Текст книги "Здравствуй, комбат!"

Автор книги: Николай Грибачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Грибачев Николай.
Здравствуй, комбат!
Повесть-быль военных лет

Из книги о солдатах и комбатах «Белый ангел в поле»

История эта, по всей вероятности, вряд ли была бы написана, если бы не одна случайная встреча, которая бросила на нее неожиданно яркий свет. В жизни нередко случается, что какой-нибудь человек или событие кажутся нам самыми ординарными, и лишь потом, когда проходит немало времени, мы начинаем понимать их в истинном значении, и перед нами вместо будничности обнаруживается чудо человеческого бытия.

Сорок второй год для южных армий был тяжелейшим испытанием, втянул в сталинградскую воронку более миллиона людей – пожилых и молодых, женатых и холостых, веселых и брюзгливых, ярких по характеру и малозаметных. Одним из них был капитан Виталий Косовратов. Он прибыл к нам в первой половине сентября вскоре после того, как наши дивизии заняли на правом берегу Дона от хутора Рыбного до Серафимовича плацдарм, с которого позже двинулись на Калач наши танки, замыкая в кольцо группировку Паулюса. В штабе дивизии Косовратова назначили – предшественник был убит – комбатом с «посадкой» на высоту между Рыбным и Матвеевским, голую, неуютную, обдуваемую ветром и палимую все еще жарким солнцем. К тому же плацдарм в этом месте был узким, метров пятьсот в глубину до мелового обрыва, с которого легче было скатиться, чем спуститься.

На войне вообще удобных мест не бывает, но хуже этого придумать что-либо вряд ли было возможно. Досталась нам высота сравнительно легко: под ударом батальона Андрея Шубникова итальянцы просто бежали, побросав в землянках плащ-палатки, тощие байковые одеяла, оранжевые, словно елочные игрушки, гранаты в алюминиевых рубашках и зубные щетки. Но, оглядевшись и спохватившись, непрерывно ее атаковали, так как отсюда не только во всех подробностях просматривалось ближнее левобережье, но и каждая машина, идущая в нашем тылу за тридцать километров. Высоту таранили и грызли ураганными налетами артиллерии, клевали минами, штурмовали с воздуха, утюжили танками. За одну первую неделю на ней был ранен капитан Шубников, погиб сменивший его комбат, был убит командир роты, а второй искалечен. Здесь каждую ночь солдаты хоронили павших или эвакуировали за Дон раненых.

Не знаю, как объяснили Косовратову его задачу, возможно, сухим военным языком, не вдаваясь в подробности, – «оседлать, закрепиться, удержать». Я познакомился с ним по пути на переправу, когда он шел к «месту прохождения службы». Шел и насвистывал мотивчики танго и фокстротов из тех, под которые мы танцевали при луне в парках в канун войны.

Еще не совсем обогретый утренним солнцем, лес был прохладен, наполнен мирными шелестами, шевелил светлые вперемежку с темными пятна на укатанной до блеска дороге, выгонял на работу полчища муравьев и козявок. Тянул легкий ветерок с запахом речной воды, невдалеке слышалось тарахтение повозки и ленивые понукания ездового: «Н-но, милая!» И комбат, с тощим зеленым вещмешком за плечами, шел и насвистывал, заменяя птиц, покинувших эти места из-за постоянных обстрелов. На душе у него, по всему судя, было безоблачно, он явно переоценивал идиллию придонского леса, который в любую секунду мог взорваться свистом, грохотом, шипением осколков. Мы, старожилы, ходили здесь, держа ушки на макушке и непрерывно шаря глазом по обочине, чтобы иметь на примете к случаю рытвину, ямку или воронку. «Пижон или не нюхал пороха? – думал я, постепенно нагоняя Косовратова. – Бравада или благоденствие от неведения?»

– Слушал вас в довоенном репертуаре, – сказал я, когда мы представились друг другу. – Исполнение почти художественное.

– Погодка хороша! – улыбнулся он. – А вот лесок так себе, грибов не видать. Под Ржевом наши теперь небось боровики жарят и рыжики в консервных банках присаливают. Знаете, что такое соленый рыжик к холодной водке?

– А что такое тухлая вода из бензиновой канистры – знаете?

– Думаете – предстоит?

– Там, куда идете, – да.

– Что ж… В жизни всегда так: то вода – беда, то беда – без воды. И так далее. Но я слыхал где-то, что человек выносливее собаки, ко всему привыкает.

– Оптимизм вам, видать, не по карточкам выдавали. Сами весь потребляете или взаймы даете?

– Если просят. А у кого нужда?

– Увидите.

– Да, загнали вас тут во глубину Руси дальше всех. Даже не верится! Но жизнь свое везде возьмет, ее в сапог не вобьешь.

– Повоевали много, опыта набрались?

– Было малость… Ротой командовал, потом в госпитале текущий ремонт делал. Вам не доводилось? Выйдете – тоже насвистывать будете или облакам «Утомленное солнце» петь. Я и сам бы, да у меня голоса настоящего нет…

Мост перейти Косовратов не успел – начался налет. Тявкали зенитки, осыпая листву осокорей мелкими осколками, султаны зеленой воды, подсвеченные солнцем, вспыхивали на стрежне театральными люстрами. Иногда близкий взрыв бомбы осыпал водяной пылью деревья и кусты, и они начинали серебряно сиять, а земля била в ноги короткими толчками, подпрыгивая, как рабочая лошадь под непривычным для нее седлом. По воде плыли оглушенные стерляди, мертвенно белели толстобрюхие судаки.

Я посмотрел на Косовратова. Каски он не надел, на высокий лоб с первой, слабо обозначенной морщиной выбивался из-под пилотки коротко стриженный темно-русый чуб, глаза цвета густо-синей осенней воды смотрели спокойно и сосредоточенно.

– Не попадут, – прокомментировал он работу немецких летчиков. – Нервничают.

Посмотрел на мои закушенные губы, прибавил:

– И вы тоже нервничаете.

Я действительно нервничал, и, наверное, заметно, но ему-то зачем об этом говорить? Тем более что не все просто, что простым кажется. Деревянный, с трудом под обстрелами построенный мост я принял от армейских саперов с обязательством немедленно заминировать. От края до края. Чтобы в случае отхода пропустить на левый берег все свои танки, но ни одного немецкого. И теперь каждый пролет моста был начинен взрывчаткой – первые от берега на электрозапалах, остальные на детонирующем шнуре. Это значило, что взрыв даже одного заряда от близко упавшей бомбы мог поднять на воздух две трети моста. И вдруг в это время приказ на отход? Мороз по коже! Но посторонним это не растолковывают, ездить и ходить по такому мосту и так не мед, а если еще знать, что под тобой собственные мини… Косовратов об этом, вероятно, тоже не догадывался, – пехота! – а я не счел нужным объяснять. Да он тут же и забыл о соображениях насчет моих нервов, облокотившись на край щели для удобства, принялся рассматривать в бинокль свои будущие владения.

– Н-да-а, – протянул он, когда самолеты, разворачиваясь для нового захода, ушли к Еринскому, – высотка-то у преддверия рая. С апостолом Петром можно запросто шуточками перекидываться.

– Зато для философии жизни удобно, – съязвил я. – Видно далеко, во все концы света.

– И у итальянцев то же самое, – продолжал он. – Значит, почти так на так… А для философии не обязательно видеть во все концы света. Диоген в бочке жил.

– Но его не бомбили.

– Если не считать насмешек…

Когда самолеты ушли и движение по мосту возобновилось, Косовратов, прощаясь, пригласил:

– Случится оказия – прошу в гости.

– На рыжики с холодной водкой?

– Каша на сале – тоже вещь…

Пришел я дней десять спустя, рано утром, когда небо едва начинало зеленеть. Итальянские атаки, правда, уже повыдохлись, стали затихать, но палили на этих высотах из всех видов оружия даже по суслику. Косовратов, стянув гимнастерку и майку, умывался в траншее возле блиндажика: ординарец тоненькой струйкой цедил воду из носика обгорелого чайника, немало лет послужившего в казацкой хате; комбат, туго сложив ладони, наклонял лицо, стараясь не уронить ни одной капли. Экономили водичку, ходить-то за ней надо было под обрыв не без риска получить пулю или осколок! Жилистая шея комбата уже была кирпично-красна, а от обреза воротника кожа молочно белела, словно была чужой. На левом плече алел шрам с еще заметными следами ниток, которыми рану зашивали.

– Ну, цел твой мост? – улыбнулся Косовратов, прихорашивая чуб обломком расчески.

– Цел. Но я уже передал его под охрану соседям.

– А сам путевку на курорт получил?

– Я – в огородниках. Пехоту минами от итальянцев отгораживаю.

– Меня в очереди нет?

– Подай письменную заявку, оплати гербовый сбор…

– Правильно, традиции надо сохранять! А то кончим войну, глядь – бюрократов нет. Что такое? С непривычки оторопь возьмет!…

После завтрака я изложил Косовратову причину, по которой прибыл, – выбрать в расположении батальона место для наблюдательного пункта командира дивизии. Я хорошо знал, что комбаты не любят таких «мезонинов» – притягивают лишние мины и снаряды. Но Косовратов сам помог мне оценить местность и привязаться на карте. Я смотрел на него с любопытством – не умудрен еще в таких делах? Не понимает, что делает? Он, видимо, догадался, сказал:

– Ждешь, когда скулить стану. А я не буду. Ждешь ведь?

– Жду.

– И жди на здоровье. У меня в роте солдат был один, бондарь по ремеслу, так он говаривал: «Слеза не огурец, кадку ею не наполнишь». Умный дяденька! И давай-ка полезем в блиндаж, сейчас чемоданы кидать будут. Интересное тут распределение труда: в окопах итальянцы, а тяжелая артиллерия – немецкая. Работают по расписанию, как на железнодорожном узле.

В самом деле, через минуту или две немцы открыли огонь – аккуратный, с интервалами в сорок пять секунд. Накатник в блиндаже ритмично вздрагивал, струйки сухой мелкой пыли, медленно просачиваясь сверху, вспыхивали в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь окно, которое могло служить и амбразурой. Комбат перехватил мой взгляд, вздохнул:

– Эта проклятая пыль теперь за час не выветрится. Плюемся и то черноземом… А опасности прямых попаданий нет, немцы уж если берутся, то долбят по одному месту. Великое дело – национальный характер! Итальянцы, например, музыку и песни любят, заведут наши в окопе со скуки – слушают, не стреляют, аплодируют порой. Симпатичные люди, даже убивать жалко!

– В секту молокан готовишься? У них религия запрещает брать в руки оружие.

– Нет, я убиваю по возможности, но – жалко. Гитлеровцы знают, за что воюют, мы – тоже. Тут – коса на камень. А эти сами не понимают, чего их сюда черт занес. Ветер, что ли, в голове? Иногда кричат: «Рус, земля лезь, наш офицер идет, пук-пук будем!» И начинается пальба, сплошь и рядом в белый свет. Воевать против них легче, чем против немцев, но как-то не по себе. Там знаешь, во что пулю и штык всаживать, чувствуешь себя человеком против зверя, здесь – человеком против обманутого простака. Разговаривал я тут с одним пленным, спрашиваю через переводчика: «Зачем пришел, землю завоевывать?» Скалит зубы: «У вас климат плохой, нам вашей земли не надо». – «Так зачем же?» – «Дуче приказал, генералы пригнали». Злюсь: «Ты что же – овца, домашняя скотинка, которую хозяин куда захотел, туда и погнал?» Обижается: «Италия – прекрасная и культурная страна, это всему миру известно!» И ведь будь это капиталист или аристократ, а то просто рабочий, как говорится, брат по классу.

– Комиссару своему эти сантименты не разводи – не поймет.

– Почему не поймет? Воспитание у нас одно, мы даже одногодки, в окопах сидим вместе. Он и сам голову ломает: как так получилось, что надеялись на мировую революцию, а вышла такая чересполосица?…

Я с любопытством рассматривал блиндаж Косовратова. Говорят, что каков дом, таков и хозяин, и на фронте истина эта оставалась незыблемой. Если в блиндаже на полу клочится солома, на лежанке валяются пустые консервные банки вперемешку с гранатами, а на столе хлебные крошки и патроны, то так и знай, что живет тут либо ухарь, для которого все трын-трава, либо человек усталый, надломленный, смятый жизнью, не способный ни к быстрым решениям, ни к смелым действиям. У Косовратова земляной пол чисто подметен, лежанки аккуратно застланы плащ-палатками, гранаты и патроны в специальных нишах, на стенке подвешен кусок зеркала, подобранный, видимо, в разбитом доме, а за зеркалом сизые метелки ковыля. Даже банка с остатками топленого масла аккуратно перевязана марлей. Я поделился своими наблюдениями. Косовратов пожал плечами:

– Не на богомолье в Киев идем. Там переночевал из милости у добрых людей – и дальше. А мужик русский, знаешь, как действовал? Придет в глушь, кругом зверье воет, а он поплюет на руки, возьмет топор и начинает дом строить. Так и заселили землю до Тихого океана…

Через двадцать минут обстрел кончился, немецкие артиллеристы выполнили норму. Солнце заметно поднялось, выкатилось в бледное небо над высотами, стало припекать. Сухо и горько, предвестием осени запахла редкая трава, потек, водянисто мерцая у горизонта, нагретый воздух. Комбат сказал, что он должен поспать, жизнь у них главным образом ночная, а мне предложил почитать книжку, принесенную кем-то из Вешенской, из библиотеки Михаила Шолохова. Это был «Разгром» Фадеева, я уже читал его и потому сказал Косовратову, что последую его примеру. Было душно, досаждали какие-то мураши, что-то шуршало и потрескивало в соломенной подушке, но усталость взяла свое. Проснулся я часа через три от негромких голосов в траншее. Вышел. Прислонившись спиной к земляной стенке, чернявый сержант с пушистыми усиками убеждал пожилого длиннолицего солдата с темными осоловелыми глазами:

– За Доном теперь хорошо-о!

– А чё хорошего?

– В хутор сходить можно.

– А чё в хуторе? Песок кругом.

– Кино, говорят, крутят.

– А чё кино? В два месяца раз.

– Заладил – чё да чё… А тут чё?

– Обыкновенно. Война.

– Я в лесах вырос. Мне тут, в степи, как голому на сковородке.

– Местность как местность. Вот в городе – там да. Там стены валятся, камень кругом брызжет… Сталинград, к примеру, взять. Горюет злосчастно наш брат солдат. А тут чё? Тут – ничего…

Принесли обед из термоса. Заместитель Косовратова старший лейтенант Слепнев, круглый и налитой, как яблоко, рассказывал, хлебая из котелка:

– Зимой, с декабря по февраль, был я на курсах усовершенствования. Жили на солдатском режиме, ночью на посту напляшешься в сапожках! Но главное – всегда хотелось есть, даже во сне. «Подъе-ем!» – а ты шницель не доел. Зато как дорвешься, бывало, до военторговской столовой – по два и три обеда закладываешь! Идешь потом и шатаешься от сытости, глаза, как на свету у совы, слипаются.

– И водку из-под полы проворили, – высказал завистливую догадку адъютант, который, с небольшими перерывами на формирование, находился на фронте с начала войны.

– Случалось.

– И к бабам шастали.

– Чего не было, того не было. Очень ты кому нужен, если в неделю на час вырвешься.

– А бабы там оголодали. Мужик в тылу отбракованный, и то на счету.

– Бросьте-ка вы жеребятину, – нахмурился комбат. – У женщин в тылу синие жилы на руках от недоедания и работы. А вы слюнявите.

– Так это без обиды, по присловью. И война огрубляет.

– А я думаю, – отрезал Косовратов, – если уж мы способны огрубиться до скотства, то и воевать не за что.

– Народ никогда не стеснялся в крепких выражениях.

– Тоже мне народники! Знавал я таких – земляную силу изображает, в семье при детях матюками кроет. А куда конь с копытом, туда и рак с клешней: ребятенок его едва маму мамой называть научился, а уже товарищей обкладывает, пишет еще, как сорока лапой, а на заборе углем художества выводит. И на войне тоже. Как генерал матерщинник, так и вся дивизия туда же: в атаку поднимаются – матом, приказы по телефону – матом… Провода перегорают! А телефонистки на узле – девчонки, может, дочки таких же командиров… Пакость, дикость, а не народность!

– Война!…

– Хамство и на войне – хамство… Мать-перемать… а мать в тылу слезами обливается. Я же так считаю, что без уважения к матери и к женщине мы не только никакого социализма не построим, а и просто настоящими людьми не станем. Душа свинарником пахнуть будет…

Неизвестно, чем бы и окончился этот неожиданно возникший разговор, воспламенивший страсти, если бы не звонок из штаба – запрашивали в полк информацию о положении и, по просьбе комиссара, сводку о политбеседах.

Оставив Косовратова у телефона, мы со Слепневым вышли.

– Наивный у нас комбат, верно? – спросил он.

– Почему наивный?

– Мораль нам читает…

– Обиделся?

– Да нет, просто какая уж тут мораль, в этом озверении? Государство на государство, народ на народ. Убиваем, калечим, за человеком охотимся, как за зайцем, прости господи. От крови тошнит.

– Цинизм лечит, что ли?

– Победа все спишет и переменит. Между прочим, комбат и дневник ведет. А это запрещено приказом.

– Может, стихи сочиняет?

– Какие там стихи! Проговорился, правда, что литературой увлекался, но – по части чтения. А по профессии – агроном. Так тут у нас не посевная, не уборочная!…

– Послушайте, Слепнев, а вы не думаете, что это на ябеду смахивает?

– Нет, не думаю. Я ведь как командир командиру. В пекле живем, друг друга понимать надо. Он же недотрогу строит из себя.

– Нас же не на одну колодку тачали.

День повернул к вечеру, высоты Задонья сперва пожелтели, затем пошли рябью – от каждой травинки, от каждого бугорка вытянулась тень. Вдоль брустверов легла черная иззубренная полоса. Левобережье затягивало ровной мягкой синевой, в которой одиноким огоньком горел крест на церкви в Еланской. В такую пору к станицам и хуторам начинают течь из степи стада коров и овец, обозначая свое движение лентами золотящейся пыли, но никаких стад теперь тут не было – дороги, которые просматривались с высот, были однообразно мертвы. Зато под самый закат, перед тем как солнцу нырнуть за синие гребенки леса под Солонцовским, живым мерцающим пламенем высветился кусок Дона. Но созерцанию тут же и пришел конец – снова с теми же сорокапятисекундными интервалами начала бить немецкая артиллерия. И по тому же, что утром, месту. Когда она окончила и стало темнеть, я собрался уходить.

– Подожди минутку, – попросил Косовратов. – Я напишу записку.

– Куда?

– В медсанбат. Можешь передать?

– Мне редко приходится там бывать.

– Ничего. Когда случится, тогда и передашь.

– Романчик? А сам кипятился, когда об этом зашла речь.

– Неужели и ты не понимаешь? Я вовсе не против влечения мужчины к женщине и женщины к мужчине. Иначе и нас на свете не было бы. Это было и будет, даже если с неба камни посыплются… Я против пошлости и грубости…

– Ладно, не оправдывайся. Пиши.

Вернулся он минут через пятнадцать с заклеенным стандартным конвертом, в котором лежало письмо. Но адреса на конверте не было. Я указал на оплошность.

– Чеховского Ваньку Жукова изображаешь?

– Нарочно не пишу. На войне с письмами всякое случается. Как и с людьми. Не хочется быть жвачкой на чужих нечищенных зубах. Ирину Озолину знаешь?

Я перебрал в памяти всех девушек и женщин медсанбата – а я их знал, вместе ехали на фронт, – но никакой Ирины Озолиной припомнить не мог.

– Нет, не знаю.

– Не имеет значения, она поступила недавно.

– А может, почтой пошлешь?

– Не стоит. У них там с хирургом сложные отношения.

Я взял письмо.

И разразился скандальчик.

Записки я сам передать не смог, пути в медсанбат не лежало. Послал ординарца – кубанский казачок, смелый и оборотистый, он был надежен во всем. Когда он вернулся, я поинтересовался – какая она, эта Ирина? Однако единственное, что я мог установить, так это то, что «совсем молодая». В остальном описании она ничем не отличалась ото всех других – зеленая гимнастерка, зеленая юбка, брезентовые сапожки… Ординарец явно не был экспертом по части женской красоты.

– Ей лично передал?

– Ей. Она живет на постое с подругой. Я ее вызвал…

Таким образом, совесть моя перед Косовратовым была чиста, как слеза. Но из этого еще ничего не вытекало, Ирина, дорожа письмом, не захотела оставить его дома, положила в карман гимнастерки. И выронила в операционной. Уборщица нашла и передала хирургу, и тот разбушевался, грозил увольнением. Допытавшись, что принес его мой ординарец, хирург нажаловался к случаю штабникам и даже командиру дивизии, когда тот приезжал проведывать раненых. Среди офицеров поползли слухи, что Косовратов завел шашни и соблазнил сестру, а я был сводником. И посему нам будет – иные утверждали, что уже был, – устроен «громовой разнос» и что дело этим еще не кончится. Знакомый майор из оперативного отделения штаба, когда меня туда вызвали по текущим делам, проскрипел:

– Нашли чем заниматься, когда Сталинград в опасности.

– А без письма Сталинград в безопасности был бы?

– Воевать надо лучше, а не за юбками бегать.

– Разве Косовратов в тылу сидит?

– Ничего, комиссар вложит вам ума.

– Косовратов беспартийный. А я еще не член партии.

– Да? Поздравляю! Тогда займется сам комдив, а у него рука потяжелее.

Теперь уже я, прожеванный сплетней, фыркал и выпускал колючки, не без опасения ожидая встречи с командиром дивизии. Знал я его как человека острого, но умного и уравновешенного, и звали его все ласково «дедушкой». Да мало ли что? Положение наше, несмотря на частный августовский успех, было не из веселых, напоминало байку об охотнике, который залез к медведю в берлогу. «Эй, я медведя поймал!» – «Так тащи его сюда!» – «Да он не идет!» – «Ну сам сюда иди». – «А он не пускает!…» В таких условиях может случиться, что всяко лыко в строку. Однако же комиссар дивизии, с которым я встретился мельком, ничего не сказал, а командир дивизии не вызывал.

Увидел я его недели две спустя в хуторе Солонцовском, куда меня пригласили на вручение орденов и медалей отличившимся бойцам, среди которых находились и наши из батальона. Церемония проходила в бедненьком, тусклом зальчике вполне торжественно, даже, пожалуй, несколько выспренно и скованно, поскольку это были едва ли не первые награды в дивизии – сорок второй много и жестоко требовал, но наградами не баловал. После вручения командир дивизии предложил мне сесть с ним в машину:

– Пристраивайся, сапер, в Кулундаевский подвезу…

Я поежился от недобрых предчувствий – в Кулундаевском стоял медсанбат. Исподтишка разглядывал комдива; летом, когда полоса обороны дивизии была растянута на пятьдесят километров, – не оборона, а кисея, пальцем проткнуть! – ему в отчаянном положении приходилось сутками мотаться по раскаленным пескам левобережья, ночи не смыкать глаз в штабе, и ото всех мытарств он был худ, выглядел старше своих лет. Даже глаза его казались выгоревшими, излишне светлыми, как степное небо. Теперь он поправился, посвежел, был схож с бегуном на дальние дистанции, загустевшей голубизны глаза смотрели испытующе, но с веселинкой.

– Вот уж не собирался в Кулундаевский, – сказал я, упреждая события.

– Знаю. Ординарца туда посылаешь.

– Посылал, товарищ генерал.

– Свою инициативу проявил? Или Косовратов попросил?

– Он просил, чтобы я сам к случаю завернул.

– А ты – ординарца?

– Самому обстоятельства не позволили.

– У меня попросился бы.

– Вы бы не пустили.

– Для такого дела не пустил бы.

– Вот видите!

– Ничего не вижу. Предлог бы подыскал. Обещание, данное товарищу на фронте, надо выполнять. Или не давать его. Под смертью ходим.

– Мне сказали, что вы и без того собираетесь учинить разнос.

– Кто сказал?

– Так, говорили…

– Ябедничать не хочешь? Правильно. А разнос за что?

– Как за что? За это самое…

– А если Косовратов девушку любит? Он человек серьезный, насколько я понимаю.

– В штабе указуют: война, положение тяжелое.

– Верно указуют: тяжелое. Фашисты к Волге вышли. И все-таки жизни это не отменяет. Вот если бы вы службу несли нерадиво, мы бы с комиссаром показали вам, где раки зимуют! Да и за шашни направо-налево чесать против шерсти будем. Но что серьезно – то серьезно. Где Косовратов познакомился с медсестрой? Когда успел?

– Не знаю.

– В медсанбат тайком не бегал?

– Думаю, что нет.

– Тогда у меня все.

– Зачем же меня в Кулундаевский везете?

– Поговорить по дороге хотел, мне туда надо – раз; командир химроты у тебя там приятель – два. Приятель?

– Да.

– Вот и передохни у него вечерок. Батальон заслужил поощрение за переправу и минирование, да всех не отпустишь. Значит, получатель от имени…

Прибавил после паузы:

– Был я у Косовратова, сидел на НП недавно. НП – жиденький, от дождика. Поосновательнее построить не могли? Добротой моей пользуетесь? А комбат ничего, с размышлениями. Скородумов не люблю: котят родят быстро, а они слепые. Леску ему бы подбросить для блиндажей и пулеметных гнезд, а? На осень потянуло, солдат и командиров укрывать надо.

– У Косовратова еще ничего, порядок. Оседло устроились, только поселкового Совета не хватает – озеленение организовать на общественных началах.

– И молодец. Забота о победе начинается с заботы о солдате. А лес ему нужен.

– Транспорта нет.

– Подумаем…

Я вздохнул с облегчением. История с письмом, мелкая при обычных обстоятельствах, все же отравляла настроение, наводила на грустные размышления. Трагедия Отелло тоже из сплетни выросла! Не перевелись и у нас люди, которые сало ели, а других за постное масло в семи смертных грехах обвиняли. Лезет такой в чужое белье копаться – руки от удовольствия дрожат, а самого тряхни – дерьмо посыплется. На войну шли с убеждением, что общая беда очистит от мелкой скверны, – очистила, да не всех. Видно, клопа и в огонь брось – все клопом запахнет… Эту мысль в общих чертах, без перебора в формулировках, я и высказал командиру дивизии. Он не согласился:

– Кого имеешь в виду? Хирурга? А ты примерься с его места, – может, того хуже раскипишься. Вам волю дай – всех сестер сведете. Умны, начитанны, напористы и женщин атакуете куда успешнее, чем итальянцев! А у него, у хирурга, раненые, он за каждую жизнь перед своей совестью ответ держит… Ну, еще кое-кто чернозем на колесо накручивал. Так и тут ум приложить надо. Есть люди, у которых всю жизнь с женщинами не ладилось, – легко это? Ласки всем хочется, даже собаке. Такие не понимают или завидуют. У других дочери в тылу, за них боятся – вдруг и там вертопрахи крутятся? Одергивать их, чтоб неповадно было! Иные и жен и детей потеряли, у них и жизнь в том состоит, чтобы фашисту отомстить, все прочее помехой кажется… Вот оно сложно как выходит все. И вообще для удаления бородавки на носу голову снимать не обязательно…

Тем все и кончилось. Много было дыма, да при малом огне. Но все-таки было… Впрочем, сорок второй можно судить лишь сорок вторым – горели не только города, но и нервы.

Леса Косовратову мы подвезли, но по присловью – не до жиру, быть бы живу. Голь на выдумки хитра, недостаток транспорта компенсировали изобретательством: к чему, рассуждали мы, забирать в блиндажах и пулеметных гнездах стены деревом, если земля плотная и так выдержит? Хватит двух венцов сверху и накатника. В этом духе проинструктировали командиров рот, для дополнительного вразумления вручили самодельные чертежики на каких-то трофейных итальянских бланках. Когда ротные ушли, Слепнев, похудевший и взвинченный, дал волю раздражению:

– На воде экономим, на чурбаках экономим, патроны приказано расходовать с оглядкой. Один патрон – один итальянец. А если промах?

– Не зарывайся, Слепнев, – посоветовал Косовратов.

– Да при чем тут – зарываться, не зарываться? На вещи надо смотреть трезво. Фашисты на две тысячи километров от Берлина – у них машин хватает. Если в оборону садятся, такие казематы строят, что бомба не берет. Итальянцы и те из автоматов за так просто пукают, для страха. Куда же у нас идут дела?

– Ладно, из слов стенки не выложишь, патроны не набьешь. Придет пора – все разъяснится.

– Из разъяснений тоже патронов не сделаешь и блиндажа не построишь!…

– Что это он брюзжать стал? – спросил я, когда мы остались одни с Косовратовым.

Он вздохнул:

– У всех нервы на взводе. Немцы агитацию ведут, утверждают, что Сталинград с часу на час будет взят. Потом, марши и фокстроты бравурные шпарят. Радиоустановка у них тут, никак наша артиллерия накрыть не может.

– Верят?

– Как сказать? Наши-то сводки тоже кисленькие. По совокупности и набегает. Да, по правде сказать, в Сталинграде и наша судьба решается: если немцы его возьмут и еще ударят на Воронеж, можно петь «Со святыми упокой». Ни одной дороги к нам не останется, значит, ни патрона, ни снаряжения… ничего. А ведь и так уже Кавказ с нефтью и Кубань с хлебом отрезаны. Слепневу же и того хуже, у него жена и дочка маленькая под Новороссийском остались.

– Как будто у тебя тишь да гладь!

– Я комбат, – невесело улыбнулся Косовратов, – моя нервозность в такой обстановке – зараза для батальона. Хочешь, чтобы верили и тебе и комиссару, – с утра заправляй по форме и ремень и психику. Даже если на душе скребут черные кошки.

– Был я недавно у Заварзина, у гусара. Знаешь? Вот с кого все как с гуся вода – треплется, пижонит. Про тебя сказал, что ты в стратегии ничего не понимаешь – медсестру надо не из своего госпиталя сманивать, а из итальянского, в крайнем случае при наступлении захватить. Русских девок, говорит, я уже знаю, тут ничего нового, а с итальянских художники мадонн писали! Силен!

– Счастливая натура. Даже завидно, честное слово! Мы вот в обстановке копаемся, в психологии, а он просто живет. Результаты же будут одинаковы.

Поскольку разговор перешел на такие темы, я рассказал Косовратову о встрече с командиром дивизии, спросил, откуда он знает Ирину. Он помялся:

– Сейчас не ко времени, как-нибудь в другой раз. Настроение не то…

На войне другого раза может и не быть. Но об этом не напоминают…

Снова встретились мы уже зимой, незадолго до наступления. Трудности лета остались позади, в нашем тылу появились свежие войска, и настроение пошло круто вверх. Мне приказали сделать дорогу для танков под кручей из Матвеевского к Рыбному. Замысел был хорош: чего другого, а танкового удара отсюда итальянцы ожидать никак не могли. Беда была в том, что сидевшая у нас в печенках круча облаком нависла над Доном в тылу косовратовского батальона, дорожка под ней была узкая и чертоломная, на телеге поедешь – и то гляди, как бы в воду не плюхнуться. Как сделать дорогу для танков? Долбить кирками? За месяц не управишься. Взрывать? Итальянцы догадаются, не дураки – и прощай, внезапность!

Надоумил командир первой роты Бабушкин, пожилой, спокойный, житейски умудренный:

– Рыбу надо глушить на Дону повыше кручи. Реку там итальянцы просматривают, поймут, чем, занимаемся.

Само собой, снарядов подкинут, но зато и взрывы под кручей в общей кадрили сойдут… А судак, если его сразу, как только из проруби вытащищь, заморозить – какой судак! На Волге пыловым называется… Крылья расправишь – летит!…

Так и сделали. Батальон получил уху, танки – дорогу. Косовратов конечно же обратил внимание на громыханье в тылу, прислал связного узнать, что происходит. Я написал ему записочку: «Ловим рыбу для свадьбы, приглашаем тебя со всем батальоном». Но связной видел, что делается, доложил. Косовратов, разумеется, догадался, к чему идет дело, но для уточнения прислал ко мне в Лебяжинский старшего лейтенанта Слепнева. Тот рассказал пару новых анекдотов об итальянцах, которые придумывали солдаты в окопах, потом сказал, что у них на переднем крае сплошные минные поля, если поступит неожиданный приказ на атаку, что делать?