Текст книги "Агония"

Автор книги: Николай Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Даша знала, где и кем работает Константин Николаевич Воронцов, но о службе никогда не расспрашивала. Он ценил ее за скромность особенно, забывая при этом о врожденном женском любопытстве. Лишь благодаря этому любопытству они и познакомились.

Однажды, еще до встречи Паненки с Корнеем, она с двумя мальчиками выходила из “Эрмитажа”. Неожиданно мальчики переглянулись, подхватили ее – и быстро назад, в тень. Притаились.

– Воронцов?

– Он. Подлюга. Слыхал, на этой неделе в Сокольниках в него в упор пальнули и промазали.

– Везучий, черт.

– О чем разговор, ребята? – спросила тогда Паненка.

И тут показали ей парня, скромно одетого, ничем не примечательного.

– Запомни его. Паненка, и остерегайся. Только с виду он прост, серьезный мальчонка, стреляет с обеих рук. Работает Воронцов Константин Николаевич в угро начальником.

Больше года прошло. Даша как-то из гостиницы от скуки убежала, решила по Тверской пройтись. Остановилась у витрины и почувствовала, что рассматривает кто-то ее. Дело привычное, могла уйти и не глянуть. Так нет, черт попутал. Узнала сразу, будто вчера видела: “Значит, не прост, курносый, и с двух рук стреляешь?” А он стоит, уставился, будто фотографирует.

– Скажите, как пройти к “Метрополю”? – спросила Даша, нарочно выбирая слова с “р”: знала, нравится мужчинам, как она картавит славно.

Возможно, специально в Костю уголовники промахивались, берегли для Даши. Она его влет подстрелила. Костя стоял для окружающих, но Даша знала, он у ее ног валяется. Такое и раньше случалось, она оставляла тело и уходила. Но даже бывалая Паненка не видела, чтобы в восемь вечера посреди Тверской начальник уголовного розыска, вооруженный наверняка, на коленях стоял. “Я тебе покажу, как с двух рук стреляют! Небо с овчинку покажется. А ну, курносый, марш за мной!” И Костя пошел.

Даша познакомилась с Костей из озорства и любопытства. Разных мужчин она видела, но сотрудника уголовного розыска, да еще начальника, в ее коллекции не было. С Тверской Даша сразу свернула в переулок и больше уже никогда на центральных улицах с Воронцовым не гуляла. Совершенно ни к чему, чтобы Паненку вместе с ним видели.

В первый день они погуляли полчаса и разошлись, договорившись встретиться через день. Вместо Кости на свидание явился какой-то хмурый и озабоченный парень, пробормотал, что Константин Николаевич на заседании, и передал записку, мол, просит позвонить завтра. Даша хотела отдать бумажку с телефоном Корнею, пусть распорядится по усмотрению, не отдала. Она решила его сначала своим рабом сделать, а уж потом посмотреть, как приспособить парня. На третьем свидании Костя признался, что работает в милиции, взглянул вопросительно, но, так как Даша никакого интереса не выказала, пояснил, что занимается беспризорниками. О ребятах, живущих на улице, он мог говорить бесконечно. Даша молчала, наливалась злобой, ждала, когда курносый поведет себя как нормальный мужик, тогда она и отыграется. Как именно и за что отыграется, Даша не знала. Она, прошедшая огонь, воду и медные трубы, неожиданно выяснила, что не знает обыкновенной жизни с простыми человеческими заботами. Главное – оказалось, что она не все знает о мужчинах.

Курносый был влюблен, все признаки были налицо. Он смотрел больными, лихорадочно блестевшими глазами, пытался дотронуться до нее без надобности. Если она “случайно” прижималась к нему, вздрагивал, забывал, о чем говорит, и смешно краснел. Однако про любовь не говорил.

“Давай, давай, чего маешься, – торопила его мысленно Даша. – Какой отмычкой воспользуешься?

У тебя день рождения и ты предлагаешь отметить его вдвоем? Ты не можешь без меня жить, я не должна быть мещанкой? Мужчины перестраивают мир, и женщины должны им помогать? Ты устал и одинок? Чего там еще у вас, мужиков, имеется? Деньги? У тебя денег нет, ясно, как божий день. Оружие? Пистолет у тебя в левом внутреннем кармане пиджака, давай, курносый! Ну и скука с тобой!”

Даша лгала себе, скучно ей не было. Этот парень был абсолютной загадкой. Начать с того, что она не могла понять, сколько ему лет. По виду понятно – около четвертака, по уму сколько? То он смотрит и мычит, как дитя малое, то глянет свысока, скажет снисходительно, и уже не он, а Даша словно девочка с бантиками. Известно, оружие для мужчин – любимая игрушка. Имеет парень нож, так то в один карман сунет, то в другой, не набахвалится. Курносый ни разу и не намекнул, что всегда при оружии. Жарко, парится в пиджаке, нет по-человечески объяснить, чушь какую-то про насморк несет. И вообще чокнутый, про девок своих не рассказывает, подвигами не хвастается, а ведь воевал и сейчас работенка у него – как в сказке: чем дальше, тем страшнее. А как интересно послушать! Множество историй Даша слышала и от мальчиков, и от людей серьезных, менты в тех историях подлые и трусливые. А как ситуация с другой стороны видится?

Однажды Даша спросила:

– Костя, ты воевал?

– Все воевали, – он вздохнул. – Страшное дело.

– Беляки, они ведь звери, – подзадорила Даша.

– Понимаешь, Даша, порой зверем любой может стать: и белый, и красный, он обнял за плечи дружески. – Надо добиться, чтобы любой человек не забывал, что он, – Костя сделал паузу и произнес по слогам: – че-ло-век. Высшее звание.

– Я слышала, среди этих, как они... – Даша вроде бы замялась, – уголовников, что ли... “людьми” самых бывалых, заслуженных называют.

– Уголовники народ чудной, смешные они, – он улыбнулся.

Даша оторопела, все готова была услышать, но такое... “Корней смешной? Действительно, можно от смеха умереть”.

А Костя продолжал:

– Знаешь, Даша, я с фронта вернулся, хотел на завод, а меня в милицию определили. “Я рабочий!” – кричу, а мне: “Ты сначала большевик...”

– Ты партиец?

– В Кронштадте вступил. Был там такой момент, совсем грустный. Умирать, думаю, всегда неприятно, а в восемнадцать так обидно до слез. Страшно стало, вот-вот побегу либо закричу несуразное, понимаешь, опереться мне было не на что, а без опоры, чую, пропаду позорно. Попросился я в партию. Нечестно, конечно. Другие от сознательности вступают, а я от слабости. Знаешь, на миру и смерть красна.

– На миру! – Даша фыркнула. – Это кто же, кроме тебя да комиссара, про твою партийную бумажку знал?

– Не надо так, – он взглянул строго. – Ты повзрослеешь, Даша, стыдиться этих слов будешь. Маленькая ты, Даша. Билета мне тогда не дали, откуда у комиссара документы могли быть? У нас ни воды, ни патронов, только злости навалом, на всех хватало. Поднялись люди в атаку, и я со всеми, ведь слово дал. Кто жив остался (комиссар не дошел), позже люди за меня сказали. В Питере партбилет и орден дали... Ну, это к делу не относится.

Они долго тогда молчали. Даша смотрела на Костю, она с того момента звать его про себя курносым перестала, и он ей красивым и рослым показался. Ни ростом, ни красотой Костя не мог похвастаться.

– Так за что же тебя в милицию?

– А что я мог? – Костя пожал плечами. – Кому-то надо – чем я других лучше? Начал работать – так разозлился! Обидно мне, Даша, стало. Столько хороших парней полегло, народ море крови пролил, завоевал жизнь счастливую. Так нет тебе, какие-то “кривые”, “косые”, “ширмачи”, “паханы” жить нормально не дают. Ну, думаю, передавлю, не дам им пощады! – он рассмеялся, махнул рукой. – Молодые все одинаковые: давай вперед, все ясно и понятно. Хорошие – направо, плохие – налево. Жизнь мне быстро мозги вправила. Где хорошие? Где плохие? Слово-то какое – уголовник. Приглядеться, в каждом человек прячется, в другом так далеко закопался – совсем не видно, однако есть точно, можно раскопать, обязаны. Уголовник! От какого слова произошло, думала? В угол человека загнали, он по слабости стал уголовником. Его надо из угла вывести, каждого отдельно. Человек так устроен: его боль – самая больная, обида – самая обидная.

– Хватит! – Даша отстранилась, чуть не ударила. – Много ты понимаешь! Думаешь, умный? Костя видел, ударить хочет. Не отстранился.

– Прости, обидеть не хотел.

– А мне ни к чему, – Даша прикусила губу, отвернулась. – Врешь все, слушать противно. Сам же говорил, с сопляками возишься. Ничего ты про загнанных в угол не знаешь, не придумывай.

Костя не ответил, скоро они в тот вечер расстались. Даша не звонила неделю. Костя брал банду, в перестрелке его контузило. Отлеживаясь на диване, думал о Даше. Не простая она, видно, жизнь девчонку не по шерстке гладила. И решил, что, прежде чем в прислуги устроиться, уличной была. Каким ни был Костя сознательным, однако от мысли, что Даша в прошлом – проститутка, ему стало хуже.

Врач сердился, грозил, что если Воронцов не прекратит о работе думать, то положит в больницу. Даша позвонила, и они снова встретились.

Роман молодых отметил двухмесячный юбилей, когда Мелентьев получил данные на Корнея и начал комбинацию, которая называется “Ввод сотрудника в среду”.

– Так отвечай, где ты руки целовать научился? – спросила Даша, думая о том, что оно так в жизни и ведется: начальник на свиданке, а из подчиненного сейчас Корней душу вынимает.

Глава седьмая
Будьте вы прокляты!

На третий день пребывания беглецов в гостинице произошло невероятное: исчезла хозяйка заведения – Анна Францевна Шульц. Утром, как обычно, ровно в восемь у конторки появился ее супруг. Тихий и бледный, не поднимая глаз, Шульц прошелся по пустому холлу, в две минуты девятого удивленно взглянул на часы. Еще через три минуты он подошел к четвертому номеру (супруги спали в соседних комнатах) и деликатно постучал. Никто не ответил. Он постучал решительнее и позвал:

– Анхен! Дорогая, ты встала?

Не получив ответа, он нажал на ручку – дверь оказалась не запертой. На аккуратно застеленной кровати лежал конверт, а в нем – листок с одной фразой: “Будьте вы прокляты!”

Шульц не изменился в лице, не схватился за сердце, положил конверт в карман, открыл шкаф, убедился, что отсутствуют небольшой чемодан и шкатулка с драгоценностями.

Через несколько минут на зеркальном стекле парадной двери красовалось объявление: “Гостиница закрыта на ремонт”. Швейцар Петр, расплющив о стекло нос, с минуту наблюдал за пустой улицей, потом пробежался по холлу и коридору первого этажа с мокрым веником, задержался у напевающего самовара и крикнул:

– Дарья!

Даша понесла Сынку и Хану завтрак, дверь второй день не запиралась, девушка ее толкнула подносом и вошла в номер.

– Мальчики, с добрым утром.

– Здравствуй, Паненка, – ответил стоявший на голове Сынок.

Хан выглянул из ванной, изо рта у него торчала зубная щетка; приветственно махнул рукой, хотя находившаяся в другой комнате Даша видеть его не могла.

– Степан, язык проглотил? – спросила Даша, повысив голос.

– С добрым утром, сестренка! – отозвался Хан.

– Черен ты для братца.

– Даша прошла через спальню, увернувшись от Сынка, который, продолжая стоять на голове, пытался схватить ее за руку.

Хан, намыливая лицо, взглянул в зеркало.

– Я поздоровался...

– Где Анна? – Даша схватила Хана за плечо, повернула к себе лицом.

– Анна? – Хан изобразил удивление. – Наверное, завтракает?

– Слушай, Степа, – Даша присела на край ванны, – я слышала, как ты ночью ее дверью скрипел. Анны нет в “гостинице, похоже, она ушла с концами. Где она?

– Верно, мы засиделись поздно, чай пили, – Хан пожал плечами. – Анна сказала, как обычно, до свидания.

– Врешь! Она, старая дура, в тебя, сосунка, влюбилась! Это же все видели. Думаешь, Корней не знает? Что ты ей наплел? Куда она рванула?

Хан сжал девушке руку так, что пальцы побелели. Даша зашептала:

– Ты, татарин, на мне силу не выказывай, – выдернула руку. – Еще раз тронешь, я тебя без Корнея порешу. Понял? Я тебя, ирод, спрашиваю, понял?

– Ладно, сестренка...

– В роли Джульетты – известная артистка Паненка. Ромео – Степан, кликуха – Хан, – сказал Сынок, наблюдавший за ними из-за приоткрытой двери. – Немочка сорвалась? Ай-яй-яй! Беда! – он ерничал, улыбался вроде бы, но смотрел серьезно. – Человек сошел на берег. К чему бы это? Не первая ли крыса бежала? Дали течь, идем ко дну?

– Брось, Даша, чего я Анне мог такого сказать? – спросил Хан, когда они все уселись в гостиной за стол.

– Жила, жила – и вдруг в бега кинулась? – Даша задумалась.

– Мужика она своего не любила, – ответил Хан. – А что вдруг – это со стороны так кажется. Может, копилось у нее годами, а ночью через край хлынуло? Женщина молодая, собой хороша, разве здесь для нее жизнь? Сестренка, это же тюрьма! – он постучал пальцем по столу.

Сынок молча наблюдал за сокамерником, как он порой называл Хана, и удивлялся. Скажи, разговорился молчун! Не всполошился, что немка сбегла, не горюет. А вроде сам втюрился. И не жалко ему? Может, теперь и не свидятся?

– Много ты тюрем видал. Спишь, жрешь, как барин...

– Есть и спать корове сладко, – перебил Хан. – Да не об этом речь. Ушла Анна? Откуда известно, что совсем?

– Известно, – Даша встала. – Так ты ни при чем? Понятно. Гляди, Хан... – и вышла.

Сынок отхлебнул остывшего чаю, отрезал ломоть хлеба, сделал бутерброд с колбасой, подумал, приложил сверху ломоть сыра.

– Шамовка здесь точно не тюремная, – сказал он и откусил чуть не половину.

– Чего же Анна мне-то не шепнула, что уходить задумала? – Хан тоже потянулся к еде. – Где искать теперь? Москва – город... да и осталась ли? Может, катит куда, колесики уже постукивают...

Сынок ел сосредоточенно, с последнего бутерброда колбасу и сыр забрал, хлеб на стол бросил. Хан кусок положил в плетенку, сказал укоризненно:

– Хлеб бросать грех.

– Так ведь и воровать, и врать, и чужую жену соблазнять – все грех.

– Они не венчанные, – Хан спохватился и добавил: – И не виноват я, с чего взял?

– Ты бы в цирке, Степан, не сгодился. Души в тебе нет, холодный, – Сынок откинулся в кресле, закинул ногу на ногу, цыкнул зубом. – Поздно ты, Степа, вскинулся, врешь – просто отвратительно слушать.

– С чего взял?

– Остынь, – Сынок махнул рукой пренебрежительно. – Представь... – он выдержал театральную паузу. – Человек узнает, что его любимая раскрасавица испарилась, сбегла, так сказать, в неизвестном направлении. Чего такой человек делает? Он руками размахивает, говорит не поймешь какие слова. Когда очухается, заявляет решительно: мол, все вы, люди, врете, я, как никто, ту распрекрасную душу знаю! Она сорваться, мне не шепнув, не способная! И бежит трусцой проверять, где же действительно дорогая душа. Убедившись, что люди ему по ошибке правду сказали, человек часами топчется у дверей, ждет, когда душа появится либо, на крайний случай, аппетит возвратится. Ты, Степа, человек некультурный, книжек не читал, в цирк не ходил, одно думаешь – как чего украсть, нарушить сто шестьдесят вторую статью уголовного кодекса ресефесеэр.

– Ты-то артист, известное дело. Как ты того щелкопера в бильярдной отделал? Цирк! У факира своего научился? – Хан пытался Сынка с разговора сбить, на другое отвлечь.

Сынок, склонив набок белокурую голову, улыбался, рассматривал приятеля с удовольствием.

– Ты, Степа, фраер чистейшей воды, как слеза. И хитрости твои прямые и коротенькие до ужаса. Меня в кошмарный пот бросает от одной мысли, чего тебя в нашей распрекрасной жизни ждет. Отповедь закончил, перехожу к делу. Ты врешь, Степа, как сивый мерин. Не пойму только, за что так обижают несчастное животное.

Сынок поднялся, принес из спальни коробку папирос, взглянул на Хана и, убедившись, что тот успокоился и расслабился, спросил:

– Зачем тебе нужен уход Анны? Зачем, Степа? – он сел на подлокотник его кресла, заглянул в глаза.

Хан двинул плечом, пытаясь Сынка сбросить, тот вовремя отскочил, вернулся на диван. Хан почувствовал, что взглядом выдал себя, разозлился по-настоящему. Он уступал Сынку в реакции и уж, конечно, в словоблудии, но превосходил в силе – аргумент в отношениях между мужчинами не последний.

– Слушай, парень, – начал Хан неторопливо. – Я не знаю, почему вокруг Анны вы хоровод водите. И знать не хочу. Мне своих дел, – он повел пальцем по горлу, – чужого не надобно. Ты меня на характер не бери и не замазывай. Я Аннушке лишнего не говорил и не знаю такого, чтобы она ушла. Да и ни к чему мне ее уход, обидно даже. Уяснил, Сынок? – Хан уставился на Сынка и молчал, пока тот не пробормотал, усмехаясь:

– Уяснил, уяснил...

– Теперь другое, – Хан не сводил с Сынка черных глаз. – Я бы молчал, да ты сам никчемный разговор начал. Когда я в номер вернулся, ты не спал. Когда ты вышел, минут пятнадцать тебя не было, я не спал. Так куда ты ходил. Сынок? С кем беседу имел? И чего ты теперь плетешь вокруг Анны?

У Сынка от возмущения дух перехватило, он вскочил, но Хан поднялся раньше, схватил железной рукой за плечо. Сынок удивительно легко выскользнул, упал на диван и ногой махнул с такой быстротой, что у Хана волосы от ветра на голове вздыбились.

– Мог и пониже взять, не стоит нам силой мериться, – быстро сказал Сынок. – Остынь, считай: не было об Анне говорено...

Неожиданно Сынок повеселел, взглянул на сидевшего напротив Хана с симпатией и сказал:

– Не было разговора, и ты, парень, никакого отношения к исчезновению Анны не имеешь. Лады?.. – договорить не успел, как скучно ему стало.

– Честно сказать, и я в отношении Анны на тебя и не думаю, – ответил Хан.

– Спасибо, себя ты обмануть не можешь.

– Я-то здесь тоже сбоку, – упрямо возразил Хан. – Сынок, пойдем прогуляемся, – он встал.

– Куда пойдем? Корней просил не высовываться, – ответил Сынок. – Зачем же человеку за добро пакостить? Если уходить, так совсем. Тут я согласен, давай узнаем, сколько должны, и свалим. Деньги потом пришлем. – Голубые глаза его смеялись. Сынок ответ знал.

– Я работу обязан закончить, – ответил Хан. – Обещал.

– Тогда не болтай попусту.

Корней весь разговор слышал, злился, места себе не находил. Он, считавший себя человеком умным, попался, как последний пижон: Анна ушла. Нельзя в его положении жить, рассчитывая на женское благоразумие. Гостиницу необходимо срочно ликвидировать. Главное, что он сам же потакал ухаживаниям милиционера, даже Анне шепнул, мол, приласкай парня, он мне нужен. Баба и есть баба, у нее вместо мозгов в голову неизвестно что напихано. Мент эдаким простачком выглядит, а сообразил, куда ударить, и мгновенно к немочке отмычку подобрал. “Уважает меня Мелентьев, – неожиданно подумал Корней, – парня подходящего выбрал. А вот с кличкой промахнулся: нет чтобы расхожую дать, выдумал Хана. Непростительно для старого сыщика, обмишулился”.

Эти рассуждения привели Корнея к мысли страшненькой. А как ошибся Савелий? И милиционер тот, другой? Поглядел старый на ребят: не знает их и кличек не слыхал, признаться в том не пожелал. Сочинил для Корнея байку, чтобы нужным человеком казаться. А если не сочинил и знает старый действительно, а поменял парней умышленно? Корнея угробить решил. Очень просто, вполне мог старый додуматься.

Запутался Корней, заблудился в двух соснах. А поначалу так славно складывалось. Хан просьбу изготовить кое-какой инструмент воспринял спокойно. В подвале у Корнея заранее был станочек токарный приспособлен. Тисочки, другие инструменты для работы по металлу. Хан осмотрел все, на чертежи глянул, сказал, что можно сделать дня за три-четыре, и определил десять червонцев за труд. Зачем такой хитрый инструмент, не поинтересовался, наверное, понял. Однако не торопится. Корней не удивился: милиционеру спешить некуда, он с воли вестей ждет.

Потом с Сынком поговорили уважительно. Знаем тебя, наслышаны, предлагаем долю в серьезном деле. Где, что, когда, сам понимаешь, сообщим вовремя, за помощь старшим выделим тебе десять тысяч. Парень не сразу согласился, кочевряжился: “Я вслепую не пойду, сам башковитый. Десять тысяч – деньги, но смотря сколько брать задумано. Дайте мне четверть от целого”. Обещать и половину можно – согласились, поторговались для виду.

Корней велел дверь номера не запирать, Леху-маленького отослал. Хан не уйдет. Сынок тоже заинтересован. И вот тебе – Анна сбежала. А если она Мелентьеву адресочек шепнет? Или уже шепнула? Так жить нельзя, теперь Корней ни одного делового человека в гостинице принимать права не имеет.

Задумано Корнеем все было правильно. Хан инструмент изготовит и умрет. Здесь два пути: либо Сынка на это дело уговорить, либо самому отправить, но Сынка убедить, что это он сделал. Корней по таким делам специалист классный. Старый Савелий соберет сходку воровскую. Корней на нее явится и с людьми поговорит. “Я устал: возраст... живите в мире, а я – на покой. Хочу дать вам последний совет, люди. Не трогайте вы народных сбережений, оставьте в покое кассы и сейфы государственные, на ваш век частников и их капиталов вполне хватит. Дошло до меня, что готовят неразумные сейф серьезный взять. Приказать не имею права, все мы здесь равны, но трогать народные деньги очень не советую. Милиция на дне морском тех людей найдет, оставьте свои помыслы, лучше десять раз у нэпмана взять, чем один раз у государства”.

Удивятся люди таким речам, подумают: был конь, да изъездился. Кончился Корней, да и бог с ним, многие с облегчением вздохнут. Подумает каждый, кто же это сейф готовит? Однако спрашивать у людей про чужие дела не ведено: кто задумал, тот и делает. Корней с Сынком сейф возьмут, шум пойдет, люди и вспомнят предупреждение. Конечно, все эти разговоры в милиции известны станут. Корнея искать не будут... Был вор, отсидел свое и одумался, ушел на покой, а денежки у него еще со старых дел припасены.

Все было задумано правильно. И Анна ушла – черт бы с ней: так и так гостиницу ликвидировать сомнения Корнея мучают. Подвел Савелий: не Хан – из милиции, а Сынок. Как разобраться?

Придержать пока обоих ребят у себя, гостиницу ликвидировать и уйти по-тихому, все бросить. Где и как жить без денег? Вся жизнь, значит, не так была сложена? Нет, такая доля не для него.

Можно обоих гостей убрать, взять на дело Дашу, вытряхнуть сейф и скрыться. И будут Корнея разыскивать за убийство и кражу госимущества. Дарья поживет с ним годочек, наскучит девчонке жизнь тихая, а другой не может быть у беглого, девчонка от него сбежит, да еще в уголовку стукнет, чтобы навсегда избавиться. О таком пути и думать несерьезно, он еще хуже первого: там хоть жизнь серая, мышиная, да безопасная. А тут, если мента убьешь, не жить будешь, а прятаться, не спать, а прислушиваться, если не в тюрьме окажешься, то в лечебнице для психов и придурков.

Разумно лишь одно решение: надо с гостями разобраться, повернуть их налицо, точно, абсолютно точно определить суть каждого. Милиционера руками чужими убрать, живого вывести на сейф. На сходке людям объявить, как задумано, пусть они рассказывают о Корнее, что им хочется, тронуть не посмеют.

Корней прошелся по тихому коридору, постучал в седьмой номер, никто не откликнулся, открыл – никого. Он спустился в подвал и увидел Хана, который, склонившись над тисками, работал напильником.

Сынок сидел на верстаке, курил, болтал ногами и что-то говорил. Слов его слышно не было, но, судя по довольной улыбке, рассказывал он смешное, самому приятное. Корней прислонился к сырой стене, задумался. Может, и хорошо, что их двое? Один неясный человек действительно беда, поди-ка разберись в нем, выверни душу, загляни в его мысли. Когда двое – много проще, надо лишь поставить людей лицом друг к другу, они сами прекрасно разберутся. Жизнь, она одна, другой не выпросишь.

Хан перебрал изготовленный инструмент, уложил в коробку, начал снимать фартук.

– Железки, похоже, для зубодера, – Сынок спрыгнул с верстака. – Я в прошлом году зубом маялся, заскочил к одному, так у него таких крючков и пилочек полный тазик. И чего делать, мучиться, когда купить можно?

Хан пожал плечами, пошел вместе с Сынком к лестнице, разглядывая на ходу длинный тонкий стержень с замысловатым крючком на конце.

– Ты молчишь, молчишь, устал я тебя развлекать, – сказал Сынок. – Может, в картишки перекинемся?

Хан усмехнулся, хлопнул Сынка по плечу, хотел ответить, как из конца коридора донесся женский голос:

– Коля? Сынок, топай сюда, разговор есть.

– Ну, извини, – Сынок развел руками и зашагал по коридору, весело насвистывая.

Только Хан вошел в номер, как дверь за спиной скрипнула, Шульц кивнул, улыбнулся натянуто, указал на кресло. Хан сел, не выказывая ни любопытства, ни беспокойства, смотрел на незваного гостя равнодушно.

– Разрешите? – Шульц взял у Хана стержень, осмотрел, попробовал на упругость. – Вам еще долго работать?

Хан забрал у Шульца стержень, ударил несильно по столу, крючок на конце отскочил.

– Вы кто будете? – Хан швырнул железку под диван. – Как говорит мой друг, я вашего имени не называл.

– Последние годы меня зовут Шульц, – Шульц взял со стола отломившийся крючок, сделал вид, что рассматривает, а сам наблюдал за Ханом, перехватив его удивленный взгляд. – Мне поручено поговорить с вами от имени хозяина заведения...

– Кто за работу платит? – спросил Хан. Шульц достал бумажник, отсчитал десять червонцев, подвинул к краю стола.

– Завтра можно сделать, если металл нужный доставите, – Хан спрятал деньги. – Нужно железо мягкое, а не перекаленное, хрупкое.

– Допустим, – Шульц кивнул. – Я распоряжусь. Меня другое беспокоит, молодой человек. Вас проверили, вы сомнения не вызываете. Как же получилось, Хан, что вы сюда сотрудника милиции привели?

– Что? Кто тут мент? Сынок, что ли? – Хан смотрел возмущенно. – Не может того быть!

– Почему? – спокойно спросил Шульц и тонко улыбнулся. – Ведь вы, простите, с ним в тюрьме познакомились? Вы по воле сего молодого человека не знали?

– Не знал, – согласился Хан. – Однако слыхал. Сынок – парень известный. К нему и в камере уважение выказывали...

– А Сынков много, – возразил Шульц. – Лично я трех знавал в разное время, о двоих слышал, так что кличка эта так – звук один. Вы, Хан, в святая святых милиционера привели, я не понимаю вас. Никто из людей вас не поймет. Хан. Вас одного собирались в суд вести?

– Одного, – Хан опустил голову. – Сынка, верно, в последний момент пристегнули.

– Вы говорили ему, что бежать думаете?

– Нет, он сам шепнул.

– Странно, Хан, получается. Вы решили бежать, имеете поручение к самому Корнею, вам пристегивают человека, он и побег предлагает. Корней слову верен, открывает двери, а вы приводите в дом...

– Сынок предлагал конвойного убить! – вскинулся Хан, вспомнил, как дело было, и заскучал. – Он в карты знаете, как играет? Исполнитель... высшей марки, – пробормотал Хан не совсем уверенно и затих.

– Я к вам с серьезным предложением, вы извините... – Шульц развел руками. – Ведь это он мою супругу выпроводил, а если Анна по глупости в милицию позвонила? И нас, будто зверей, обложили уже? – на бледном лице Шульца выступили красные пятна. – Вы гостиницу содержите? Вы людям приют давали? Кто разрешил вам приводить в чужой дом непроверенного человека?

– Уйдем по-тихому, – пробормотал Хан. – Неужто у вас запасного выхода нет?

– Куда уйдем? – Шульц махнул рукой вяло. – Мне бежать без надобности, по своим документам живу, и власти ко мне претензий не имеют.

– А как с этим? – Хан кивнул на дверь.

– Ваша забота. Хан. Умели нагадить, умейте и подчищать за собой...

– Я на мокрое не пойду, – глухо сказал Хан.

– Ради бога, вам и не советуют, милиция своих людей не прощает. Инструмент вы завтра сделаете и уходите, потайной выход действительно имеется.

– Ну спасибо! – Хан лицом просветлел, поднялся, положил на стол деньги. – Век не забуду!

– Свои люди. Корней просил передать: через два дня люди на сходку соберутся, вам перед ними ответ держать.

– Какой ответ? – Хан попятился.

– А вы как думали? Корней заведение закрыть обязан. Вы же спалили гостиницу. Люди на нее деньги давали, им доложат: так, мол, и так.

– Смерть верная, – Хан опустил голову. Скрипнула дверь и закрылась. Он остался в номере один.

В это же время в дальнем номере, где дверь обита железом и накладные засовы, Даша и швейцар Петр беседовали с Сынком. Петр, посмеиваясь, пил чай, хитро поблескивал глазками: очень он любил изображать человека веселого и не шибко культурного.

– Я тебя уважаю. Корней, – сказал быстро Сынок. – Но ты тоже говори, да не заговаривайся. Я за Ханом увязался, это факт, признаю. Но притопал я к вам, нет ли – вам что, холодно? Степа Хан сам к вам шел, он слова к Лехе-маленькому имел. Дарья, скажи.

Даша курила не затягиваясь, баловалась больше. Глянула на Сынка, повела плечом. Что это Корней придумал такую проверку двойную? Определил ведь старик Савелий: парень наш, деловой, да и слепому видно. И разговор как складывает? Так беседовать милиционеру вовек не научиться. Корней сказал: побудь, приглядись. Она может, делать все равно нечего, только гляди на него, нет ли – одно ясно: Сынок вылитый вор-аристократ, работник по церквям и дорогим гостиницам.

– Корней, ну хоть краем я виноват, что Хан ментом оказался? А не ошибаетесь вы? – Сынок взглянул на швейцара, затем на Дашу.

– Точно, как в банке вседержавном, – Петр рассмеялся.

– Чего же ты смеешься?

– А мы еще наплачемся. Сынок... Сейчас запасец веселья создать надобно.

Сынок взглянул на него и увидел, что смешки и прибаутки – видимость одна, из-под нависающих бровей смерть глядит.

– А ты Ленечку с Потылихи знал? – спросила неожиданно Даша.

– К чему вопрос, не пойму?

– А ты отвечай. Сынок! – повысил голос швейцар. – Не брезгуй!

– Ленечку? – переспросил Сынок, внутри захолонуло неприятно, понял: смешки кончились, проверяют. – Да вроде там два парня с таким именем есть: один, слыхал, щипач, транспортник. В личность не знаю его. А второй, слыхал, по мокрому прошел, в бегах сейчас...

– Ты много слыхал, Сынок, – Даша улыбнулась ласково. – Кто такой Толик Крепыш?

– Из Эрмитажа? Знаю, Крепышом в шутку назван, тонкий – аж тень не отбрасывает.

– Ему верить можно? – спросил швейцар.

– Нормальный человек, по куклам специалист, – ответил Сынок.

– Нормальный, – повторила Даша, – на уголовку работает. Может, и ты. Сынок, нормальный?

– Ты, девонька, не заговаривайся, – зашептал Сынок с придыханием. – Ты здесь за Корней прячешься, только шарик-то – круглый, говорят, вертится. Может, встретимся где в другом месте.

– Не знаю. Сынок, – швейцар взял стакан с чаем, отпил культурно. – Возможно, он и без тебя крутиться будет. Или остановится, как думаешь?

– Я против тебя никто. Решай, Корней. Только я так понимаю: вы эту малину спалили, виновного ищете, – Сынок облизнул пересохшие губы. – Я к вам Хана не приводил, он меня вел.

В дверь стукнули, в номер вошел Леха-маленький. Сразу тесно стало, а Сынку вдобавок и душно. Он уже прикидывал, что на худой конец сумеет от девки и Корнея вырваться.

– Звал, Корней? – спросил Леха, неловко кланяясь.

– Сядь, не засти, – швейцар даже не взглянул. – Давай рассудим. Сынок. Я тебя решать не буду, прав у меня таких нет. Но гляди, что получается. Звонит мне, – он кивнул на Леху-маленького, – и говорит, мол, тебя человек спрашивает, привет от моего брательника шлет. В цвет попадает, однако приглашать не спешу, интересуюсь, что за человек? Леха, скажи.