Текст книги "Субботний вечер"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Почивалин Николай Михайлович
Субботний вечер

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

СУББОТНИЙ ВЕЧЕР

Не спи, – заглянув в комнату, говорит Анна Семеновна. – Ужинать скоро.

– А я и не сплю, – с ленцой отзывается Илья Акимович.

Он лежит на диване в нижней, еще влажной после бани рубахе, укрывшись старенькой овчинной бекешкой. В синем морозном окне стынут мелкие январские звезды, а в доме тепло, весело гудит в голландке огонь, и нет ничего приятней в такую минуту, чем смотреть и слушать, как потрескивают жарко занявшиеся, за– кипающие смолкой дрова.

Нет, что там ни говори, а ванная против бани – слаба. На прошлой неделе Илья Акимович в городе у свояка мылся. Неплохо, конечно, – воды лей сколько влезет. Но простору такого, как в бане, нет. А про пар уж и толковать нечего: нет без пару мытья, так – скупнулся только вроде. То ли дело: войдешь в баньку, таза два на раскаленные камни плеснешь – оттуда, словно из пушки, как шарахнет, аж дух захватит! Вот тут на полок и забирайся. Сначала веничком, распарив его перед этим, легонечко так, легонечко пощекотишься да дашь, как следует, – до стону! Потом на улицу выскочишь, в сугроб красным задом – плюх, и опять на полок. После этого легкостьто и приходит – чувствуешь. И в теле у тебя легкость, и мысли идут легкие, приятные.

...В бригаде – полный порядок. Семена к весне подготовлены, зернышко к зернышку, машины отремонтированы. Теперь только текущее – снег задерживать да агроучебу проводить.

Самое же главное – письмо от Василия. "Папаня и маманя, во-первых, сообщаю вам, что я кончил училище, присвоено мне звание лейтенанта. Пятнадцатого приеду в отпуск..." Пятнадцатого – это в аккурат к следующей субботе угадает, – гулять будем!.. А к осени Мишутка действительную отслужит, – тоже заявится. Как время-то крутится! Давно ли оба мокроносые бегали, и на тебе – люди! Дети на ногах, а они с Анной еще не старики. Сорок три да сорок шесть – разве это старость? Самая сила!..

– Вставай, лежебока, – говорит Анна Семеновна, заслонив на минуту светлый проем двери рослой статной фигурой. Она тоже недавно из бани – в белой, заправленной под юбку кофточке, с распущенными волосами, от которых пахнет березовым листом, мылом и чем-то еще, смутным и памятным.

Изловчившись, Илья Акимович пытается ухватить ее за руку; отстранившись, Анна Семеновна усмехается:

– Гляди-ка, разыгрался, – молоденький какой! Вставай, вставай, самовар вон парует.

– А что, старый, что ли? – посмеивается Илья Акимович, всовывая ноги в теплые растоптанные чесанки. – Я вон только что об этом и думал – что молодые мы еще с тобой. А ребята уж на своих ногах. Нам бы еще и голопузенького какого завести можно.

– Чего, чего? – хохочет Анна Семеновна, звонко шлепнув мужа по бритой шее. – Вот погоди: обженятся, пойдут внучатки, – досыта нагулькаешься. Коли уж так соскучился.

– Эка, чай у них своя жизнь будет. В отпуск когда только и увидишь. Разве что вон Мишутка дома останется.

– Не скажи, – уже из кухни, постукивая тарелками, смешливо откликается Анна Семеновна. – Теперь новая мода пошла. Зимой-то в детсадике, по-культурному, а как тепло – так к дедке да к бабке на все лето. Тут уж и культуры не спрашивают – было бы молочко парное.

Жмурясь от яркого света, Илья Акимович выходит на кухню, останавливается у обеденного, покрытого скатеркой стола. В одном блюде глянцево краснеют облепленные шинкованной капустой соленые помидоры прямо с веточками, в другом – ядреные, с приставшими семечками укропа огурцы; на сковородке шипят, аппетитно выгибаясь, куски подрумяненного, залитого яйцами сала, рядом с хлебницей – непочатая бутылка водки.

– Гм... Ну, чего ж это, – невразумительно произносит Илья Акимович, не замечая улыбчатых глаз жены. – Максима позвать, что ли... Сбегаю, а?

– Сиди уж, сама схожу. Я пораньше мылась, остыла уже, – Анна Семеновна трогает не совсем еще просохшие волосы, проворно укладывает их на затылке тяжелым узлом.

– Сбегай тогда, коли так. Потолковать надо: кого звать будем, как, что.

– Да ладно ты, не крути, – смеется Анна Семеновна, накидывая пуховый платок, и уже с порога поддразнивает: – Вышла бы за Максима, ты бы к нам вот так ходил.

– Я те выйду – вдоль спины! – шутливо обещает Илья Акимович, понимающе переглядываясь с женой.

Высокий, широкоплечий, в старой неподпоясанной гимнастерке с незастегнутым воротом, он подходит к окну, смотрит, как Анна перебегает лунную дорогу, скрывается в калитке напротив. На улице студено, безветренно, из труб тянутся прямые, как столбы, вечерние дымки. Максим, видать, ждал: почти тут он и выходит – в распахнутом полушубке, прямой как жердина, рядом с ним даже рослая Анна кажется девчонкой. А ведь могло быть и так, как давеча сказала. "Могло, да не получилось", – удовлетворенно усмехается Илья Акимович.

– С добрым вечером, соседи, – вежливо говорит Максим Прокофьевич, хотя с Анной он только что шел, а с Ильей Акимовичем час тому назад парился в одной бане.

Он вообще такой обходительный и, пожалуй, единственный в деревне мужик, ни при каких случаях не прибегающий к помощи крепкого словца. Очень его в молодости уважали за это девчата, что, впрочем, не помешало ему жениться на крикливой и вздорной бабенке.

– Ну, как там у тебя, на семейном фронте? – спрапгавает Илья Акимович.

– Шумит, – Максим Прокофьевич кротко машет рукой.

Повесив полушубок, Максим Прокофьевич ставит на стол бутылку водки, рядом с хозяйской, – Анна Семеновна немедленно выговаривает:

– Это зачем? Есть же вон или не хватит? Илья, ты чего молчишь?

– Садись, Максим, садись, – приглашает Илья Акимович, дипломатично оставив вопрос жены без внимания.

Рядом с плотным, рыжеватым Ильей Акимовичем Максим Прокофьевич, одногодок его, сухощавый и узколицый, кажется моложе, хотя аккуратно подбритые виски тронуты уже сединкой. Ожидая, пока хозяйка вывалит из чугунка на тарелку горячую, с разварки, картошку и присядет с ними, он Оглядывает мягкими карими глазами стол, кухонный шкаф и полочки над ним свой изделия. Колхозный плотник, Максим Прокофьевич в свободное время мастерит и безвозмездно снабжает такой утварью все село, находя в этом удовольствие и каждый раз выводя из себя прижимистую супругу. Потихоньку от "недотепы" – иначе о муже и не отзывается – она однажды попробовала собрать с соседей мзду. Обычно податливый и во всем уступающий, Максим Прокофьевич расшумелся и, говорят, даже легонько поучил свою благоверную.

– Ну что ж, Максим, давай по первой, – Илья Акимович поднимает полную граненую стопку.

– Можно.

Они степенно выпивают, проделывая весь принятый церемониал предварительно чокнувшись, потом крякнув и понюхав корочку, начинают обстоятельно закусывать. "Повеселиться", имея в виду подходящую закуску, и Илья Акимович и Максим Прокофьевич любят одинаково, это для них поважнее выпивки. Анна Семеновна пьет крепкий душистый чай – на ее вкус нет ничего лучше после бани, – добродушно поглядывает на приятелей серыми блестящими глазами, изредка вставляет словцо-другое и в их неторопливую беседу.

– Каков человек, таков и порядок, – говорит Максим Прокофьевич, смахивая в ладонь какую-то крошку и уважительно разглаживая простенькую скатерть. – Вы вот, как есть, так и скатерку стелите. А мы как сядем первым делом она скатерку сдергивает. И так, говорит, слопаешь.

– Бережет, – старается смягчить Илья Акимович.

– Жадничает, – вздыхает Максим Прокофьевич. – А чего жадничает?

Анна Семеновна идет к самовару – разговор на эту тему она никогда не поддерживает.

Все так же, не торопя времени, мужики выпивают по второй, принимаются всесторонне обсуждать, кого нужно пригласить на предстоящую гулянку по поводу приезда новоиспеченного лейтенанта. Народу набирается порядочно, за тридцать с лишним душ, Анна Семеновна добавляет фамилии своих товарок по молочной ферме.

– Тридцать восемь, – уточняет Максим Прокофьевич. – Да еще, как водится, сами кто подойдут. Многовато.

– Ничего, уместимся, – беспечно машет Илья Акимович. – Да, а дружков-то его забыли?

– Дружков уж он сам пригласит, – останавливает Анна Семеновна. – Кого захочет, того и позовет.

– Это правильно, – тут же поддерживает ее Максим Прокофьевич. – Тут уж как Василий Ильич решит – его воля.

Василий Ильич – впервые сына так назвали. Илье Акимовичу приятно, он многозначительно взглядывает на жену – она, поняв, молча отвечает ему, опуская ресницы.

– Бежит, Максим, времечко, а? – нисколько не печалясь, говорит Илья Акимович. – Все Васька да Васька был, а теперь на тебе, пожалуйста, Василий Ильич!

– А как же иначе, – поддакивает Максим Прокофьевич. – Офицер. Нам с тобой, сержантам, тянуться еще перед ним.

– Двадцать лет как корова языком слизнула, – все так же не печалясь, качает головой Илья Акимович. – А двадцать лет!

– Да, двадцать лет...

Обтянутые твердой сухой кожей скулы Максима Прокофьевича краснеют.

– А помнишь, Илья, – спрашивает он, – как ты мне по уху дал?

– Что? – не сразу поняв, удивляется Илья Акимович и начинает хохотать. – Помню, Максим, ох помню! Ты и с копыт сразу!

– Что, что? – спрашивает Анна Семеновна, не допускающая и мысли, что между приятелями могло быть такое. – Когда это?

– Да так, – посмеивается Илья Акимович. – По пьяной лавочке как-то.

Максим Прокофьевич благодарно взглядывает на него и тут же протягивает Анне Семеновне свою тарелку.

– Картошечка уж больно хороша! Можно еще чуток?

Анна Семеновна накладывает картошку, пытливо поглядывает на мужчин и понимает, что оба они врут.

Они действительно наговорили на себя, сказав, что ссора произошла по пьяной лавочке. Ни у того, ни у другого ни в одном глазу не было. Илья Акимович вообще никогда не был пьяным, – от природы чистоплотный, он брезговал пьяницами; Максим же Прокофьевич напился один раз в жизни – у Ильи на свадьбе.

На другой день после свадьбы все это и случилось,

Илья по привычке поднялся рано, вышел ко двору.

Солнце еще не взошло, густой тяжелый от росы подорожник дымился головки хромовых сапог Ильи сразу же потемнели.

Вспомнив свое, приятное, он заулыбался, сладко, так, что хрустнуло в плечах, потянулся. И тут же увидел Максима. Тот стоял у своего дома, прислонившись к забору – как косой столб.

– Максим, закурить есть? – крикнул Илья. Он перешел через дорогу, засмеялся, увидев кислое лицо приятеля. – Ты что это квелый какой? Перебрал вчера? А я, видишь, как огурчик.

Максим молча подал кисет и сложенную по-солдатски, гармошкой, газету, деланно усмехнулся:

– Как с фронтовичкой? Сладко?..

В первую минуту Илья просто не понял намека – этого он мог ждать от кого угодно, только не от Максима, который сам еще недавно поглядывал на Анну и не позже, как вчера, гулял на их свадьбе.

Рыжеватые брови Ильи удивленно приподнялись, к щекам медленно прилила кровь. Не спеша переложив кисет в левую руку и прикусив губу, он ударил Максима; тот, стоявший в ленивой несобранной позе, упал как подкошенный.

– Ну? – выжидательно спросил Илья, не разжимая стиснутого кулака.

Максим поднялся, отряхивая штаны, потер красное вспухшее ухо и виновато посмотрел в зеленые, напряженные глаза Ильи.

– Правильно съездил. От обиды я это... ляпнул.

– Закуривай, – Илья протянул Максиму его же кисет, оторвал от газеты на закрутку себе, – А плясал ты здорово!

– Ну уж, здорово...

Вот тут на них и налетела бабка Анисья. Она, должно быть, видела короткую неравную схватку и, бросив у колодца пустые ведра, помчалась восстанавливать справедливость.

– Вы что ж это делаете, а? – застыдила она их, размахивая сухонькими руками. – Перепились, что ли? Или ва войне не намахались?

– О чем ты, бабка Анисья? – удивленно спросил Илья, присаживаясь на бревнышко, – Ну, боролись мы.

Чего ж из-за этого шуметь?

– Ты на меня зенки свои бесстыжие не пяль! – накинулась на него бабка. – Видала я, как ты боролся – по роже-то! Ну-ка, скажи, Максим!

– Скажу, бабушка, скажу, – пообещал Максим, устраиваясь рядом с Ильей. – За водой вон иди, а то коза чего-то в ведра твои заглядывает.

– Тьфу на вас, зубоскалов! – разочарованно ругнулась бабка и засеменила к колодцу, возле которого действительно прогуливалась чья-то коза.

Интересно, что сам по себе глупый случай этот как бы снял натянутость в отношениях Ильи с Максимом. Натянутость, которая возникла с той самой минуты, когда Илья сказал приятелю, что женится на Анне, хотя упрекнуть его было не в чем: Максим сам отступился от нее...

Из армии Анна вернулась с двухлетним сынишкой.

Об этом, в числе всех прочих деревенских новостей, Илья узнал в первый же день своего приезда. И в тот же вечер увидел ее.

Анна шла навстречу – статная, в солдатской гимнастерке, перетянутой узким ремнем, в синей форменной юбке и хромовых сапожках, на ее светлых волосах, по уставному – на два пальца от бровей – лежала пилотка. Максим вежливо поклонился, Илья – они оба под хмельком, только что отметили свое возвращение – остановился.

– Здорово, служивая, – заулыбался он, узнавая и не узнавая в статной молодайке голенастую белобрысую девчонку, которая перед самой войной поехала погостить к тетке в Ярославль и вернулась в село только теперь, после войны.

– Здравствуй, служивый, – в тон ответила Анна и, подбросив к пилотке руку, спокойно обошла чуть покачивающегося, собравшегося позубоскалить Илью.

! Задетый таким явным невниманием, Илья обескураженно посмотрел ей вслед.

– Гляди-ка ты!.. В подоле принесла и нос еще дерет, А, Максим?

– У нее, говорят, муж погиб.

– Во, во! Мы с тобой ордена с фронта принесли, а она – дите. Да медальку вон – "За победу". Что всем давали.

– А она на фронте и не была. На вещевом складе служила. Разве всем обязательно – на фронте?

Заметив наконец, что приятель не только не поддерживает его шуток, но вроде бы даже осуждает их, Илья удивился.

– Ты чего это так со мной?.. Или уж приглянулась?

И хмельно, щедро взмахнул рукой:

– Валяй! От меня тебе помехи не будет. Вон их сейчас сколько: табун и еще одно стадо!..

Пущенная кем-то по селу молва о том, что мальчишка у Анны не приблудный, а от покойного мужа, хотя и не зарегистрированного, сделала свое дело: разговоры о ней прекратились. И даже более того: прописные кумушки, еще недавно точившие свои бойкие язычки по поводу Анны, превратились вдруг в ее самых рьяных защитниц.

Немало способствовала этому и нелегкая судьба Анны – перед самой войной у нее умерла мать, отец погиб на фронте.

Жизнь каждого в деревне – вся на виду: и что ты ешь, и что пьешь, и какая тебе цена. Посмеиваясь, добавляя придуманные подробности, передавали, как Анна решительно дала поворот от ворот подкатившемуся к ней очередному хахалю; с одобрением, в меру возможностей помогая, наблюдали, как приводит она в порядок родительскую избу, четыре года простоявшую заколоченной, обихаживает своего крепенького рыжеголового Васютку и с раннего утра, набросив на плечи защитный ватник, бежит с другими доярками на ферму. Трудным был тот послевоенный, радостный и горький год в заплошавшем за войну колхозе, а одной с ребенком – и того труднее.

Внешне – давно сменившая форменную одежду на будничные кофтенку и юбку – Анна вроде бы растворилась в женской половине деревни, примелькалась на ферме, в правлении, на своем огороде, и все-таки мужики и парни неизбежно отличали ее. Было в ней что-то такое, чего не было у других девчат: спокойная не по годам умудренность, достоинство, наконец – неуловимая физическая собранность, что дается, видимо, одной армейской службой.

Наиболее последовательно всяческие знаки внимания оказывал Анне Максим, – шутливый вопрос Ильи, уж не приглянулась ли она ему, пришелся, выходит, в самую точку: долговязую фигуру приятеля Илья примечал у дома Анны все чаще и чаще. Намерения Максима были, конечно, совершенно определенными он вообще был степенным и положительным, не то что Илья в молодости, но когда все вроде шло к свадьбе, он сам, без всякой видимой причины, отдалился от Анны.

– Ты чего ж это? – удивился Илья, заметив однажды что Максим прошел мимо двора Анны, вздохнув и опустив голову.

– Не больно она, похож, расположена ко мне. – А ты с ней говорил?

– Нет, так видно. – Максим снова вздохнул. – Да и старики всю плешь переели. Мало ли, говорят, девок на селе. Пилят и пилят... Отступился, сказать прямо...

"Эх ты, телок", – усмехнулся про себя Илья, но от каких-либо советов воздержался, хотя и видел, что Максим был подавлен.

Во всяком случае, когда Илья по поручению председателя колхоза пришел к Анне перебрать крышу и впервые заглянул к ней в избу, он убедился, что след свой Максим тут оставил. Стол на кухне, шкафчик для посуды и деревянная с боковыми спинками-решетками кровать для мальчонки – все это, ловкое, прочное, под яичный желток покрашенное, было его, Максима, работы.

До полдня Илья перебирал во дворе старые тесины, подгоняя и подстругивая их, пошучивал с крутившимся у его ног Васяткой, оказавшимся потешным пацаненком.

В полдень прибежала с фермы Анна, уложила сынишку спать, собрала на стол, выставила по заведенному порядку бутылку водки.

Илья выпил, легонько, не особо налегая на скромные вдовьи харчи, закусил.

– Спасибо, хозяйка.

И, усмехнувшись, цепко обнял стоявшую перед ним Анну, прижав к себе ее мгновенно напружинившееся и выгнувшееся под его руками тело.

Подняв пушистые брови, Анна влепила Илье звонкую затрещину, коротким сильным тычком отбросила его – так, что он плюхнулся на скамейку, стукнулся затылком о бревенчатую беленую стену.

– Ничего схлопотал, – засмеялся он, стряхивая с волос крошки мела.

– Не лезь, – спокойно посоветовала Анна, и только ее высокая под застиранной, треснувшей у ворота кофточкой грудь тревожно вздымалась.

С того дня Илью неудержимо и потянуло к Анне. Добиваясь своего, уж он-то не признавал никаких условностей, не слушал ничьих советов.

За несколько дней до свадьбы она призналась ему.

– Боюсь я, Илюша... Не попреков – этого я не боюсь. За Васятку. Чужой ведь он тебе. А вдруг обидишь?

– Нет.

– А вдруг?

Илья коротко посмотрел в серые настороженные глаза Анны, положил на стол крупную, с въевшейся под ногти землей руку.

– Вот, если хоть на мизинец обижу, руби. Бери топор и руби.

Перед самой свадьбой, когда на крыльце уже слышны были шаги и голоса первых гостей, Анна, вспыхнув, попросила:

– Илюша, не пей много. Ладно? Мне потом тебе чтото сказать надо. От этого, может, вся наша жизнь зависит.

– Так сейчас говори, – удивился Илья.

Анна поколебалась, покраснела еще гуще:

– Сейчас... некогда.

Свадьбу сыграли не ахти какую богатую, но веселую, людную. С песнями, с плясками, с обязательным "горько", с расплющенными о стекла всех окон ребячьими носами. Выпить Илье, конечно, пришлось, и не так уж мало, хотя он нет-нет да и вспоминал непонятную просьбу невесты; хмель с него, однако, словно рукой сняло, когда сквозь гомон и песни он расслышал, как за спиной, не очень таясь, приметный козлиный голосок сказал:

– Вот, кум, как ноне-то женятся. Жених с невестой целуются, а промеж них и дите уж бегает.

Илья покосился – Анна, разговаривая с подружкой, ничего не слышала, потихоньку вышел из-за стола, незаметно поманил плюгавенького, порядком уже поднабравшегося кладовщика в угол.

– Вот что, Андреич, – сохраняя на лице, для всех, улыбку, сдавленно сказал Илья. – Есть такое правило:

где едят – там не гадят. Ясно? Или язычок прикуси, или выматывай... поздорову!

Кладовщик закивал, заюлил, не желая лишаться дарового угощения, и, минуту спустя, вернувшись на свое место, объяснял соседу:

– По хозяйству кой о чем советовались. Ба-ашкавитый мужик!

Гости разошлись далеко за полночь. Анна сама погасила лампу и, мягко удерживая сильные настойчивые руки Ильи, зашептала:

– Илюша, подожди! Ну погоди!.. Я хотела тебе сказать... Вася – не мой сын, приемный. Тетя работала в доме малюток, усыновила его. А потом умерла. И я его – вместо сына... Чтоб никто не знал. И он не знал... А так у меня – никого не было. Никогда не было...

Уклоняясь от быстрых, посыпавшихся на нее, как град, поцелуев, Анна наконец сказала все, что хотела, и, облегченно всхлипнув, горячим лицом доверчиво ткнулась Илье куда-то под мышку...

Уснул ли Илья в ту ночь, он не помнил, но поднялся, как всегда, рано, едва за окном рассветало. Анна спала, приоткрыв губы, чему-то улыбалась.

Илья оделся, подошел к кровати Васятки, поправив на нем одеяло, покачал головой. Никогда, ничем не отличит он малыша от своего ребенка, который будет у них с Анной! И, неся в себе какую-то упругую звенящую радость и легкость, вышел на улицу, не зная, что уже через минуту, защищая эту радость и легкость, он тяжело, наотмашь ударит своего лучшего друга.

– Сидите, а я пойду Машку погляжу, последние дни дохаживает, – говорит Анна Семеновна.

Она уходит. Илья Акимович подкидывает в заглохший самовар углей, возвращается на свое место – против Максима Прокофьевича. Некоторое время приятели неторопливо обсуждают колхозные дела; Илья Акимович вдруг усмехается.

– Максим, – с любопытством приглядываясь, говорит он, – дело, конечно, прошлое. Василий ведь у Анны – приемный. Она девчоночкой была, как за меня вышла...

Совсем девчоночкой...

Если Максим Прокофьевич и удивляется, то самую малость, – внимательные, глубоко посаженные глаза его спокойно встречают настойчивый взгляд Ильи Акимовича.

Ответить он не успевает – взвизгивает дверь, Анна Семеновна трет темно-красные с мороза щеки, довольно жалуется:

– Вот прижигает, а! Вы чего это примолкли?

– Да нет, что ты, – уверяет Илья Акимович. – Беседуем.

Впервые за весь вечер подменив хозяина, Максим Прокофьевич берет бутылку, наполняет стопки, в том числе и третью, сухую.

– Давай, Анна Семеновна, за твое здоровье, – предлагает он и, подняв стопку, с почтением, а может быть, и больше, чем с почтением, смотрит на хозяйку.

Незаметно переглянувшись с мужем, Анна Семеновна улыбается, кивает:

– За свое здоровье что не выпить. Ну, все тогда будем здоровы!

Не жеманясь, она выпивает всю стопку и начинает аппетитно крушить белыми влажными зубами ядреный, облепленный семечками укропа огурец.

1961