Текст книги "Левша"

Автор книги: Николай Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги подкована на настоящие подковы, а Левша доложил, что и это еще не все удивительное. – Если бы,– говорит,– был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы,– говорит,– увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал. – И твое имя тут есть? – спросил государь. – Никак нет,– отвечает Левша,– моего одного и нет. – Почему же? – А потому,– говорит,– что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты,– там уже никакой мелкоскоп взять не может. Государь спросил: – Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление? А Левша ответил: – Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши. Тут и другие придворные, видя, что Левши дело выгорело, начали его целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит: – Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал. Левша отвечает: – Бог простит,– это нам не впервые такой снег на голову. А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию – вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен, а при нем чтобы и Левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть. Платов его перекрестил. – Пусть,– говорит,– над тобою будет благословение, а на дорогу я тебе моей собственной кислярки пришлю. Не пей мало, не пей много, а пей средственно. Так и сделал – прислал. А граф Кисельвроде велел, чтобы обмыли Левшу в Туляковских всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть. Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем с платовскою кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с Левшой и пошли заграничные виды.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ехали курьер с Левшою очень скоро, так что от Петербурга до Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: "Ай люли – се тре жули". Курьер как привез его в Лондон, так явился к кому надо и отдал шкатулку, а Левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно стало, да и есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на рот, а тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату. Сел тут Левша за стол и сидит, а как чего-нибудь по-аглицки спросить – не умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит да в рот себе покажет,– англичане догадываются и подают, только не всегда того, что надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего приготовления горячий студинг в огне,– он говорит: "Это я не знаю, чтобы такое можно есть", и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая – вроде как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет курьера в прохладе за баклажечкой. А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветой вышел. – А самого этого мастера,– говорят,– мы сейчас хотим видеть. Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу, где наш Левша порядочно уже подрумянился, и говорит: "Вот он!" Англичане Левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе – за руки. "Камрад,– говорят,– камрад – хороший мастер,– разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие". Спросили много вина, и Левше первую чарку, а он с вежливостью первый пить не стал: думает,– может быть, отравить с досады хотите. – Нет,– говорит,– это не порядок: и в Польше нет хозяина больше,– сами вперед кушайте. Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил. Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера: – Что он – лютеранец или протестантист? Курьер отвечает: – Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской веры. – А зачем же он левой рукой крестится? Курьер сказал: – Он – Левша и все левой рукой делает. Англичане еще больше стали удивляться и начали накачивать вином и Левшу и курьера, и так целые три дня обходилися, а потом говорят: "Теперь довольно". По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали расспрашивать Левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику знает? Левша отвечает: – Наша наука простая: по Псалтирю* да по Полусоннику* а арифметики мы нимало не знаем. Англичане переглянулись и говорят: – Это удивительно. А Левша им отвечает: – У нас это так повсеместно. – А что же это,– спрашивают,– за книга в России "Полусонник"? – Это,– говорит,– книга, к тому относящая, что если в Псалтире что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике угадывают дополнение. Они говорят: – Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует. Левша согласился. – Об этом,– говорит,– спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные. А англичане сказывают ему: – Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас удивительный мастер выйдет. Но на это Левша не согласился. – У меня,– говорит,– дома родители есть. Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но Левша не взял. – Мы,– говорит,– к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок, а родительница – старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом звании. – Вы,– говорят,– обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим. – Этого,– ответил Левша,* никогда быть не может. – Почему так? – Потому,– отвечает,– что наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы. – Вы,– говорят англичане,– нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим. – Евангелие,– отвечает Левша,– действительно у всех одно, а только наши книги ваших толще, и вера у нас полнее. – Почему вы так это можете судить? – У нас тому,– отвечает,– есть все очевидные доказательства. – Какие? – А такие,– говорит,– что у нас есть и боготворные иконы, и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине – мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет. – Отчего же так? – спрашивают. – Вы не пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные. А Левша говорит: – Я их не знаю. Англичане отвечают: – Это не важно суть – узнать можете: мы вам грандеву* сделаем. Левша застыдился. – Зачем,– говорит,– напрасно девушек морочить. – И отнекался. Грандеву,– говорит,– это дело господское, а нам нейдет, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают. Англичане полюбопытствовали: – А если,– говорят,– без грандеву, то как же у вас в таких случаях поступают, чтобы приятный выбор сделать? Левша им объяснил наше положение. – У нас,– говорит,– когда человек хочет насчет девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при всей родственности. Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого обыкновения не водится, а Левша говорит: – Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нации не чувствую, то зачем девушек морочить? Он англичанам и в этих своих суждениях понравился, так что они его опять пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а сами спрашивают: – Мы бы,– говорят,– только через одно любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете? Тут Левша им уже откровенно ответил: – Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки*. Совсем точно обезьяна-сапажу – плисовая тальма*. Англичане засмеялись и говорят: – Какое же вам в этом препятствие? – Препятствия,– отвечает Левша,– нет, а только опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет. – Неужели же,– говорят,– ваш фасон лучше? – Наш фасон,– отвечает,– в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и наши кружева даже и большие дамы носят. Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали: – Для чего вы морщитесь? Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены. Тогда ему по-русски вприкуску подали. Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит: – На наш вкус этак вкуснее. Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и всё свое искусство покажут. – А потом,– говорят, – мы его на своем корабле привезем и живого в Петербург доставим. На это он согласился.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Взяли англичане Левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не интересовались, а Левшою интересовались,– и пошли они Левшу водить и всё ему показывать. Он смотрел все их производство; и металлические фабрики, и мыльнопильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия. Перед каждым на виду висит долбица умножения, а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает,– на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит. А придет праздник, соберутся по парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует. Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего внимание обращал на такой предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде состоят. Все обойдет, и хвалит, и говорит: – Это и мы так можем. А как до старого ружья дойдет,– засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет: – Это,– говорит,– против нашего не в пример превосходнейше. Англичане никак не могли отгадать, что такое Левша замечает, а он спрашивает: – Не могу ли,– говорит,– я знать, что, наши генералы это когда-нибудь глядели или нет? Ему говорят: – Которые тут были, те, должно быть, глядели. – А как,– говорит,– они были: в перчатке или без перчатки? – Ваши генералы,– говорят,– парадные, они всегда в перчатках ходят; значит, и здесь так были. Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и затосковал, и говорит англичанам: – Покорно благодарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен, и все, что мне нужно было видеть, уже увидел, а теперь я скорее домой хочу. Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите. – Мы на буреметр,– говорят,– смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное море. – Это все равно,– отвечает,– где умереть,– все единственно, воля божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род помешательства достать. Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкой на голову. Очень тепло одели и отвезли Левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили Левшу в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: "Где наша Россия?" Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит. Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а Левша все вниз в каюты нейдет – под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит. Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал. – Нет,– отвечает,– мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от колтыхания морская свинка сделается. Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу*, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает. – Молодец,– говорит,– рус! Выпьем! Левша выпил. А полшкипер говорит: – Еще! Левша и еще выпил, и напились. Полшкипер его и спрашивает: – Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь? Левша отвечает: – Это мое дело. – А если так,– отвечал полшкипер,– так давай держать с тобой аглицкое пари. Левша спрашивает: – Какое? – Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непременно и другой, и кто кого перепьет, того и горка. Левша думает: небо тучится, брюхо пучится,– скука большая, а путина длинная, и родного места за волною не видно – пари держать все-таки веселее будет. – Хорошо,– говорит,– идет! – Только чтоб честно. – Да уж это,– говорит,– не беспокойтесь. Согласились и по рукам ударили.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли всё наравне и друг другу не уступали, и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин. Левша говорит: – Перекрестись и отворотись – это черт из пучины. А англичанин спорит, что "это морской водоглаз". – Хочешь,– говорит,– я тебя в море швырну? Ты не бойся – он мне тебя сейчас назад подаст. А Левша отвечает: – Если так, то швыряй. Полшкипер его взял на закорки и понес к борту. Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать,– а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться. Так их и провезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а Левшу – в квартал. Отсюда судьба их начала сильно разниться.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Англичанина как провезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему лекаря – аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, возле его изголовья на столик положили и ушли. А Левшу свалили в квартале на пол и спрашивают: – Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент? А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет. Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить. Повел городовой Левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А Левша все время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли Левшу так, непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать станут – ухи рвут, чтобы в память пришел. Привезли в одну больницу – не принимают без тугамента, привезли в другую – и там не принимают, и так в третью, и в четвертую – до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и всё пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают. Тут велели расписку дать, а Левшу до разборки на полу в коридор посадить. А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью съел, ерфиксом запил и говорит: – Где мой русский камрад? Я его искать пойду. Оделся и побежал.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро Левшу нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался англичанину. – Мне бы,– говорит,– два слова государю непременно надо сказать. Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел: – Разве так можно! У него,– говорит,– хоть и шуба овечкина, так душа человечкина. Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: "Сходил бы ты лучше к казаку Платову – он простые чувства имеет". Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке лежал. Платов его выслушал и про Левшу вспомнил. – Как же, братец,– говорит,– очень коротко с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил – теперь меня больше не уважают,– а ты беги скорее к коменданту Скобелеву, он в силах и тоже по этой части опытный, он что-нибудь сделает. Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у Левши болезнь и отчего сделалась. Скобелев говорит: – Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах выросли и помогать могут: я сейчас пошлю туда русского доктора Мартын-Сольского. Но только когда Мартын-Сольский приехал, Левша уже кончался, потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить: – Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся. И с этою верностью Левша перекрестился и помер. Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал: – Знай,– говорит,– свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть. Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась, до самой Крымской кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены. Тут Мартын-Сольский Чернышеву о Левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит: – Пошел к черту, плезИрная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал,– тебе же и достанется. Мартын-Сольский подумал: "И вправду отопрется",– так и молчал. А доведи они Левшины слова в свое время до государя,– в Крыму на войне с неприятелем* совсем бы другой оборот был.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Теперь все это уже "дела минувших дней" и "преданья старины", хотя и не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя. Собственное имя Левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазией) миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно. Таких мастеров, как баснословный Левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд. Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень "человечкиной душою".

________________

* Александр 1 – российский император с 1801 по 1825 год.

* Венский совет – Венский конгресс 1814-1815 годов, завершивший войны европейских держав против Наполеона Бонапарта.

* Донской казак Платов – генерал от кавалерии Платов Матвей Иванович (1751-1818), один из видных полководцев Отечественной ройны 1812 года.

* Цейгауз (правильное написание: цейхгауз) – склад с военным снаряжением.

* Кизлярки. – Примечание Н. С. Лескова. (Автор ведет этот сказ от лица простого, не очень грамотного человека и потому часто дает иностранные по своему происхождению слова так, как их произносил или мог произносить такой человек; делается это с доброй усмешкой, с юмором. Смотри далее: вместо бюсты – "бюстры", вместо балдахин – "валдахин", вместо Аполлон Бельведерский – "Аболон полведерский", вместо микроскоп – "мелкоскоп" и т. д.)

* "Поп Федот" не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея Федотова-Чеховского, который после того именовался "духовником его величества" и любил ставить всем на вид это совершенно случайное обстоятельство. Вот этот-то Федотов-Чеховский, очевидно, и есть легендарный "поп Федот". – Примечание Н. С. Лескова.

* Николай 1 – российский император с 1825 по 1855 год.

* При восходе его было смятение – речь идет о восстании декабристов, которое Николай 1 жестоко подавил при своем вступлении на престол.

* Квадратными скобками и многоточием отмечены небольшие сокращения тексте.

* То есть вестовые. (Вестовой – солдат, выполняющий служебные поручения командира, чаще всего – обязанности посыльного.)

* Форейтор (устаревшее слово) – кучер, сидящий верхом на одной из лошадей, запряженных цугом, то есть друг за другом.

* Документа (паспорта).

* Псалтырь – книга религиозных песнопений – псалмбв; в старину по ней учили грамоте.

* Полусонник – "сонник", толкователь снов; сонники в XIX веке издавались в большом количестве.

* Рандеву (франц.), свидание.

* Ногавочки – чулки или носки.

* Обезьяна-напажу – плисовая тальма – так автор насмешливо обрисовал наряд модницы (плис – это род хлопчатобумажного бархата, модный в те времена; тальма – женская длинная накидка без рукавов).

* Полшкипер – правильно: подшкипер – помощник шкипера (мореходный термин).