хватит?..

Что говорил он еще, я не слышал, потому что спешил к каптерке, где хранилась моя фронтовая форменная одежда. Получил унты, портянки, ватные брюки, гимнастерку, ушанку. Торчал из нее клок ваты, вырванный осколком. «В сорочке родился, – подумал я, – чуть пониже, и в висок». С наслажденьем вдохнул запах масла, которым пропиталась одежда, и стал одеваться. Меня ждали в Быково…

Глава вторая

Фашистов гнали от Москвы. Линия фронта откатывалась на запад. С высоты полета наших тихоходных У-2 хорошо было видно, что враг ни метра оккупированной земли не отдавал без ожесточенного сражения. Изрытые воронками поля чернели, будто земля болела оспой. Искореженные автомашины, танки, пушки валялись в кюветах, стояли в самых неожиданных местах. Сожженные, разрушенные населенные пункты казались навсегда лишенными жизни. А войска шли и шли вперед. Увеличивался и радиус полетов наших машин.

Рана зажила, а вот контузия нет-нет да и давала о себе знать. В мороз резкая боль вдруг приливала к голове, мир вокруг начинал кружиться, темнеть. Но в медсанбат я не шел, боялся, что отправят в тыл. И все же моим страхам суждено было сбыться.

Во второй половине марта меня вызвали в штаб авиагруппы.

– Поедешь в тыл через Москву, – сказал начальник штаба, – опусти письмо в городе, поближе к дому.

– За что? – в моем голосе слышалась явная обида. – Я здоров.

– Извини, – сказал он, – замотался. Тебя ведь в другую часть переводят. В авиацию дальнего действия. В 102-й авиаполк…

Когда я добрался к назначенному месту, понял, что полка еще нет. Он только формировался. В основном из работников Гражданского воздушного флота. Я снова попал к своим, и это, конечно же, не могло не радовать. Может быть потому, что с теми, кого знаешь, и воевать вроде бы легче. А знал я многих. Читал списки летного состава и про себя отмечал их, с кем лучше ли, хуже ли был знаком: Н. В. Савонов, К. Я. Меснянкин, С. И. Гиричев, В. И. Лебедев, И. Н. Владимирцев, А. Р. Сальников, А. М. Гречишников, А. Д. Щуровский… Не меньше знакомых фамилий нашел и в списках технического состава: К. К. Стрельников, А. Ф. Уткин, Н. С. Котов, И. Т. Давыдов, И. И. Ковалев, К. П. Родин. Работа в институте была хороша, интересна и тем, что удалось при испытательных полетах побывать в родных городах и аэропортах. Она же дарила встречи со многими людьми, а война свела с ними в одном полку.

Да что говорить, одним из первых, кого встретил, был наш институтский летчик-испытатель Б. П. Осипчук. Увидев меня, он рассмеялся:

– Горностаев, от тебя никуда не денешься. Опять будешь донимать своими вечными придирками?

– О вас же заботимся, Борис Петрович. Чтоб число ваших взлетов равнялось числу посадок.

– Не Борис Петрович, а товарищ командир полка, – насупил он шутливо брови. И добавил:

– Рад, что снова вместе работать придется. Только вот работенка будет боевая.

В мирные дни, которые казались такими далекими, нереальными, хотя прошло лишь немногим больше полугода с начала войны, мне не раз приходилось летать с Осипчуком. Я был техником по обслуживанию самолетов, он – опытным летчиком-испытателем, эрудированным, знающим инженером. У него я учился любить машину, беречь ее. На его долю, как правило, выпадали испытания опытных приборов, агрегатов, вел он их с блеском. Инженер-испытатель и я летали с ним в дальние перелеты в Свердловск, Иркутск, Новосибирск, определяя возможность продления ресурсов работы авиадвигателей. Случалось попадать в непростые переделки – в грозу, обледенение, болтанку, но в самых критических ситуациях Осипчук оставался спокойным и несуетливым. Он не терял присутствия духа в ситуациях, которые по всем меркам были безвыходными не только в небе, но и на земле. Я хорошо запомнил то утро в марте тридцать седьмого, когда, подготовив машину к испытательному полету, ждал Осипчука и инженера-испытателя. Время шло, а их все нет и нет.

Я начал злиться… Но тут подъехал бензозаправщик, шофер выскочил из кабины и весело крикнул:

– Николай, сливай горючку.

– Почему? – Я искренне удивился. Погода стояла отличная.

– Отлетался твой Осипчук. Взяли его. Враг народа!

Наверное, в моем лице появилось что-то такое, что заставило веселого шофера попятиться назад, к кабине. Он судорожно, не спуская с меня глаз, стал шарить по полу ее, пытаясь нащупать что-то.

– Сука ты, – сказал я ему и пошел к институту.

Лишь через два года, в тридцать девятом, я снова встретил Осипчука. Встретил и… не поверил собственным глазам. Я знал, что оттуда, куда его забрали, не возвращаются. Но это же был он?! Осипчук сидел на берегу Москвы-реки, на нашем любимом месте, куда в жаркие дни мы бегали купаться после работы. Увидев мое ошарашенное лицо, он грустно улыбнулся.

– Что, не ожидал меня встретить?

Я промолчал.

– Но тебе-то, надеюсь, не надо доказывать, что я не верблюд? – Он зло прищурился.

– Не надо, – сказал я. – Мне не надо.

– Садись.

Мы долго сидели молча. Но, видимо, здесь, в тишине и покое, где мягко ласкались у ног волны Москвы-реки, где пели птицы и высокие белые облака тихо плыли по небу, его настигла та минута, когда молчать больше нет сил.

– Понимаешь, они мне шили обвинения одно страшней другого. – Голос его звучал глухо, будто надтреснутый. – Мне… летчику! Я ни черта не признавал. Тогда они начали меня бить. Ну, думаю, так я быстро отдам концы. И помру «врагом народа»… Зло меня разобрало. На очередном допросе я «раскололся». Пишите, говорю, что передал иностранной разведке данные автопилота АВП-2…

– Так он же… – начал я.

Но он перебил:

– Вот-вот… В награду за сговорчивость дали мне по низшей мерке – всего пять лет лагерей. И тут же перестали «воздействовать». Кормить стали лучше, даже читать разрешили…

А как только я попал в лагерь, тут же начирикал заявление прокурору. Так, мол, и так, – тут ты, Николай, прав, – автопилот АВП-2 производится по лицензии чуть ли не всеми странами мира, и в СССР в том числе. А значит, его данные никакого секрета не представляют и самая плюгавая разведка чихать хотела на него, если бы даже я ей АВП-2 и предложил… Так что, гражданин прокурор, нет за мной состава преступления.

Сколько я этих заявлений написал, не счесть. То ли не доходили они по назначению, то ли не верили, что я их так надул просто… Наконец вызвали: «Ах ты сякой-такой?! Выходит, обманул следствие! Будем тебя теперь снова за это судить…»

Ну, во-первых, говорю, не снова – пять лет я без суда получил, а заочно, от «тройки». А во-вторых, готов предстать перед судом, но там я уж расскажу, что меня вынудили пойти на обман. И вот я здесь. Реабилитировали подчистую, Николай…

Я опять начал с ним летать, но летал он теперь с какой-то жадностью, будто боялся, что небо у него снова кто-то может отнять… Так что с командиром полка нам повезло. Он принадлежал к числу людей, с которыми хочется все время быть рядом. Его обаяние, простота в общении, умение выслушать человека и постоянная готовность прийти на помощь каждому, кто в ней нуждается, создали Осипчуку авторитет в среде авиаторов еще до войны. Помимо высоких, чисто профессиональных качеств, природа щедро наградила его и другими талантами: умением отлично рисовать веселые карикатуры, играть на рояле, сочинять остроумные и забавные эпиграммы. Что же касается летной работы, здесь он был строг, требователен, справедлив.

– Борис Петрович… простите, товарищ командир, – быстро поправился я. – Разрешите задать вопрос?

– Ну задай, – улыбнулся он.

– Почему в наш полк присылают в основном ребят из ГВФ?

– Да потому, что летать и воевать придется на Ли-2. Кто лучше нас, гражданских пилотов, это сумеет? Мы ведь эту машину как свои пять пальцев знаем.

– На Ли-2 – воевать? – удивился я. – На этом тихоходе? Да его только ленивый не собьет.

– Ли-2 – самолет. И отличный самолет, Горностаев, – спокойно, с холодком в глазах сказал Осипчук. – А воевать мы его научим. И ты тоже будешь его учить. Для этого нас всех и собрали. Не хватает машин, – сказал командир полка, – а работы много. Поверь, из Ли-2 отличный боец получится. Я пробовал, он может воевать.

Да, Осипчук был одним из первых летчиков, кто начинал разработку методики боевого применения этой сугубо мирной, предназначенной для перевозки пассажиров и грузов машины. В передвижных авиаремонтных мастерских на одном из Ли-2 установили кустарным способом бомбардировочное оборудование и вооружение. Испытывал его Б. П. Осипчук. И доказал: мирный, тихоходный самолет может воевать.

Наши полковые умельцы быстро освоили установку под фюзеляжами машин бомбодержателей для подвески бомб, прицелов, электросбрасывателей. Каждый самолет испытали с бомбовой нагрузкой на земле и в воздухе. Немало смекалки, изобретательности пришлось проявить инженеру-подполковнику В. П. Пономаренко, который руководил доработкой Ли-2. Но кустарная работа все же давала о себе знать. При бомбометании от летчиков и штурманов требовалось исключительное мастерство в боковой наводке и прицеливании по дальности. Иногда мне даже казалось, что машины, словно живые существа, просто не хотят воевать.

Вскоре после моего приезда в часть на строевом собрании командир полка коротко, четко объявил нам, летному и техническому составу, порядок формирования эскадрилий, программу боевой подготовки. Времени на нее отпускалось крайне мало – к началу мая полк должен быть отмобилизован и готов к боевым действиям.

Дни и ночи слились в нескончаемую череду. Спать приходилось урывками. Самолетов не хватало. И поэтому летали на них днем молодые летчики, ночью – те, кто освоил ночные полеты и бомбометание. На полигоне бросали цементные бомбы, и они со свистом врезались в подтаявший снег. Иногда срывались снегопады, низко нависали тяжелые свинцовые тучи. В такие дни нам еще больше прибавлялось работы – экипажи отрабатывали пилотирование по приборам. Огромная нагрузка легла на плечи коммунистов – опытных летчиков. Заместитель командира полка К. Н. Иванов, командиры эскадрилий К. Я. Меснянкин, И. И. Калинин, В. Тамбовкин, В. Д. Ширинкин, командиры отрядов Н. В. Савонов, С. И. Гиричев, А, Д. Щуровский, Б. М. Таций и многие другие сутками не уходили с полевых аэродромов. К 22 апреля 1942 года формирование полка закончилось.

Отмечено оно было единственным событием – 23 апреля экипаж старшего лейтенанта И. Н. Владимирцева получил боевой приказ: произвести выброску десанта в глубоком тылу врага у Белой Церкви.

Стемнело быстро. Снег сошел, сырая земля пахла прелым листом, травой. Машину готовили тщательно, и замечаний от экипажа не поступило. Занял свое место командир, следом за ним вошли в самолет старший штурман полка капитан С. С, Соколов, радист лейтенант Г. А. Буланов, борттехник техник-лейтенант Ф. И. Ващенко, стрелок старшина В. Е. Юрин. В полной темноте к самолету подошла полуторка. Бесшумно, словно ночные тени, скользнули в проем фюзеляжа десантники.

Взревели двигатели, кинжальный свет прожектора ночного старта высветил взлетную полосу, и серебристый в этом ярком свете машина пошла на взлет.

Мы остались ждать.

Когда встретили самолет, продефектировали его и на исходе ночи, к рассвету, пришли в барак.

Ващенко пил чай большими глотками. Стрельников, Уткин и я молча ждали, пока он поставит кружку. Все мы устали, бессонная ночь давала о себе знать. Поработать на машине, которая вернулась из полета, пришлось не жалея ни сил, ни рук.

– Хреновое это дело, война, – сказал наконец Ващенко. – Ли-2 жалко, здорово его посекло.

– Скажи спасибо, что целы сами, – буркнул Стрельников. – А машину подлатаем.

… На боевой курс экипаж Владимирцева лег сразу же после взлета. Набрали высоту, ушли выше облаков. Линию фронта определили по пожарам, которые увидели и разрывах туч. В районе Трубчевска, а чуть позже – Конотопа фашисты попытались поймать Ли-2 прожекторами, били зенитки, но дважды со скольжением командир уводил машину из опасной зоны. Киев обошли стороной. Снизились. С первого же захода выбросили десантников в нужном квадрате. И снова вверх, к серебристой спасительной холмистой равнине облаков.

– А вот под Можайском нам не повезло. – Ващенко снова налил кружку чая. – Облака остались сзади, и мы выскочили, как на арену. Схватили прожектористы нашу машину цепко. Уйти не удалось. Вот тут они за нас и взялись. Два снаряда мы поймали почти одновременно, У меня осколками парашют побило. Хорошо, успел аварийно выпустить шасси и закрылки. Так вот и топали в посадочном варианте…

Мы слушали борттехника и знали, что в бараке авиаторы так же жадно слушали штурмана, стрелка командира экипажа. Начиналась боевая работа. Кто закончит ее и где? А кому повезет меньше, чем Владимирцеву?.. И каждый думал о своей судьбе…

Через день после того, как мы восстановили поврежденную машину, прошумел короткий весенний дождь над аэродромом, вспыхнула радуга и зазвенели в небе жаворонки. Мы вдруг заметили, что поля вокруг зазеленели, желтыми звездочками брызнули цветы одуванчиков. Блаженная истома разлилась по телу. Но к действительности нас очень быстро вернул начальник штаба:

– Всем свободным от полетов летчикам и техникам – вооружиться лопатами и ломами. Будем рыть щели за стоянками самолетов. Первая эскадрилья!..

Сказать, что копать землю нам нравилось, я не могу. Может, потому, что не очень верили в возможность вражеского налета, да и слухи, солдатский телеграф, ходили, что недолго нас здесь держать будут. Все рвались бить врага, хотелось настоящей боевой работы. Во всяком случае, как только наши летуны увидели комиссара – майора (впоследствии подполковника) А. Г. Павлова, к нему тут же выслали делегацию. Дескать, заняты мы на строительных работах, используют нас не по назначению.