Текст книги "Мы, значит, армяне, а вы на гобое"

Автор книги: Николай Климонтович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава четвертая

1

Старуха Долманян считала себя армянкой, но, строго говоря, армянкой не была, была по происхождению русской. Однако и думала по-армянски и по-армянски жила. По-русски же только ругалась смачным деревенским матом.

Она была родом из станицы Фиолетовая, в горах за озером Севан, над городком Дилижан, – из старинной станицы армянских молокан, в незапамятные времена высланных из России и расселившихся по Кавказу. Причем – из станичной знати: ее дед был старостой молоканской общины, отец, как водится, по наследству – председателем колхоза.

С ранней юности она ощущала себя белой костью: при простонародном некрасивом деревенском лице все ж таки несла она породу, была в молодости статной, с великолепной фигурой, грудастой и привлекательной девушкой. Росла на особом положении: скажем, никто из молоканской молодежи и помыслить не мог отлучиться вниз, в Дилижан, посмотреть "Чапаева" в клубе, о танцах и говорить нечего. А она, Лена Мамонтова, – пожалуйста. Она была избавлена и от непременных молоканских посиделок по избам, и от пения псалмов, все-таки – председательская дочь, в войну и вовсе все перепуталось, а там она уехала в Ереван и поступила в Политехнический. И остались позади стеклянной чистоты горная речушка Ара, полная темно-полосатой игривой форели, и заросли шиповника на склоне, и мощные дубы на подножье снежных гор, и персиковые сады внизу в долине, и деревенское приволье, и темно-синее горное армянское небо, какого нет в городах, – ее молоканская юность закончилась.

Односельчане не знали, конечно, что уже на втором курсе она вступила в комсомол, как сокурсники не знали, что активистка Леночка – из сектантов; на пятом она вышла замуж за приземистого крепыша армянина Долманяна, тоже из простой хорошей семьи, но – подающего, как она выражалась; после окончания – сразу аспирантура, потом защита кандидатской, работа в институте, к тридцати пяти – она уже доцент; Долманян – заместитель директора крупного завода, потом и директор – правда, заводика поменьше.

Еще дети были маленькими, младшему Артуру семь, дочери Анжелике девять, а чета Долманянов – оба с партийным стажем – уже стала, быть может, не самого высшего разбора, не из тех, конечно, у кого обувная фабричка, или ресторанчики, или цеха, но определенно ереванской знатью. Мадам Долманян вышла в гранд-дамы: ее знали во всех комиссионках, шуб – пять штук, коллекция шляп – шляпы ей шли, уверяли многочисленные поклонники, сервизов десять, в заветной шкатулке – золотишко, серьги и броши, колечки с бриллиантиками хороших карат, дача с розариумом – пятнадцать километров от подъезда до крыльца, квартира трехкомнатная в центре, в доме розового туфа, как положено; у Папы – так назывался муж в семье – "Волга" служебная черная, своя – белая с оленем на капоте, путевки профсоюзные на обе стороны света – в Монголию и в страны народной демократии, однажды даже в Югославии были; сын Артурка – по комсомольской части, дружит с племянником самого, Анжи – девочка некрасивая, в отца, но вышла замуж удачно, в богатую семью: свояк, как он не совсем правильно именовался, то есть отец зятя, – краснодеревщик…

Несчастья обрушились на семью Долманянов вместе с крушением родной коммунистической власти.

2

Едва отменили коммунистов, у Папы сделался инсульт, знал, что из директоров наверняка погонят, у нового режима после шестидесяти на хлебном месте не засидишься. И Долманян-старший, разбитый параличом, уже не встал. Старуха – она была, впрочем, еще хоть куда, груди торчком, на улицах и молодые оборачивались – не отходила от постели мужа, мыла, подавала судно, – так прошли пять долгих лет, и она-таки состарилась прежде, чем стала вдовой.

Семья хирела. Анжелу бросил муж и подался в Америку, и дочь вернулась к матери. Артуров комсомол приказал долго жить, а Артур уж женился на девочке Нине – с прекрасными миндальными глазами, с темным пухом по кадыку, с большими плоскими ступнями, но из неплохой семьи, родители пять лет жили на Кубе, – родил дочь, пришлось идти работать на производство, хорошо мать в свое время заставила получить диплом в Политехническом.

В Ереване начались перебои со светом и газом, бензина на отцовскую белую "Волгу" не стало, жизнь постепенно из яркой и знатной становилась тусклой и туманной. Многие знакомые уехали – кто за границу, кто в Москву. И, едва похоронив отца, в Москву – пока один, на разведку – уехал и Артур.

Он был парень хваткий, обаятельный, разве что чуть глуповат и чересчур осторожен для того, чтобы открыть свое дело. Но в чужом бизнесе он был куда как кстати: высокий, вальяжный, обходительный. Он враз сделался сначала метрдотелем в ресторане далекого какого-то родственника – в Армении, впрочем, все родственники, – потом менеджером всей армянской ресторанной сети на севере столицы. Второй эмигранткой стала сестра – Артур пристроил ее печь на дому торты для своих заведений.

Поначалу прописаны они были в городе Калуге. Кто-то из новой армянской московской диаспоры обнаружил там лихо берущих милиционеров, и все прописались в этом скромном, тихом городке, оставив на всякий случай и свои родные паспорта. Смысл был в том, что московские милиционеры, натравленные на лиц кавказской национальности, грустнели и вяли, когда натыкались на знойной южной наружности калужан; те, кто посообразительнее, пытались выяснить: а что, собственно, им, обитателям города Калуги, нужно в нашей столице? На этот случай Артур носил какое-то время, пока не освоился, билет на электричку – просроченный, правда, но отчаявшимся получить куш ментам лень было рассматривать на просвет неразборчивые следы компостера… Потом Артур, раскрутившись и кое-что призаняв, купил двухкомнатную квартиру в пятиэтажке на Войковской – до работы пешком, и семейство, в котором было уже две дочери и маленький сын, переехало к нему из Еревана. А еще через год кто-то из знакомых армян, по загородному строительству, подсказал ему выкупить секцию в коттедже под Звенигородом, и Артур был первым покупателем, причем с местным начальством, которое этот коттедж и продавало налево -теоретически он был построен для работников местного хозяйства, но тем и в халупах было хорошо, – удачно сговорился и заплатил вполовину меньше, чем следующие покупатели, а именно – супруги Птицыны.

Старуха мать была срочно выписана из Еревана. Она и так безобразно долго там засиделась, соседи уж стали судачить, какой плохой у нее сын – бросил мать и уехал в Россию, и старухе Долманян было глаз не поднять. Потому как на Кавказе так не поступают, уважение к старшим – первое дело. Но она-то знала, что Артур у нее – золото, тот и впрямь был примерным сыном.

3

Ко времени появления в Коттедже Гобоиста старуха уже пропахала всю прилегающую к армянской части Коттеджа землю, а к началу лета уже и многое посадила: устроила цветник перед парадным крыльцом, разбила огород за домом. Ее крестьянская кровь давала о себе знать бурно, и с землей она управлялась, как никто из соседей, даже Птицына много отставала, хоть тоже была горожанкой лишь во втором поколении. Старуха самозабвенно и с упоением сажала, полола, унавоживала, поливала.

Артур без устали добывал и подвозил: шланги, навоз, хорошую землю, песок, щебень – машинами, пристраивал веранды – впереди и сзади, и от вседневного грохота стройки под окнами плавились нервы Гобоиста;

Артур устроил мощный огнеупорного кирпича мангал, и всякую субботу Коттедж обволакивали угольный дым и едкий запах паленой свинины; немало украсил участок и пластмассовый алый стол с тентом на ноге, торчавшей из полой пластмассовой толстой подставки, внутрь которой засыпался песок – для устойчивости конструкции; на тенте крупно красовалось MARLBORO; был также и комплект пластмассовых алых же стульев – все позаимствовано в одном из подшефных кафе; в торце дома Артур соорудил широкий навес из хорошего дерева с железной крышей -на три машины, обнес свой участок высоченным забором, а между собой и Гобоистом протянул металлическую сетку на бетонных трубах-столбах. А вскоре появился у Долманянов и кудлатый шестимесячный щенок овчарки. Так что эта, торцевая, часть Коттеджа стала ни дать ни взять Сурамская крепость.

Космонавт в своем рвении к рытью все ж таки отставал от армянской семьи. Во-первых, он рыл один-одинешенек, тогда как к Артуру на шашлыки всякий уик-энд съезжалась куча каких-то родственников -кузенов, что ли, все, впрочем, именовались братья, и каждому поручалась забота по благоустройству. Кроме того, Артур широко использовал наемную силу из местного населения, а также пригонял откуда-то технику.

Поднанять местную рабочую силу ни у кого больше не получалось. Скажем, Гобоист как-то отправился к поселковому ларьку, у которого вечно сидели на корточках – лагерная поза – похмельные мужики в слепом ожидании, что кто-нибудь угостит их пивком. Костя предложил им быстренько раскидать по участку кучу свежей, только что привезенной земли – подсмотрел у армян, – а в награду щедро посулил ящик пива и две поллитры водки. Не, мужик, мы квелые, вяло отозвался один из них из-под засаленного кепаря. Остальные и вовсе ухом не повели. Но тот же фокус у Артура выходил блестяще: и без водки, на одном пиве. Его слушались, как начальника конвоя. А отработав, еще и подобострастно благодарили. Хоть за глаза – Гобоист слышал не раз – костерили черным чуркой и грозились Коттедж поджечь…

Милиционер Птицын в этом соревновании по благоустройству быта шел третьим номером. Пока жена копалась в земле, он все таскал и таскал валуны на свой участок – такие же, как те, от которых тщательно избавлялись соседи. Эта его работа выглядела загадочной. Как, впрочем, и деятельность Космонавта, который у своего торца все снимал землю слой за слоем, но не равномерно, а по какому-то неясному окружающим плану, и постепенно стали вырисовываться контуры будущего космического ландшафта: какие-то террасы, крутой извилистый глинистый путь шириной в автомобильную колею – сверху от шоссе вниз, прямо к фасаду его отсека.

Ну а последним шел Гобоист. К концу лета он посадил лишь куст сирени, один крыжовник и одну смородину. Как-то, копаясь на заднем дворе своей лопатой-инвалидом, он вдруг заметил старуху, которая стояла за металлической сеткой, руки в боки, качала головой, глядя на него в упор, и укоризненно цокала языком. Она бормотала что-то неразборчивое, должно быть, по-армянски. Гобоист не мог понять, что именно, но по интонации было ясно, что она его костерит. Как ясно было и то, что стыдит она его за лопату, якобы им присвоенную. Он хотел было объясниться, но старуха отвернулась и пошла к своей поливалке: Артур ей устроил такую крутящуюся машинку, что далеко вокруг разбрасывала сверкающую на солнце воду.

Как всякому неврастенику, Гобоисту была неприятна даже легкая тень надвигающейся ссоры. И вообще он хотел, как всякий нормальный человек, нравиться людям, хотя нравился, понятно, далеко не всем. И вот, из-за глупого стечения глупых обстоятельств, между ним и старухой пробежала кошка, хотя он всячески старался быть любезным с новыми соседями по загородной привольной жизни.

Вскоре ему стало мерещиться, что и вся армянская семья стала прохладнее с ним. Скажем, как-то его не позвали на непременный субботний шашлык – а Птицыных позвали. И, хотя он уже не раз вежливо уклонялся от предложений, на сей раз было неприятно. К тому же, когда он музицировал как-то после обеда у себя в кабинете, раздался резкий стук во входную дверь. Он спустился вниз, на пороге стояла старуха. По будням она оставалась одна с младшим внуком – остальные бывали в городе: девочки учились, Артур работал, его жена, естественно, была с семьей…

Старуха сказала:

– Ты б мог потише каля-маля на своей дуде калякать. А то Каренчик отдыхает.

Она говорила беззлобно, на ты она обращалась ко всем, кто был младше ее, – без разбора. Но Гобоиста покоробило странное и неуместное по отношению к его музыке какое-то похабное каля-маля; и это детское калякать…

4

Распространилась весть: у маленького Каренчика на этой неделе юбилей, пять лет, и праздновать знаменательную дату будут в ближайшую субботу. Приедет Анна, решил Гобоист, и они пойдут к Артуру на шашлыки, принесут подарок Каренчику, да и девочкам тоже, на стол Гобоист выставит водочки и вина, старухе – цветов и – втайне от сына старуха покуривала – блок сигарет Vogue, – и дело как-нибудь замнется, Бог даст.

Кончался сентябрь, летали паутинки, пахло антоновскими яблоками из соседского сада, краснела рябина, пустел воздух. Уже к полудню субботы гости стали подтягиваться. На улице вкруг соседского курятника на жухлой уже травяной полянке выстроились Аudi, две Volvo, несколько "Жигулей" и одна белая "Волга" – марка, еще недавно считавшаяся самой шикарной в Ереване, армянский, так сказать, "мерседес" времен социализма. Казалось, лучшие представители московской армянской диаспоры прибыли в этот день в Коттедж, торчавший посреди затерянного на краю престижного Одинцовского района рабочего поселка. Поселяне только рты разевали на черных грузных задастых коротконогих баб в бархате и гипюре с бриллиантами, на черных же мужиков в шелковых костюмах и золотых цепях на груди -толщиной в женское запястье.

Юбиляр Каренчик уже с утра глядел наследным принцем – он ведь и впрямь был единственным наследником славного рода Долманянов. Наследник был наряжен в комбинезон алого латекса, из-под которого глядела голубая атласная рубашка с белым кружевным жабо; держался он строго, гости – подобострастно. Он принимал дорогие подношения, надувая губы, и радости не было на его капризном личике. Дважды он принимался выть, и старуха хлопотливо объясняла, что он переутомился. Она тоже принарядилась, и бусы искусственного жемчуга жалко и трогательно смотрелись на ее морщинистой, выжженной солнцем на огороде багровой груди. Узловатые натруженные пальцы были в золотых перстнях.

Анна приехала к трем. Опоздание объяснила тем, что первую половину дня занималась покупками: Гобоист накануне ей все объяснил по мобильному телефону и даже заставил составить список, и столь небывало деловой подход мужа подсказал Анне, что дело серьезно.

Поэтому, когда она притулила свой баклажан обок армянского мерседеса, Гобоисту пришлось трижды курсировать от дома к машине и обратно, чтобы разгрузить покупки. Как и было велено мужем, денег Анна не жалела, и принцу был куплен никогда не виданный Гобоистом дивной красоты немецкий самокат – весь переливающийся перламутром, с рубчатыми маленькими крыльями над колесами, с гуттаперчевыми ручками на прямом хромированном руле. Были еще две коробки с прозрачными целлофановыми фасадами, под которыми виднелись мордочки двух по-разному наряженных Barby – для сестер наследника. И, как и просил Гобоист, блок не Vogue, но подороже: Davidoff. Среди многочисленных продуктов в пакетах оказались три бутылки кьянти, литровая столичная, и кое-что по мелочи – для собственного потребления…

За домом накрывались столы. Жена Артура Нина и сестра Анжела сервировали, два-три молодых кузена разводили огонь в мангале, нанизывали отменную корейку на шампуры – в громадном тазе сочилась груда кровавого мяса и торчали металлические витые пруты с кольцами на концах. Здесь же, то внимательно разглядывая небо, то пристально изучая дальние окрестности, стоял бездельно, руки в брюки, светлоголовый невысокого роста армянин лет сорока – как выяснилось позже, звали его Гамлет, – это Анжела привезла на смотрины своего жениха, с которым уж полгода как жила тайком; она справедливо рассчитала, что в такой день ее суровый брат будет благосклонен и благодушен. Старуха от хозяйственных забот была нынче освобождена, приставлена к имениннику.

К Анне заявилась Птицына. Пока Гобоист в своем кабинете наверху тайком принимал, как он сам для себя это называл, аперитив – на самом деле, он самым глупым образом волновался, – дамы внизу в гостиной обсуждали подарки, приготовленные Каренчику. Заодно Птицына делилась последними новостями жизни Коттеджа, и главным пунктом было обсуждение несносного и непозволительного поведения Космонавта, который захватил земли больше всех, и к тому же протянул какую-то землемерную веревку не прямо, но под углом, что-то у Птицыной намереваясь оттяпать. Птицына обещала, что так этого не оставит…

Первыми к армянам с поздравлениями они и были делегированы: Анна и мадам Птицына.

Анна вывела из дома жемчужное чудо и покатила к Долманянам. Принята она была со всем кавказским гостеприимством, и даже старуха была умаслена – так понравился ее внуку соседский подарок. Впрочем, он тут же отобрал и подарки сестрам, прижимая кукол к груди и намереваясь в случае чего зареветь белугой. Сестры было запротестовали, но, получив по подзатыльнику от старухи, затаились, откладывая месть на более удобное время. Через полчасика просим к столу, сладко улыбаясь заученной улыбкой метрдотеля, проурчал Артур. Всех просим, добавила злопамятная старуха. И через полчаса и впрямь все уже сидели за огромным столом на задней открытой веранде, и всем – а собралось человек сорок – хватило места.

5

Пока не было именинника – он почивал – застолье неспешно началось. Артур всех представил: нашлись еще два тезки наследника – два Карена, один из них кузен, два Армена, Ашот, Арсен, Гамлет, как уж было сказано, один Баграт, Каспар, Сережа – с русским именем, но на русский взгляд как раз самый жгучий, – всех не упомнить. Многочисленных жен, хоть они и сидели, конечно, за столом, мы же не азеры какие-нибудь, – не представляли, не принято. А это наши дорогие соседи, повел рукой Артур. Гобоист привстал, представился сам, представил жену, Птицыну, милиционер же отчего-то запаздывал -был послан не ко времени в хозяйственный магазин за средством для мытья посуды и запропастился… Артур повелел всем налить и поднялся говорить первый тост.

Пересказывать тосты – дело безнадежное, если у вас не налито и вам не с кем чокнуться. Скажем лишь, что первым делом пили за Тиграна Аванесовича, покойного Артурова отца. Причем один из арсенов, но не кузен, другой, весь в золотых цепях, хозяин кондитерского дела в Северо-Западном округе столицы, долго и пушисто говорил алаверды Артуру, расхваливая покойного, – и закусили горячей долмой, каковую наворачивала старуха накануне праздника весь день, и получилась целая огромная кастрюля. Гобоист шепнул жене: наш Артур, значит, Тигранович, очень ему подходит… И в будущем в домашних разговорах иначе как Тигровичем соседа не называл.

И тут вывели самого наследника – заспанного, трущего глаза кулачками и щурящегося на яркий осенний свет и на гостей. По-видимому, такое скопление оглушительно галдящего наперебой черного люда отнюдь не было для него в новинку, он лишь лениво отклонялся от поцелуев и лукаво отворачивался, пряча блаженную улыбку, когда женщины щекотали ему живот. Его водрузили по правую руку отца, по другую сторону наследника уселась старуха, какой-то громадного размера армянин -оказалось, двоюродный дядя, тоже Долманян, пожелал дорогому нашему Каренчику стать таким, как дедушка, стать таким, как отец, не уронить честь рода Долманянов, уважать старших и ценить братскую мужскую дружбу, за что и выпили под баклажаны с чесночной подливой, под фаршированные помидоры и зелень, завернутую в лаваш. И окутал застолье ароматный дым древесного угля, потому что кузен замахал над жаровней фанеркой, оживляя жар, и Артур собственной персоной встал перед мангалом, держа в руках по вееру шампуров с кусками корейки на каждом, прослоенной помидорами, – потому что на Кавказе всякий знает, что мясо в доме должен готовить мужчина.

У Гобоиста от армянского гвалта, от дыма уже разболелась голова, и Анна милостиво разрешила ему пойти проветриться. На его место уселся вывернувшийся откуда-то милиционер Птицын – он уже был вполпьяна, но все совал жене пластмассовый флакон Fairy.

– Ну-ка на место положь! – шипела Птицына.

– Нет, ты скажи – то или не то? – упрямился подвыпивший милиционер.

Анна обсуждала с армянскими женами цацки, которых на каждой было килограмма по два, показывала свои браслеты и кольца, тоже ведь была лицом южной национальности. Гобоист отошел метров на десять и закурил. Ему хотелось домой. Или дальше – на гастроли в Испанию, куда ему предстояло отправиться в октябре. Лучше в Барселону, и вечерком, нарядившись в белый костюм, выйти на променад на Эспланаду…

– Артур сказал, в культур-мультур работаешь?

Гобоист обернулся. Перед ним стоял тот, в золотых цепях, цеховик-кондитер, то ли Арсен, то ли Армен. Карен – вот как! Скалился во весь рот, сверкая золотыми коронками.

– Да, помаленьку, – кисло промямлил Гобоист.

– Платят вам в культуре хорошо, знаю, у меня брат в филармонии замдиректора работал. Ну, пойдем, – приобнял его кондитер за талию, – будешь шашлыки кушать. Такие шашлыки Артур делает – пальчики оближешь… Еще будешь просить. А потом мой торт кушать будешь. Во-от такой торт, слушай. – Он развел руки, потом ткнул Гобоиста в живот и довольно засмеялся всеми своими золотыми коронками. – У вас в Москве такой торт не пекут…

Гобоист съел шашлыка две палки, выпил почти литр водки – ему все настойчиво наливали, и пил он, не дожидаясь тоста, причем глотками, как привык на приемах и уже не умел пить до дна махом. И совершенно осовел, даже икнул пару раз. И шепнул Анне: я пойду. Его проводили нехорошими взглядами, когда он, не сказав тоста, не поблагодарив, шатаясь, выполз из-за стола. Русские свиньи, говорили эти взгляды, за столом себя вести не умеют…

Анна, конечно же, осталась – сгладить впечатление от поведения мужа, а тот побрел к себе, все бубня под нос: культур-мультур -мультикультур… В кабинете он поставил свой собственный диск, на котором были собраны лучшие из исполненных им квартетов, рухнул на тахту и все повторял сквозь дрему: культур-мультур…

Поздним утром он очнулся, попросил Анну заварить крепкого чая, принял аспирин и раскрыл футляр. До гастролей оставалось совсем немного времени, а все лето за этими хлопотами по домоустройству он занимался через пень колоду. Так в детстве всегда говорила его мать, никогда не говорила иди учить уроки. Именно что заниматься. Или: тише, папа занимается, а не работает, скажем. И, говорят, ежедневно репетируя, так же говорил сам Рихтер.

Обычно, приступая, он для начала подносил футляр к лицу. Бережно доставал инструмент. И перед тем, как приблизить к губам, потягивал два-три раза носом, обнюхивал. Гобой пахнул молодым деревом, как волосы помытого ребенка… Он прилежно занимался часа полтора. Насквозь вспотев, вышел на балкон с гобоем в руке. Внизу Артур и его кузен, оба по пояс голые, несли тяжеленные носилки со щебнем -засыпать дорожку скорее всего. Они вывалили щебень перед их общей калиткой – так было устроено в Коттедже, что на каждые два смежных отсека была одна калитка из переулка. Артур увидел Гобоиста, опустил носилки, вытер пот со щеки, сверкнул зубами и весело крикнул:

– Физическая работенка – самое то с похмелья! Пот выгоняет лучше всякой сауны.

Но тут откуда-то из-под балкона вывернулась старуха, задрала голову и грубо заорала, будто и не было вчера дружного общего застолья:

– Что, натрубился уже?

– Это не труба, мать, это гобой, – сказал ее сын, опустив носилки и с интересом наблюдая всю сцену.

– По мне хоть тромбон, – живо откликнулась старуха, обнаружив некие музыкальные познания. И снова обратилась к Гобоисту: – Ты что ж, ядрена матрена, хочешь, чтоб они на тебя пахали, так, что ли? По дорожкам-то ходить будешь, а? Не слышу! А носилки они одни должны таскать? Мы, значит, армяне, а вы – на гобое!

Гобоист ретировался в страхе и обиде. Он ничего не понимал. Не он ли тайно сунул вчера блок дорогих дамских сигарет старухе. И как ей объяснить, что его руки, его руки… Часто билось сердце -тахикардия. Он налил себе коньяка.