Текст книги "Мысли и сердце"

Автор книги: Николай Амосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Оксана?

– Ничего не изменилось. Сто двадцать сокращений в минуту.

Нужно сидеть и ждать. Хирургия – это не только операции, волнения, страсти. Это также ожидание, сомнения, мучения: что делать?

Пока делать нечего. Если кровотечение не уменьшится, то придется расшивать рану. О нет! Дрожь по коже. Лучше мне самому умереть, чем снова держать в руках это сердце... Давай без фраз. Но почти так.

Жизнь и смерть. Сколько вложено в эти слова! Поэты и ученые. А на самом деле все совершенно просто. Так, во всяком случае, говорил Саша. Помню его слова. Живые системы отличаются от мертвых только сложностью. Только программами переработки информации. Наши земные живые существа построены из белковых тел. Из них созданы структуры, способные к саморегулированию, на разных этажах сложности. Микроб усваивает азот из воздуха. Червяк воспринимает самые простые воздействия, и его поведение ограничено несколькими типичными движениями. Это код информации, которую он отдает вовне. Человек способен воспринять и запомнить огромное количество внешних влияний. Его движения крайне разнообразны. Но это только машина, которая работает по очень сложным программам. Когда-то это звучало кощунством. Потому что люди умели делать совсем простенькие вещи, модели. Они не шли в сравнение с тем, что создала природа. Теперь все изменилось. Или, вернее, будет все больше и больше меняться. Человек создаст сложнейшие электронные машины, смоделирующие жизнь. Они будут думать, чувствовать, двигаться. Понимать и писать стихи. Разве их нельзя назвать живыми? Неважно, из каких элементов построена сложная система – из белковых молекул или полупроводниковых элементов. Дома строят из разных материалов, а функция их одна. Важно, чтобы структура системы обеспечивала выполнение сложных программ переработки информации.

Тогда человек может стать бессмертным. Не весь, но его ум, интеллект, наверное, и чувство.

Вполне квалифицированно рассуждаю, как настоящий кибернетик. Жаль, что про себя – никто не слышит. А то бы все видели, какой я умный. Каждый считает себя умным, и я тоже. Слова-то запомнил, но совсем не уверен, что все так.

Слишком много нужно этих элементов, чтобы построить организм. И кто способен сложить их в нужном порядке?

Снова вспоминаю: Саша фантазировал как-то вечером у меня в кабинете. Я забыл точные слова, помню только смысл.

– Будет создан электронный мозг. Очень большой. У математиков и инженеров это не вызывает сомнений. Будет обязательно. Машина, которая в состоянии воспринимать, учиться. Гораздо быстрее, чем человек. Вот ее сделают и приключат, например, к ученому. Она воспримет его манеру мыслить, переведет к себе в память его сведения, склад характера, чувства, сделается его вторым «я». Ученый умрет, а мозг будет продолжать жить, творить.

– Читать лекции, слушать музыку, ругать сотрудников за нерадение.

– Не смейтесь. Когда он одряхлеет (ибо машины тоже стареют), ему подсадят другого. Итак, вечная преемственность. Потом он сам себе возражает:

– Нет, это будет, к сожалению, значительно сложнее. Повторить организм нельзя. Невозможно сделать электронную модель моего мозга, со всеми его клеточками и связями. Можно сделать другой мозг, более умный. Он воспримет от меня много, но как сын или воспитанник. Он будет самим собой. Будет развиваться, совершенствоваться. И отдаляться. А я должен буду умереть. Но что-то в нем все-таки останется от меня. Возможно, даже много. И это приятно.

– Одряхлевший отец умирает на руках своего гениального сына!

Он мечтательно улыбался, и глаза блестели.

Мы сидим с Марией Васильевной в углу операционной. Каждый думает о своем и в то же время об одном. О нем.

– Маша, ты надеешься?

– Да, надеюсь. Мы должны это сделать.

– Ах, оставь эти пустые слова. Мы можем только чувствовать, а сделать – так мало.

– Ну что там? Не хуже? Дима:

– Давление больше пока не падает. Пульс сто десять. Анализов еще нет.

– Пошли за ними, пусть поспешат.

– Что посылать, они и так торопятся. Валя сама все делает.

Валя – это заведующая. Она из моих друзей.

Народа в клинике много, но есть сотрудники, а есть друзья. Я с ними дома не встречаюсь и не веду разговоров, но чувствую, что они друзья.

Мария Васильевна скверно выглядит. Хотя бы уж волосы покрасила. Так незаметно подходит старость. Когда-то пришла в госпиталь совсем молоденькой девочкой. Что удивительного! Двадцать лет прошло. Двадцать.

– Я сходила посмотрела больных. Давайте отменим АИК на завтра? У меня, во всяком случае, сил никаких нет.

– Отмени. Она продолжает:

– Все взбудоражены. В каждом углу шепчутся. Раиса Сергеевна на меня буквально набросилась. Кричит: «Он уже умер, вы скрываете!» Нужно было вам утром с ней поделикатней поговорить, Михаил Иванович. Она женщина хорошая.

– Пошла она к черту! Я и так деликатно говорил. Дура.

В самом деле, я не мог иначе. Вот он тут сейчас может умереть, и мне очень тяжело. Но о том, что пошел на операцию, я не жалею. Через три месяца он бы стал умирать в палате. И мне бы чудился в его глазах упрек. Уж лучше так, в борьбе. А для него – наверняка лучше.

Я бы сейчас лежал на диване и читал книжку. Есть непрочитанный новый роман. Леночка бы щебетала около меня. Идиллия. А в глубине мысль – «предатель».

Назавтра его взгляд: «А ты, оказывается, дерьмо». Мои глаза мечутся в растерянности. И скрываются в сторону.

Нет, уж лучше так. Допрашиваю: уверен? Не на сто процентов, нет. Вот подождали бы, еще кому-нибудь вшили. Опыта прибавилось бы. Кровотечения бы из дренажа не было. Тогда, наверное, и сердце не остановилось бы. А печень? Подождала бы она? Кто ее знает, может быть. Опять упираешься в одно и то же – нет точного расчета. Нужна кибернетика. Поди ты к черту со своей кибернетикой. Надоел. Пришел Петро.

– Онипко смотрел на рентгене и менял дренаж. Тяжелый он, но, кажется, выкарабкается. Степа сидит там.

Степа сидит. Грехи замаливает. Память у него коротка, у Степы.

Я знаю, что Петро хочет вырвать «помилование», пользуется моим бедственным положением. Пока нет. Ограничиваюсь неопределенным:

– Посмотрим.

Этого достаточно на сегодня. Я боюсь рассердить судьбу. И сегодня пытаюсь ее обмануть. Но завтра я посмотрю. Смешно. Как смешон порою человек! Бог бы мог мне сейчас поставить любые условия. Вне этого дома у него не так много шансов прижать меня. Потому что ничего не нужно – ни денег, ни славы, даже уже ни любви. Оставь меня в покое, если можешь. Но бога нет...

Время идет. Пятьдесят минут после остановки. Деятельность сердца как будто стабилизирована. Кровяное давление удерживается на цифрах 80-90. Он пробуждался, был беспокоен, пришлось ввести наркотик. Теперь спит, как ребенок. Только губы синие – все-таки сердце дает мало крови. Но анализы приличные. Надежды возрастают. Было несколько больных, выживших и после поздних остановок сердца. Правда, редко, наверное, не больше чем один из десяти. Однако у Саши шансов уже гораздо больше. Обычно после первой остановки сердце работает пять – десять – пятнадцать минут, а потом останавливается вторично. Страшные сроки уже прошли. Есть еще счастье у него. И у меня.

В медицине редко бывают чудеса, но бывают. Как-то вечером срочно оперировал парня с митральным стенозом. У него развился отек легкого. Это как лавина. За полчаса может человек умереть, задохнуться кровянистой пеной, которая вдруг начинает накапливаться в легких вследствие высокого давления в предсердии – от порока и от эмоций. Парень был чем-то напуган, кажется, смертью соседа по палате. В операционную его притащили синего, уже без сознания. Руки только обтерли спиртом, а Марина едва накинула стерильные простыни на стол. Через пять минут сращенные створки митрального клапана были разделены пальцем, давление в левом предсердии и легком понизилось, и человек ожил. Закончили не спеша. Я вышел в предоперационную удовлетворенный и сел в кресло записывать протокол операции. И вдруг кричат, как сегодня: «Остановка сердца!» Заметили рано, по электрокардиоскопу. Массаж сердца через грудную клетку – запустили. Кровяное давление повысилось до нормы. Смотрели, потом я пошел записывать. И опять остановка. Снова запустили. Через двадцать минут – еще раз. После этого я ушел домой расстроенный. Если остановилось три раза, то уже нет надежды. Пусть без меня. На следующее утро прихожу и даже не спрашиваю, вполне уверенный, что не удалось спасти. И вдруг говорят – парень живой. После моего ухода снова остановка – четвертая. Запустили массажем. Сердце работало хорошо. Ждали час. Успокоились. Повезли в палату и дорогой, уже на кровати, оно остановилось в пятый раз. Снова пустили. На этот раз – окончательно. Он живой и доселе. Вот это чудо.

Все-таки нужно позвонить домой. Теперь уже можно пойти без большого риска. Не пропустят, достаточно напуганы. Еще напомнить.

– Ребята, смотрите хорошенько, я побуду в кабинете. Оксана, тебе особенно. Если нужно отлучиться, оставляй у экрана кого-нибудь из врачей. Ясно?

Все. Ушел.

Кабинет. Сумерки. Свет не зажигаю – так лучше. Звоню.

– Алло! Вы уже все дома? Как Леночка?

Жена отвечает – все хорошо. Леночка интересуется, когда вернусь. Большая стала. Уже не спрашивает: «Все хорошо? Больной умер?»

Кто его знает, когда приду. Рассказал. Поплакался.

– Вернусь нескоро – если не умрет. Не беспокойтесь... Нет, не ел. Поем. Это неважно.

Жена заботится, но не чрезмерно. Знает, что о еде говорить смешно. Правда, я поем. На столе стакан компота и какая-то булочка. Это принесла старшая сестра, наверное. Но откуда такая булочка? Не из кухни. Кто-то из своего завтрака, анонимный благодетель. Может, Валя из лаборатории?

Сначала покурить. «Меняю хлеб на горькую затяжку...» Привязался мотив.

Вот она, медицина. Если сердце заработало, то оно и не должно было останавливаться. Просто мы не могли уловить, понять, что происходит. Чтобы вовремя воздействовать – хотя бы тем же атропином.

Врачи смеются, когда я говорю о кибернетике. Это совсем не смешно. Только через нее мне как будто прояснились перспективы нашей науки. Правда, пока одни идеи, а для практики – ничего. Но это уже зависит от нас. Много нужно труда, средств, времени, чтобы эти идеи обросли мясом – приборами, воспринимающими информацию о больном, программами вычислительных машин с колоссальной памятью, другими аппаратами, воздействующими на организм средствами химии, физики.

Не дожить. Да и не гожусь. Глуп и необразован.

Как нужно все это сейчас! Он молод. Нужно только продержаться несколько часов, может, дней, и все пойдет как надо.

Вижу через матовое стекло, как кто-то подходит к двери. Стоит и слушает. Раздражает. Это не из операционной. Те не ждали бы.

– Ну, входите же, что вы там стоите.

«Чего вы там стоите... Вон ступайте!» – это старуха в «Пиковой даме». Ассоциация. Машина продолжает работать. Любимая опера.

Входит бабка из приемного покоя.

– Извините, Михаил Иванович, там какая-то девушка или женщина просится к вам. Я не хотела идти, говорю «не до тебя», но она уж очень просит.

Видишь, все знают, что мне ни до чего. Жалеют. А мне от этого не легче. Никто не может снять с меня того, что положено.

– По какому делу?

– Она говорит, по личному.

– Нет у меня личных дел.

– Да это у нее личное дело.

Да, конечно. Какой я недогадливый! Не на любовное же свидание она ко мне просится... А ведь это, возможно, та, которой письмо. Жена, значит, сидит в этом подъезде, а любовница – в том. Как грубо. Какая уж она любовница Саше. Нехорошо я думаю. Со зла на судьбу. Наверное, нужно с ней поговорить.

– Пусть идет.

Зажигаю свет.

Не хочу этого разговора. Почти так же, как и с Раей. Обязан. Опять обязан. Долг. Нужно платить долги. Ведь это люди дали тебе все, что ты имеешь. Ничего они мне не дали, я сам всего достиг! Будто? А вспомни детей, что выжили в джунглях у волков. Они и остались животными. «Программы поведения привиты воспитанием» – из той злополучной тетрадки. Не нужно переоценивать себя.

Выслушай и будь вежлив.

Ну о чем я с ней буду говорить?! Она же не сможет ничего этого понять. Нет у меня сейчас никаких душевных слов. Кто бы меня самого утешил.

Саша говорит: прочти письмо – поймешь. Нет, я сейчас не могу его читать. Мне стыдно перед ним. Нельзя простить того кровотечения и остановки сердца.

Пусть приходит. Кроме справки и вежливости, ничего я ей дать не могу. Даже ради Саши. Если ему самому не помочь, что же осталось ей? Вот она уже перед дверью. Быстренько явилась. Похоже, что бабка ее уже до того привела. Старуха правильно рассудила – что зря по лестницам бегать! «Нет, так уведу».

– Войдите.

– Здравствуйте. Я пришла справиться о Саше.

– Садитесь, пожалуйста.

Смотрю. Ничего, красивая. Лет тридцать, фигура и даже ноги... Смешно, в такой миг – и ноги! Старый рефлекс. Глупые мысли, совсем не к месту.

– Извините меня...

Сейчас скажет: «...что я потревожила вас в такой поздний час, когда вы устали...» и так далее. Нет, замолкла.

– Пожалуйста!

Тоже просится на язык: «Чем могу служить?» Задержал. Пусть сама говорит. Нет у меня к ней никакого чувства.

– Скажите мне, он будет жить?

Нет, нельзя обойтись без этой банальной фразы. Никак нельзя. Злость.

– Я не знаю. Делаем все, что можем. Простите, но у меня сейчас нет никакого желания объяснять вам, что и как. Если коротко – не поймете, а для лекций не время. Притом я не знаю, кто вы.

Стоп! Вскочила. Вспыхнула. Фу, как я подло сказал!

– Извините меня. Я не думала, что вы такой... У нее на языке было обидное слово. Лучше бы сказала. Мне стыдно.

– Я не ангел. И мне нелегко. Если можете, не обижайтесь. Потом объяснимся. И не задавайте глупых вопросов. Вот ключ, он подходит к соседнему кабинету. Там лаборатория. Есть кушетка. Пойдите, запритесь и не зажигайте свет. Я сам скажу, когда смогу. Устраивает?

– Да.

Ушла, не взглянув. Как плохо! Может быть, мои последние слова загладили немножко? Саша смотрит на меня с укором. Бог мне это не простит. Но он должен понимать. Нет, он обязан быть непреклонным. Никогда нельзя обижать слабых. Даже если они задают неумные вопросы. Возмездие. Какая глупость лезет в голову! Смешно. Ничего нет. Все – одна машина. Только вот управлять ею никак нельзя.

Пойду вниз, в операционную. Там люди, деятельность. Товарищи, они все понимают. Не все, но многое.

Нет, видимо, я должен прочитать письмо. Это не любопытство – разве до него сейчас? Но если она здесь и придется с ней говорить, я должен знать – о чем и как. Может быть, он собирается на ней жениться, когда поправится? Или совсем разойтись.

Беру конверт. Довольно аккуратно написано письмо, я не чувствую в почерке большого волнения. Впрочем, я не специалист по почеркам.

«Моя дорогая Ирочка! Моя милая!

Как трудно писать письмо, которое может стать последним! На послезавтра назначена операция.

Сегодня я привожу в порядок свои дела: пишу тебе письмо и собираю записки. Все оставлю М.И. Не сомневаюсь, что ты придешь к нему. Но помни, что и после смерти близких человек должен прилично себя вести.

Так захотелось написать тебе нежное, красивое письмо – и не получается.

Ты знаешь, как нарастает страх с каждым часом по мере приближения конца? Я себе внушаю, кричу – не смей! Держи себя в руках! Стараюсь думать о науке, о Сереже, о тебе, а он, страх, где-то все копошится и подговаривает – «откажись», «отложи».

Иногда всплывают разные образы – сцены или ты, как когда-то. Моменты, когда была сила, подъем, острота чувства. Так начинает щемить сердце, Ирочка! И лезут в голову жалостливые сетования, вроде: «За что? Почему именно я?»

Наверное, я пишу не то. Ты уж меня извини. Я стал слабым, и мне хочется наговориться перед смертью. Я ведь не заблуждаюсь и только делаю вид, что совершенно уверен. Пусть они думают о «воле к жизни». Медицина считает, что это очень помогает в лечении. Я настаиваю на операции потому, что не могу поступить вопреки логике: операция – это маленькие шансы, без нее – никаких.

Кроме того, меня поддерживает в твердости усталость. Я устал болеть, устал жить больным, во многом разочаровался. Единственное, что у меня все-таки осталось, – это моя наука, мое творчество. Мыслить, искать зависимость между явлениями доставляет мне огромное удовольствие. Я готов этим заниматься все время. Ты не думай, что я заблуждаюсь на свой счет: я не Ньютон и, видимо, не осчастливлю человечество. (А в глубине я все-таки думаю – а может быть, осчастливлю?) Даже если это случится, то мне тоже не так важно – я все равно умру. Если люди будут этим пользоваться потом, так это нужно для общества, как более высшей системы, а не для меня. Поэтому я и не честолюбив. Но сам процесс мышления, творчества, открывания – изумителен. Ради него я решаюсь на все. Конечно, может быть, я немного лгу: в подсознании шевелятся и другие мысли – буду здоров, будут и «животные» программы. Но только они почти всегда у меня были на втором плане.

Прости за сумбур в моем письме. Я волнуюсь.

Ты помнишь, как мы разбирали механизмы человеческого счастья? Я подсчитал свой баланс.

Даже предположим, что я выживу. Здоровым я не буду, так как функция многих органов сильно подорвана и не вернется к норме. Через несколько лет клапан начнет барахлить. Тогда опять начнется, как теперь, декомпенсация и прочее. Когда все так рассчитаешь, то энтузиазм не очень велик. Думаю: а может, самый лучший выход – просто не проснуться? Это меня тоже успокаивает.

Нет, я хочу жить, я хочу смоделировать человеческую психику! Я увлечен, заражен этим, и все остальное не идет в сравнение. Мои животные программы подавлены болезнью, и я не знаю, могут ли они возродиться. Сейчас они мне кажутся неважными. Даже Сережа отошел куда-то в сторону. Остались одни голые идеи, которые день и ночь громоздятся в моей голове. Если бы здоровье! Я все понимаю. Понимаю механику своих увлечений. Мне стыдно перед тобой... Но что я могу сделать, если не могу иначе?

Грустно все это, дорогая. Может быть, и жестоко тебе об этом писать, но кому же еще? Ты меня прости. Все-таки ты живая и здоровая. Ты не тургеневская барышня и не Анна Каренина. Подумай о своих программах. И не отводи в них очень много места для меня, пожалуйста. Знаешь, как трудно быть несостоятельным должником?

Все, моя милая. Когда-то нужно кончать письмо.

На всякий случай – прощай!

Целую тебя крепко, как раньше.

Саша»

Письмо прочитано.

Покурим.

Странное впечатление и даже неприятное. Я ждал пыла, романтики, а тут программы, расчеты. Я так понимаю, что должен все равно отдать письмо, независимо – будет он живой или нет. Нужно ему было два написать: нежное – для смерти и такое – для жизни. Ясно – он отказывается от любви. И не любит сам. И может ли он вообще любить, как другие, – всей душой? Его мысли принадлежат науке. Это «гипертрофированные доминирующие модели». Да к тому же еще при декомпенсации многие физиологические функции ослабевают.

Неприятное письмо. Какое-то неблагородное. Саша – и вдруг такое. А почему нет? Помнишь, что он сказал тебе? «Не нужно идеалов». Саша очень умен, а душа у него может быть совсем средней. Не хочет с ней больше встречаться. Приносит в жертву своим фантазиям. А может быть, надоело обманывать? Возможно, он дал себе обет: если перенесет операцию – больше не врать. В подсознании у каждого есть темные кладовые. Не будем делать выводы, друг. Данных слишком мало, чтобы судить.

Интересно бы почитать в тетрадке главы о любви и счастье. Нет, потом. Погорел на таком интересе. Пойду посмотрю, как там.

Почему она не пришла проститься перед операцией? Наверное, не разрешил. А как бы сделал я?

Спускаюсь по лестнице и жду сюрпризов. Вот зайду в операционную, и все отлично: Саша проснулся, сердце работает хорошо, кровотечение прекратилось. Вздох облегчения – и довольство разливается по всему телу. Победа!

Нет. Не такой уж ты счастливый. Чудеса бывают редко. А может, совсем иное: кровяное давление семьдесят, и в банку из дренажа часто-часто капает кровь. «Чего же вы не вызвали?» – «Да мы думали...» Идиоты! Наверное, так и есть. Сердце не зря болит. Я знаю – предчувствий нет. Все эти телепатические штучки еще не проверены научно. Но все же. Беги скорее.

Открываю дверь со страхом. Все вижу сразу.

Нет, ничего не случилось. Слишком все мирно здесь. Даже скучно. Саша дышит сам, хотя изо рта еще торчит трубка. Глаза полузакрыты. Губы, кажется, не такие синие. Впрочем, свет искусственный, искажает. Дима опять сидит рядом с Оксаной. Пусть. На экране беспокойно бегает зайчик, отмеривая сердечные сокращения. Женя на низенькой скамеечке сидит у дренажа и считает капли. Крови в банке много. Может быть, не сливали? Леня пишет в листке. Вид усталый. Больше никого нет.

– Расскажите.

Дима вскакивает, смущенный. Не заметил, как я вошел. Чудак, я ничего не знаю.

– После вашего ухода ничего не произошло.

– А подробнее?

– Пульс колеблется от ста десяти до ста тридцати. Кровяное давление девяносто. Женя, сколько ты насчитал капель?

– Сорок. Бывало и шестьдесят. За полтора часа после остановки сердца почти триста кубиков.

– Это, по-вашему, ничего?

Молчание. Может быть, в самом деле ничего? Времени еще прошло немного, кровотечение остановится. Тем более, сейчас уже сорок капель.

– Мочу выпускали?

– Да. Всего пятьдесят кубиков, очень темная. Вот еще будет напасть с почками. Впрочем, за полтора часа это не так мало.

– Кровоостанавливающие средства вводили?

– Конечно. Вот записи.

– Что мне записи, я и так верю.

Верю, да не всегда. Потому и тычут мне листок. Нет, в общем верю. Хорошие ребята, только писать не любят. Но на одной сознательности уехать не можем. Ее достаточно, чтобы просидеть у больного трое суток, но мало для истории болезни. Или не понимают важности? А в самом деле, разве можно сравнить – больной и бумага? Сравнить нельзя, но бумага тоже нужна. Элемент организации, а без нее – нет дела.

Брось эти бухгалтерские рассуждения. Что все-таки будем делать с кровотечением? Это сейчас главная проблема, хотя и сердце и почки еще в большой опасности.

– Кровь для переливания есть?

– Да, довольно.

– Будем ждать час, потом соберемся все и обсудим. Трубки из трахеи не вынимайте. Держите под наркотиками.

Уйду. Сидеть здесь мне не хочется. Говорить не о чем, воздействовать нечем. Пойти по клинике? Не хочу. С этим никак не расквитаюсь, и следующих видеть невмоготу... Страх берет от самой мысли об операциях. Наверное, я не подхожу для хирургии. Дурак, поздно об этом думать. С Раей поговорить? А та, другая? Попал. Попал. В общем-то мне сейчас на них обеих наплевать. Все сегодняшние ресурсы милосердия истрачены на Сашу.

Остается опять плестись в кабинет.

Чем теперь заняться?

Выпьем сначала этот компот. От табака такая горечь во рту. Вечно после операции накуриваюсь до одурения.

Дрянной напиток, не домашний. Пустяки. С булкой идет.

Письмо. Любовь. Хорошо, когда от этого дела отойдешь подальше. Много спокойнее. Может, мне еще и рановато? Нет, не хочу. Хватит с меня волнений. Как вспомнишь...

Почитаем тетрадку? Боюсь. Она уже связалась в коре с тем – «Остановка сердца!». Фу! Страшно вспомнить. Все-таки запустилось. А мог бы я уже дома быть. С пустой головой и отчаянием. Те обе плакали бы. Нет, хорошо получилось. Он живой. Ты уже так уверен, что все будет хорошо? Нет, конечно, меня не обманывает спокойная картина в операционной. Еще всего можно ждать. Вот оно: кровотечение, повторная операция, остановка сердца. Массаж. «Зрачки широкие уже десять минут!» Или: кровотечение остановлено без операции, но очень много перелитой крови, от этого – почечная недостаточность. Смерть на третий день. Сознание до самого конца. Глаза: «Неужели ничем нельзя помочь?»

Ну, хватит, хватит. Преувеличивать тоже не нужно, Клапан хорош. Если бы порок был исправлен плохо – умер бы уже.

Но читать мне все-таки не хочется. Время идет очень медленно. Сходить туда? Неохота. Нужно иметь терпение и не бегать каждую минуту. Иначе не заметить перемен.

Кровотечение. Нарушение свертываемости или сосудик, лопнувший во время массажа? К сожалению, наши анализы не дают полной картины свертывающих систем крови. Это тоже очень сложная программа. Ладно. Нечего зря мудрить. Решили ждать час – значит, ждем.

Но прошло еще всего двадцать минут.

Поговорить с Ириной? Я чувствую себя виноватым перед ней. И потом нужно знать, что будет предпринимать мой пациент, если он останется жив. Правда, не думаю, чтобы ему понадобились мои советы в таких делах, но все же.

А письмо? Отдать при всех условиях, как он сказал? Пожалуй, я имею право распоряжаться этим сам. Да, уже имею право. Видимо, я должен поговорить с ней. Или отложить на потом? Не буду предрешать. Пока расскажу о Саше.

Вышел в коридор. Постучал в дверь. Сказал негромко:

– Зайдите.

Не спит же она? Думаю, нет.

Через минуту слышу скрип двери в лаборатории. Вот она появилась в кабинете. Постараюсь быть любезным и загладить свою грубость. Разве она виновата, что полюбила женатого?

– Садитесь, пожалуйста. Напряженно села, молчит и только смотрит страшными глазами, как Мадонна.

– Успокойтесь, положение улучшилось.

Хотел сказать «хорошее», но осекся. Суеверие. Да и в самом деле так. На секунду она как-то обмякла и даже закрыла свои глаза. Потом снова выпрямилась.

Зажег настольную лампу и потушил верхний свет. Пусть ее лицо будет в тени. Не нужно, чтобы разглядывали наши, если зайдут. Могут спросить потом – кто такая? Так, одна знакомая. Неужели она ни разу не была в клинике? Значит, он ее не любит. Да, это видно и по письму.

Но о письме я помолчу. Саша мне все очень хорошо объяснял про любовь, может статься, что она вернется к нему вместе со здоровьем. Или для него лучше, чтобы не возвращалась? Наверное, лучше. Так отдать? Нет, подожду. Рая – она не очень. Но есть Сережа, обратный ход невозможен. По крайней мере, без самых крайних обстоятельств. Таково мое мнение, но другие думают не так. Поддаются ли расчету подобные ситуации? Саша бы ответил – «да».

Поговорю с ней.

– Пока я могу сообщить вам мало. Он просыпается. Вполне сознательно на меня смотрел.

Думаю, она много бы отдала, чтобы на нее посмотрел. Наверное, умел смотреть.

Я коротко рассказал об операции и о том, что было потом. Она сидела молча, подтянутая, как каменная. Только глаза.

– Скажите, пожалуйста, чего можно ждать в ближайшее время? Я должна знать все. Не бойтесь, я... могу терпеть.

Да, видно, что ты можешь себя держать. Только что я скажу, если сам не знаю? Не будем грубить. Да мне уже и не хочется. Я же знаю, что он там лежит живой и у него давление сто. И страшные сроки для повторной остановки сердца прошли.

– Есть несколько опасностей. Первое – это ослабление сердечной деятельности. Оно может повториться, хотя я не думаю, что снова случится остановка сердца. Завтра-послезавтра возможна декомпенсация, однако уже не столь страшная. Второе – кровотечение. Если оно не остановится, то возникнет тяжелая ситуация. Это будет решаться сегодня ночью. Третье – отказ почек из-за гемолиза, разрушение эритроцитов. Тоже определится скоро – будет моча или нет. Вот главное, но может быть масса других непредвиденных осложнений.

– Вы не уйдете?

На секунду вспыхнуло раздражение. Не люблю, когда в меня верят больше, чем нужно. Но Саша живой. Смолчим.

– Нет, не уйду.

О чем, собственно, еще говорить? Но я вижу, что ей очень тяжело. Многое, наверное, передумала за этот день и вечер. Может статься, что никто и не знает об их романе.

Раиса Сергеевна плачет в открытую, ее утешают, сочувствуют. А здесь горе нужно скрывать. Любовь не измеришь, не скажешь, которой больнее. А впрочем, принципиально возможно измерить. Всякие чувства вызывают сдвиги в регулировании внутренних органов и в процессах мышления. Их можно определить, хотя и очень трудно. Задача для будущего. Так привязалась ко мне эта кибернетика, даже противно. Вот перед тобой человек, хороший, страдающий, а ты думаешь о том, как выразить его переживания набором цифр. Нет, если Саша выживет, то он определенно сделает меня ненормальным, как сам. Вспомни письмо.

Сидит и смотрит в одну точку скорбными глазами. Нужно дать ей немного высказаться, будет чуточку легче. И мне нужно знать о ней побольше, решить, что делать с письмом.

– Расскажите мне о себе.

Сразу протестующее движение. Погасить.

– Пожалуйста, не ершитесь. Я врач и друг Саши. Я имею право кое-что знать.

Быстрый взгляд, изучающий, недоверчивый, просящий. Я отвечаю ей самым спокойным взглядом и делаю добрую, серьезную мину, какую могу. Вполне искренне. Только на окраинах какие-то сомнительные мыслишки. «Хороша». Рефлекс с молодости. Он, наверное, остается и у самых старых. Но не подкрепляется «снизу» и не влияет на поведение. А мне просто стыдно.

– Расскажите. Вам будет легче.

Она как-то подалась ко мне вся через стол. Взглянула, и что-то пробежало между лопатками, как от стихов или музыки.

– Я люблю его. Очень. Очень.

Наклонила голову. Спрятала глаза. Как в мелодраме. Пауза.

– А он уходит. И я несчастна.

Крикнуть: «А ты борись!» Но Саша болен, борьба ему опасна. Нельзя помочь. Разве что высказаться.

– Рассказывайте. Горечь в голосе:

– Что рассказывать? Обычная история, если посмотреть со стороны. Только для меня она особая. Мне тридцать три года. Кончила университет, по специальности – психолог. Работаю в одном из институтов. Кандидат.

Мысль: «Теории Саши! Вот оно что!» Подождала немножко. Продолжает спокойно:

– Детство и юность мои прошли легко. Отец был крупный инженер. Умер пять лет назад. Мама еще раньше. Остались мы с братом, он немножко моложе. Теперь женился, и я как будто в стороне оказалась. Неприятно, такие были друзья.

Снова пауза.

Я просто слушаю. И тихонько посматриваю на дверь – не бегут ли за мной? Прошло еще минут двадцать пять.

Продолжает, вздохнув, как будто что-то пересилив:

– Я тоже была замужем. Выскочила на втором курсе. Любовь длилась год, потом прошла. Тянули после этого еще года два и разошлись по-хорошему. Детей не было. Тогда была рада, а теперь так жалею. В общем муж был человек хороший, я его уважаю. Просто я не знаю, отчего любовь исчезает. Как будто ее и не было. Человек делается совсем чужим, и все раздражает... Если вам нужно идти туда – вы скажите.

– Нет, я пойду через пятнадцать-двадцать минут, если не вызовут раньше.

Думаю: «Она действительно хороша, без всяких чувственных наслоений». Рефлекс подавлен. Старость. А Саша молодец.

– Закончила университет десять лет назад. Психолог. Вы знаете, что такое психология?

– Очень смутно. Только по романам.

– Ну, пожалуй, и психологи знают столько же. Есть ведь два вида психологов: одни от философии, другие – от физиологии. Первые преимущественно манипулируют цитатами. Вторые пытаются экспериментировать. Все больше по Павлову. Знаете небось?