Текст книги "Мент поганый"

Автор книги: Николай Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Николай Леонов
Мент поганый

Пролог

Когда сыщик пришел в сознание, то увидел кругленького человечка, который расхаживал рядом с кроватью, размахивая короткими ручонками, и быстро говорил:

– Хватит, достаточно, молодой человек! Вы должны отлично себя чувствовать! Ну, «отлично», может быть, сильно сказано, несколько смахивает на старческий бред, как-никак вам прострелили грудь. Приятного тут, конечно, мало, но…

Доктор увидел, что Гуров открыл глаза и смотрит осмысленно, подхватил полы халата, уселся на табуретку рядом с кроватью, взял руку сыщика, проверил пульс.

– Здравствуй, Левушка! Напугал ты меня, старика. Я, как понимаешь, доктор. Ты глаза закрой и слушай. Ты, как выражается моя внучка, выиграл миллион по трамвайному билету. Ты выиграл больше – жизнь. Если бы меня, профессионала, очень попросили изыскать возможность так проткнуть человека, чтобы не задеть ни один жизненно важный орган, я бы такой задачи не решил. Известно, пуля дура, она проскочила сквозь тебя очень хитро. Я глазам своим не поверил. Но, по моему разумению, ты должен был прийти в себя два дня назад, а ты, голубчик, лежишь, посапываешь и где-то в потустороннем мире обретаешься. Я и испугался до мурашек: думаю, просмотрел старый, угробил мальца в расцвете сил…

Голос начал стихать, удаляться, совсем пропал, и Гуров поплыл в забытье, в туман, лишь на мгновение увидел направленный в него черный ствол пистолета.

Гуров не спал и не бодрствовал, дремал, наслаждался покоем, вспоминал, слушал врачей и жену, которые приходили и уходили, разговаривали между собой, обращались к нему, и тогда он открывал глаза, отвечал улыбкой и вновь уходил в свой мир. Лишь однажды, когда жену в первый раз пустили к нему, он посмотрел на нее долго и раздельно произнес:

– Все в норме, не волнуйся, – и, закрыв глаза, добавил: – Мне хорошо.

Когда он не двигался, то боли почти не чувствовал, при перевязках приходилось терпеть. Но уж если чему и научился подполковник Гуров за долгие годы работы в угро, так это ждать и терпеть. И он лежал, наслаждался покоем, отгородился от родных, начальников и товарищей по работе, которые приходили ежедневно, садились рядом и рассказывали бог знает что: о личной жизни, о футболе-хоккее, новых фильмах, только не о работе и политике. Так велели врачи. Они были уверены, что молчание и сонливость пациента вызваны не ранением, а общим нервным истощением, а в этом случае требуются положительные эмоции.

На четвертый день явилась Ольга, младшая сестра жены, и с присущей юности прямотой все ему выложила.

– Мы все вместе тебя замордовали, – заявила она в конце своего монолога. – Ты абсолютно прав, что не разговариваешь с нами, валяйся, приходи в себя. Положительные эмоции для слабаков. Если хочешь, я сяду в коридоре у двери и вообще никого не пущу: ни профессоров, ни генералов, ни нашей очаровательной родственницы. Пошли они все к чертовой матери! Захочешь кого видеть, свистнешь, я позову. Договорились?

– Желтый цвет не люблю, ты эту кофточку больше не надевай, – ответил невпопад Гуров. – А теперь убирайся, устал, приходи завтра.

Ольга чмокнула его в нос, выскочила из палаты, и из-за двери донесся призывный клич команчей.

Отец приехал к Гурову уже в санаторий. Генерал-полковник последние годы служил за границей. Когда началось сокращение вооружений и вывод советских войск из стран приказавшего долго жить социалистического содружества, генерала «ушли» на пенсию.

Весна уже набрала силу, парк ярко зеленел, отец с сыном молча прогуливались по песчаным дорожкам. Они так долго не виделись, и столько у обоих накопилось невысказанного, что слова сейчас не шли с языка. Они лишь изредка взглядывали друг на друга и молча шли дальше.

– Мы с матерью из Москвы уезжаем, – заговорил отец. – Квартиру свою генеральскую я сдаю, тебе дадут другую. Женщины мебель для вас отобрали, часть я возьму на юг в свой фамильный особняк. Мне писали, что там ни крыши, ни пола, но командующий округом обещал помочь.

– Ты поосторожнее, – предостерег Гуров. – Никто потом и не вспомнит, что ты в Москве квартиру сдал, и станешь героем фельетона.

– Я газеты читаю, – сухо ответил генерал. – Сегодня мое звание сродни матерной ругани. Жена – доктор наук, сын – мент поганый, так что имею полный букет. Меня уже ничем не удивишь, я видел все, выживу. Мне врачи о тебе говорили, не одобряю, мужик имеет право на полный отдых и беспробудный сон только по дороге в крематорий. Отсюда выпишешься, возьмешь отпуск и приезжай с семьей ко мне, будем отстраиваться, считай, что это приказ.

Генерал остановился, взял сына за плечи, почувствовал в них силу, одобрительно кивнул, провел пальцем по седому виску Гурова и сказал:

– Жизнь.

Когда, отбыв положенное, Гуров выписался из санатория и приехал в управление, то выяснил, что ему присвоено внеочередное звание полковника, а с завтрашнего дня он находится в отпуске. Гуров прошелся по кабинетам отдела. Ни непосредственного начальника – полковника Орлова, ни генерала Турилина в управлении не оказалось – проходил очередной съезд, и все находились на передовой.

Полученную вместо отцовской новую двухкомнатную малогабаритную квартиру с крохотной кухней Гуров оглядел равнодушно. Рита с Ольгой перебрались в квартиру своих родителей, которые давно расстались, а теперь совсем разъехались.

– Ты здоров, милый, я не бросаю тебя, мне просто тоже надо отдохнуть, – сказала жена. Гуров согласно кивнул, понял, что это начало конца его семейной жизни, и остался один.

Глава первая

Полковник Гуров прогуливался по аллеям парка и думал о том, что, вполне возможно, если его соображения правильны, в этом тихом местечке вскоре зазвучат выстрелы и прольется кровь. Но так же вполне вероятно и то, что разумные логические построения сыщика окажутся ошибочными и ничего не произойдет, а значит, полковник приехал зря и ждет у моря погоды.

Истекал сентябрь, в кронах деревьев появилась желтизна, и под ногами шуршали первые опавшие листья. В молодости Гуров был равнодушен к природе, а в сорок – не то чтобы воспылал, но стал как-то внимательнее к ней приглядываться и принюхиваться, отличать деревья друг от друга, и не только березу от ели. Сейчас он гулял по территории дома отдыха, «для других закрытого», прикидывал, легко ли перемахнуть через солидный забор, покусывал дубовый лист и непроизвольно вспоминал прошлое, старался не думать о настоящем, остерегался заглядывать в будущее.

Последнее время у Гурова по-настоящему серьезных розыскных дел не было. Товарищи, как говорится, пахали по-черному, а он, еще вчера знаменитый сыщик, восстанавливался после ранения, болтался по генеральским кабинетам, решал вопросы семьи, которая распалась, и быта, который, как у каждого человека не номенклатурного, не желал налаживаться.

Рита с Ольгой по-прежнему жили в квартире своих родителей. Сначала Ольга разлуку с «несравненным» Гуровым переживала: забегала к нему ежедневно, затем каждую неделю. Прошло время, девушка заневестилась, у нее появилась личная жизнь, и разговоры по душам иссякли, становились в тягость.

С женой у Гурова было несколько встреч, в прошлом году они даже прожили вместе неделю в захолустном подмосковном доме отдыха и убедились, что восстанавливать нечего, это, как выражаются юристы, попытка с негодными средствами, что в переводе на общечеловеческий язык означает стрельбу из незаряженного ружья.

Рита вела себя всю неделю как человек вполне цивилизованный, но, расставаясь, вдруг вспомнила, что она женщина, и спросила:

– Гуров, ты хотя бы понимаешь, кто во всем виноват?

– Конечно, – ответил он. – А какое это имеет значение? – И пожал плечами.

Затем он выслушал речь, подобные до него доносились с экрана телевизора, их произносили парламентарии разных уровней. Гуров в депутатском корпусе не состоял, слушал спокойно, ногами не топал, руками не хлопал, чем довел оратора до естественной реакции – жена заплакала. Он, презирая себя, обнял недавно любимую женщину, произнес затертые слова о милосердии, ее молодости, о светлом будущем, помог упаковать чемодан и облегченно вздохнул, когда Рита уехала. Вечером он заплатил немыслимые деньги за две бутылки водки. Последним воспоминанием о знаменательном дне остался какой-то ушастый слюнявый мужичонка, упрямо убеждавший Гурова, что в семье не без урода, и вот, смотри, как получается, хоть и паршивый интеллигент, а тоже оказался человеком. В общем, покорешались.

Родители восстановили, точнее, построили заново дом, расположенный в станице Красное под Херсоном. Гуров писал им регулярно, не лгал, в ближайшее время приехать не обещал. Однажды отец прилетел в Москву, в министерство, дооформлял документы. Встреча прошла в дружественной, немного прохладной обстановке.

И хотя Гуров чувствовал себя вполне прилично, врачи время от времени приглашали его на обследование и настойчиво рекомендовали бег трусцой и легкую гимнастику. Сначала Гуров бегал неохотно, превозмогая себя, затем втянулся. В тренажерном зале он бывал и до ранения, но теперь, когда времени стало больше, увлекся и начал «качаться» всерьез. Рядом тренировались молодые здоровые парни, он почувствовал азарт соревнования, увеличивал нагрузку и за несколько месяцев оброс солидной мускулатурой, плечи раздались, налилась спина, а ноги у него были длинные и талия тонкая от рождения. Гуров посмеивался над собой, но занятия занимали много времени, отвлекали от невеселого бытия, да и чувствовать себя сильным и ловким доставляло удовольствие. С год назад он начал заниматься в секции восточных единоборств и, к немалому удивлению тренера, не бросил тренироваться через неделю, приходил регулярно и добился определенных успехов.

А вот на работе у него все развалилось. Сменилось высшее руководство, полковнику Орлову дали генерала и перевели в министерство начальником управления, генерал Турилин вышел на пенсию. Гуров работал с ними больше пятнадцати лет и не понимал, что постоянно находился под их опекой, скорее защитой. Как большинство талантливых людей, он был плохим дипломатом, в личных отношениях человеком открытым и прямолинейным. Он искренне верил, что большинство коллег относятся к нему если и не превосходно, то уж наверняка уважительно, а о наличии недоброжелателей, завистников задумываться сыщику было недосуг.

Когда друзья-руководители ушли, Гуров словно заново родился и походил на человека, которого долго держали в изоляции от бытовых неурядиц и неожиданно вытолкнули в недоброжелательный мир, полный недомолвок, подтекстов, интриг и фальшивых улыбок. Зависть завистью, но после ухода Орлова никто из оперсостава не сомневался, что назначение Гурова на должность начальника отдела – дело решенное и приказ последует незамедлительно. Жизнь показала, что розыскники – обыкновенные люди, которым свойственно ошибаться.

Как известно, «кадры решают все»: полковника Гурова пригласили в соответствующий кабинет управления кадров. Сверкая улыбкой и подполковничьими погонами, которые ему выдали за неуклонную преданность проводимой линии, вчерашний комсомольский вожак вышел из-за стола и долго жал руку Гурова теплыми мягкими ладошками. Вожака предупреждали, чтобы он с Гуровым обращался осторожнее, но лишь раззадорили добра молодца. До милиции он руководил спортом, считал, что закалился в боях с чемпионами мира и Олимпийских игр, а уж милиционера обыграть – задача детская. Интересно, что себя свежеиспеченный подполковник милиционером не считал, а расценивал свое назначение как вынужденный уход с передовой в резерв главного командования. Время все лечит и расставляет по своим местам, прозвучит команда, и тогда посмотрим, кто есть кто, рассчитаемся. А может быть, он и не так уж глуп, выкормленный и обученный партией комсомольский вожак? Возможно, и так. Однако приглашать к себе полковника Гурова вожаку не следовало.

Сыщику не потребовалось гадать, что за человек перед ним, кто жмет его руку и предлагает чувствовать себя как дома. Полковник лишь скользнул взглядом по хозяину кабинета и почувствовал противный привкус, словно откусил несъедобное. Он сел в кресло для гостей, посмотрел кадровику в глаза и молча кивнул.

– Рад познакомиться со знаменитым сыщиком. Как здоровье, Лев Иванович? Да, забыл представиться: меня зовут Виктор Михайлович Силаев. – Подполковник старательно улыбнулся, словно сообщил радостное известие.

– Очень приятно. – Гуров вновь кивнул, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы по всему его виду понять, как полковник относится к хозяину этого кабинета.

– Кадровые перестановки, сумятица… – Подполковник развел руками и попытался пошутить: – Все смешалось в доме Облонских.

Гуров посмотрел на часы, выражение на его лице было как на посмертной фотографии.

– Действительно, смешалось, – опередил Гуров собравшегося было произнести речь кадровика. – А вы к нам какими судьбами?

– Речь не обо мне, а о вас, товарищ полковник, – любезная улыбка соскочила с лица Силаева. – С одной стороны, вас надо назначать начальником отдела, с другой…

– Данный вопрос не в вашей компетенции. – Гуров встал. – Что-нибудь еще?

– Нам вместе работать, Лев Иванович.

– Это вряд ли, – перебил Гуров и пошел к двери.

– Минуточку, товарищ полковник, – Силаев вышел из-за стола. – Надеюсь, вы понимаете, что я пригласил вас не по личной инициативе, а выполняю приказ. Вы должны трезво оценить ситуацию. Перестройка не временная кампания, с групповщиной покончено раз и навсегда. И заскоки гения никому больше прощаться не будут…

Гуров посмотрел на подполковника внимательно, с любопытством, словно увидел нечто диковинное, ранее неизвестное, вздохнул и, пробормотав: «Боже мой, боже мой…», вышел из кабинета.

На следующий день Гурову позвонил Орлов, после дежурных вопросов о здоровье перешел к делу:

– Дураки были, есть и будут, и в твоем возрасте, Лев Иванович, сердиться на них, мягко выражаясь, неразумно. Держать тебя на прежней должности – все равно что быть без штанов, но в шляпе. Я знаю, сколько ты стоишь, хочу использовать на максимум, однако пока не получается. Ты чего молчишь?

– Пытаюсь определить свою стоимость и в какой валюте. Если оценивать в советских рублях…

– Лева, кончай, – перебил Орлов. – Так, сегодня четверг, пятница… суббота… Позвони мне домой в воскресенье утром. Ты ко мне подъедешь или я к тебе, решим. Надо спокойно поговорить.

– У меня только кофе, чай, кажется, кончился, – ответил Гуров. – Так что давай на твоей территории. Все-таки ты генерал, у тебя паек…

– Я бы тебе сказал, что у меня, – вспылил генерал. – Все, заболтались. В воскресенье звони и подъезжай.

И через некоторое время Гуров перешел с Петровки в министерство старшим оперуполномоченным по особо важным делам Управления по борьбе с организованной преступностью. С альма-матер он расстался без цветов и напутственных речей, люди жили так трудно, неустойчиво и тревожно, что каждый замкнулся на себя, интерес к ближнему истончился до предела, жизненные ценности перемешались до смешного. Так, задержание особо опасного преступника и добыча нескольких килограммов чего-то съестного расценивались человеком как победа почти равнозначная. И была бы такая жизнь смешной до слез, если бы не опустошала, не озлобляла и не превращала бы человека в существо циничное и равнодушное. Телевидение и газеты сообщали о съездах и сессиях, которые с завидным постоянством, словно времена года, сменяли один другую. Журналисты и писатели наперегонки с восторгом разоблачали сотрудников МВД и КГБ, которые сплошь оказались подлецами и преступниками: убийцами, в лучшем случае взяточниками. А ведь еще вчера бесстрашные сыщики и чекисты сомкнутым строем маршировали по страницам книг и газет, верные ленинцы и дзержинцы, рыцари без страха и упрека, с экранов телевизоров смотрели мудро и устало и лишь фактом своего присутствия гарантировали советскому человеку сытую жизнь и спокойствие.

Читая очередное разоблачение, Гуров порой приходил в бешенство. Раз настало время говорить только правду и расставить все точки над «i», то каждый должен начинать с себя, а не напяливать на плечи белоснежную мантию и тыкать в грешников безупречным указующим перстом. Порой раздраженного сыщика подмывало проделать простенький эксперимент. Выбрать парочку из особо злоязычных и изобличающих, поднять их статьи и книги десятилетней давности и процитировать зарвавшихся «классиков». Опубликовать избранные куски без комментариев и закончить статью примерно так: не честь мундира защищаю, честь – она либо есть, либо ее нет, и в защите она не нуждается. Но уж если призываем к всеобщему покаянию, то начнем с людей, которые стоят на судейских трибунах. Пусть покажут пример, расскажут о себе, а не кричат, срывая голос: «Ату их! Ату!»

В застойные времена Гуров всегда избегал говорить, где работает, представлялся как юрист, жаловался на засилие бумаг и рутинность служебного бытия. Но вскоре все равно узнавалось, что он сыщик угро, и люди в большинстве своем смотрели на него либо с уважением, либо настороженно. Сегодня его профессия в основном вызывала насмешку, брезгливую улыбку, рассказы о творящихся беззакониях, полной некомпетентности и беспомощности правоохранительных органов.

Гуров никогда не был рубахой-парнем, заводилой и душой общества, а сегодня, без семьи и друзей, стал еще суше и официальнее с начальством, держал на дистанции подчиненных, с новыми людьми старался не знакомиться, а если судьба с кем и сводила, то не сближался и лишь изредка встречался с Денисом Сергачевым и его коллегами по спорту.

Жизнь полковника Гурова можно было назвать монашеской: служба, служба и самоусовершенствование. С той лишь разницей, что монастырские молились и общались с богом, а сыщик в свободное время ходил в спортзал, таскал железо, бегал, прыгал, нападал и защищался. Когда Гурова еще звали по имени и он делал первые шажки на милицейском поприще, среди уголовников существовал железный закон: человека без крайней нужды не убивать, на опера вообще руки не поднимать, у каждого своя работа – я ворую, он ловит, – мы уважаем друг друга. Исключение составляли шедшие по расстрельным статьям да бытовики, вконец ошалевшие от водки, а она тогда еще продавалась в магазинах. И то последние практически опасности не представляли: махнет вяло железкой либо бутылкой и свалится в изнеможении. Сегодня жизнь изменилась кардинально. Вместе с коммунистическими идеалами и верой в социализм с человеческим лицом сами собой отпали и другие, менее значительные заповеди. Если хочешь – убей, не обязательно из корысти или с пользой для себя, можно от скуки, а ежели мент ошалел и за руку тебя взял, такого необходимо пришить на месте, чтобы другим неповадно было. Гуров лейтенантом слыл человеком осторожным и предусмотрительным, а уж прослужив в розыске без малого двадцать лет и став полковником, всегда стремился свести риск до минимума. А в сегодняшней ситуации, когда поведение противника практически не просчитывалось и даже не предугадывалось, он, перефразировав известное изречение, решил перековать орала на мечи и все свободное время вкалывал в спортзале. Пиджак он теперь не надевал, а натягивал, боялся порвать, ведь купить сейчас новый невозможно, верхнюю пуговицу на рубашках переставил в самый край, а чаще не застегивал, воротничок подпирал галстуком. Ладони полковника стали сначала шершавыми, а затем задубели, мозоли на ладони под пальцами приходилось отпаривать и сдирать пемзой.

Как ни мучил себя Гуров на тренировках, как ни оглушал в тире, а прервать мыслительный процесс все-таки не удавалось, он постоянно вспоминал о родителях и жене. Почему-то все время всплывали ситуации, в которых он, Лев Гуров, был не прав, а порой и виноват, оказывался невнимательным, черствым, хамоватым. «Да что же это такое! – возмущался он. – Неужели я ничего хорошего в своей жизни не сделал? Не может такого быть!» Однако вспоминались только грубости и пакости. Хотелось позвонить маме и отцу, сказать, что любит, затем купить роскошные цветы и пригласить Риту в ресторан и весь вечер танцевать и украдкой целовать в висок.

Но у родителей в доме не было телефона, а когда маме удавалось застать Гурова дома, полковник говорил междометиями, вздыхал и обещал писать чаще. К Рите он раз или два в месяц наведывался, но ни в театр, ни в ресторан не приглашал, а оставлял в прихожей сумки с продуктами, которые добывали более современные и энергичные коллеги, спрашивал, не нужно ли чего, передавал постоянно отсутствующей Ольге привет и ретировался. Позже, сидя в разваливающемся «жигуленке», сыщик бормотал какие-то слова, но до слуха жены они, конечно, не доходили.

Полковник Гуров гулял по парку и вместо того, чтобы готовиться к предстоящей операции, просчитывать возможные варианты, почему-то прикидывал, сколько здесь соток. Сегодня даже закоренелые урбанисты начали интересоваться землей. Он был в этих вопросах полным профаном, начал было отсчитывать шаги, умножать, вскоре запутался и решил, что территория заповедного комплекса примерно равна гектару. К такому выводу он пришел не благодаря математике, а просто ему нравилось слово «гектар». Забравшись в дальний угол своего гектара, Гуров убедился, что никто его не видит, снял плащ и пиджак и, стараясь не особо мять брюки, занялся гимнастикой. Выполняя утомительные упражнения, он не считал, как это делают обычно спортсмены, а читал стихи, отдавая предпочтение Пушкину, и не оттого, что любил его больше других, а просто наизусть знал лучше. И так, начиная приседать, сыщик объявлял:

– Песнь о вещем Олеге.

Слегка приустав и отдышавшись, Лев Иванович продолжил изучение территории дома отдыха. Метрах в пятидесяти от главного корпуса было расположено одноэтажное светлого кирпича здание. Гуров зашел в полуоткрытые раздвижные ворота и оказался в прекрасно оборудованном гараже. Площадка была рассчитана на три машины, здесь же ремонтная яма, подъемник, за ними виднелись длинный оцинкованный стол, станки. На яме стоял сверкающий «Мерседес-290».

– День добрый! – громко сказал Гуров.

– Добрый, – ответили из-под машины, и из ямы вылез мужчина в аккуратнейшем, чистеньком комбинезоне, какие порой можно видеть в зарубежных фильмах.

Механик был немолод, лет пятидесяти, строен и худощав, с седыми волосами и бледным интеллигентным лицом.

– Здравствуйте, – он вытирал руки ветошью, смотрел доброжелательно. – Какие проблемы?

– Пустяки, – ответил Гуров, взглянув на сверкающие туфли, затем на белоснежную рубашку механика. – Хочу поменять роскошные восьмилетние «Жигули» на вашу развалюху.

– Можно обсудить. А доплату потребуете в валюте или согласитесь на рубли?

Механик придирчиво осмотрел свою белую ладонь, убедился, что она чистая, протянул руку, представился:

– Романов, Александр Сергеевич. Местный механик и прислуга за все.

– Гуров. Лев Иванович. Отдыхающий.

Они пожали руки и не понравились друг другу с первого взгляда.

Фамилия императора, имя и отчество – великого поэта, руки – карточного шулера, а взгляд – завязавшего алкоголика, думал Гуров.

Сын, племянник, скорее всего, зять. Плащ и костюм из Германии, туфли финские или шведские, определил Романов. И угадал: Гуров был одет в вещи, привезенные отцом. Тренажеры, сауна, массажисты, минимум спиртного. В общем, номенклатура последнего розлива, закончил свои размышления Романов и сказал:

– Очень приятно.

– Очень приятно, – кивнул Гуров, достал из одного кармана фляжку с коньяком, а из другого – два бумажных стаканчика.

Не спрашивая согласия, он сунул стаканчик в руку механика, разлил коньяк.

– Со знакомством, Александр Сергеевич.

Романов взглянул на часы, время для коньяка было неподходящее, но пожал плечами и выпил. «Я ошибся, – думал Романов, – парень не родственник и не функционер, слишком свободен и развязен. Журналист».

Фляжка, стаканчики и темп были фирменным номером Гурова. Человек, прилюдно выпивающий с утра, да еще с первым встречным, не воспринимается всерьез. Хотя такая домашняя заготовка для данного индивида может оказаться и грубоватой.

– Давно прописались в этой дыре? – спросил Гуров.

– Послезавтра третий день.

– Вернулись из-за бугра спасать перестройку?

– Сейчас каждый солдат должен вернуться в строй.

– Как машинный парк в ООН? Безуспешно пытаются достать наши двадцатьчетверки?

– У богатых свои причуды.

Гуров разлил остатки коньяка, спрятал серебряную фляжку, кивнул на «Мерседес»:

– Ваш?

Механик взглянул на свои сверкающие импортные туфли, приподнялся на носках, усмехнулся.

Машина принадлежала Романову, но он почему-то решил соврать:

– Я не похож на механика? Типичное совдеповское мышление. – Он пригубил коньяк, затем быстро выпил. – В дальнейшем прошу не угощать.

Гуров не умел обижаться, но «совдеповское мышление» его царапнуло. Алкаш. Работал за рубежом, выгнали за пьянку. А может, он, как и я, лишь представляется. Да уж больно тонко, импортный комбинезончик, начищенные туфли, рубашечка белее девственного снега, реабилитируется за прошлое.

– Мы не виновные, лишь потерпевшие, – Гуров развел руками. – А что с иностранцем?

– Известно, с сахаром сейчас перебои. – Механик огладил лакированное крыло «Мерседеса». – Добрый человек подкормил, подсыпал сахарку, теперь чистить, продувать… Морока.

– Да, мир не без добрых людей! – согласился Гуров и кивнул. – Был рад, еще встретимся.

Гуров направился к выходу, успел увидеть, как Александр Сергеевич Романов тяжело оперся на капот, другой рукой вытер испарину.

«Совсем плохой», – решил Гуров.

Когда гравий под его ногами перестал скрипеть, «механик» выпрямился, усмехнулся и закурил. «Не верь данайцам, дары приносящим. Не верь человеку, который протягивает тебе пустые ладони. Он слишком прост, этот супермен. А может, я на воду дую? В любом случае первую встречу я выиграл, но впредь общение с этим типом следует ограничить». А полковник о новом знакомом забыл, начал философствовать. «Страну наводнили добрые лица, то глаз ближнему выколют от скуки, то голову проломят для разнообразия, сейчас сахарку не пожалели, в машину сыпанули, а могли бы самогонку на нем изготовить, и не жмотничает широкая натура русская. А тысячи и тысячи, ЭВМ начнет считать – сломается, мужиков в расцвете сил заседают в парламентах, фракциях, комиссиях в Кремле и жэках и принимают судьбоносные решения». Гурова давно интересовало, какой процент из беспрерывно заседающих «истинно верующие»? Не в бога, а в социализм, с лицом или без оного, в метод, в черта, дьявола, в какой-нибудь результат. Не могут же они поголовно быть прожженными циниками и лишь своим сегодняшним благополучием жить. Это с одной стороны. А с другой, они не могут быть все дураками и не понимать: сколько ни сиди и ни голосуй, ни одно зерно не прорастет, ни один тюбик зубной пасты от голосования на прилавке не появится. Однако сидят и голосуют. Феноменально!

«Все только критикуют. И ты, Гуров, только критикуешь. А конструктивные предложения? Но я критикую в свободное от работы время, – оправдал себя полковник и тут же уличил: – Но выступаешь не с трибуны, под одеялом. А если дать тебе трибуну? А я лишь сыщик, свое дело исполняю. Одни на трибунах толкутся, другие – в очередях, а в стране даже не преступность, а вандализм, и ни края, ни решения не просматривается. Если у нас в экономике наводят порядок такие же партайгеноссе, что и в милиции, все кончится катастрофой. Как же мы дошли до жизни такой?»

Мысли эти преследовали Гурова постоянно. Он отмахивался от них, и тогда они погружались в глубину сознания, но потом снова выскакивали на передний план и долбили изнутри по черепу, словно пытались вырваться, улететь и освободить его от этой непроходящей боли. Настроение было постоянно угнетенное, состояние вялое, инертное, тянуло в дремоту и к рюмке, чего раньше за Гуровым никогда не замечалось.

Свободный мир, буйный, богатый, жестокий, фонтанировал энергией, изобилием запахов, спектром фантастических цветов и в сознании Гурова походил на джунгли, в которых он никогда не бывал. Здесь все было живое, сильное, разнообразное, противоречивое и одновременно согласованное мудрой природой. Здесь не убивали без надобности, не лезли на чужую территорию, во время стихийных бедствий тотчас заключали перемирие и не гадили в источник, из которого пили все – и хищники, и травоядные. Природа селекционировала сильных, умных, жизнеспособных. Да, слабые и больные гибли, но весь животный мир становился год от года сильнее, разумнее, следовательно, и добрее.

Мы же семьдесят с лишним лет жили в зоопарке, каждый в своей клетке, мы не охотились, нас кормили, но так, чтобы только были живы, не подохли все разом. Первое поколение еще помнило иную жизнь, и его регулярно и планомерно отстреливали, выбирая наиболее опасных, то есть лучших. Оставшиеся размножались, вырождаясь из поколения в поколение, утрачивая навыки предков жить свободно, бороться и драться, добывать пищу и защищать свое потомство. Но если ты умел ходить на задних лапках, тебе давали лишний кусок, если при этом ты вилял хвостом, лизал руку дающего, то, как говорится, получал от пуза, тебя могли временно выпустить из клетки, дать порезвиться на свободе, но под надзором, естественно, постоянно напоминая, что клетка стоит незыблемо. Однако как ни уничтожали лучших, ни воспитывали лизоблюдов и уродов, в генах многих жителей зоопарка еще оставалась память далеких предков, и время от времени кто-то бросался на стальные прутья и истекал кровью. Тогда его труп таскали между клетками, плевали в него. За плевки к скудному рациону полагалась надбавка…

И вот свершилось! То ли стальные прутья съела ржавчина, то ли надсмотрщики вконец обожрались и перепились, устали от постоянного стояния на голове и сами выродились – достоверные сведения отсутствуют. Но факт остается фактом: в один прекрасный момент проржавевшие клетки сломали, и власти зоопарка, сытно рыгая и отплевываясь, заявили, мол, черт с вами, живите свободно, а мы поглядим, что у вас получится. Началось всеобщее ликование. Заповедник, в котором семьдесят с лишним лет стоял зоопарк, был огромный, всего вдоволь, работай, распоряжайся, на всех хватит с избытком. Вглядитесь в себя! Лошади и буйволы – те просто рождены для тяжелого труда, он на свободных землях им в радость. Так ведь отвыкли, в клетках мышцы одрябли, в клетках приучили – десять шагов сделал, клочок сена получил и дремли до завтрашнего дня. Отучали от свободной жизни и труда поколения, а свободу дали в одночасье, а как ею пользоваться, долгожданной, как работать без кнута, известно немногим. И те прямо на глазах жиреть начинают и вызывают острое желание прирезать их немедленно. И начали резать… И жирных, и самостоятельных, от стада отбившихся. Шакалы и гиены в любом мире есть, но там они свое место знают, за благородными хищниками, породистыми и здоровыми, лишь остатки подбирают и не высовываются. А у нас они за главных стали, свои порядки устанавливают, все их боятся и не знают, что делать теперь.