Текст книги "Мальчик у моря"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

ОГНИ НА РЕКЕ

ОТЪЕЗД

Костю провожают мама и Лелька.

Мама – это он еще понимает. А вот Лелька? Мама хотела оставить ее дома, но она подняла такой рев, что пришлось взять с собой. Конечно, ей интересно посмотреть на пристань и пароход, а не провожать Костю. Очень нужно ему, чтобы его провожали, да еще такие, как Лелька! Другое дело – если бы ребята, и особенно боевой, верный друг Федор. Но друга Федора нет, он еще вчера уехал с отцом в Остер, на рыбалку. Они ездят туда каждую субботу. Костя сколько раз просился вместе с ними, обещая привезти целое ведро рыбы, но мама не пускает и говорит, что рыбу можно купить на базаре. Просто она боится, что Костя утонет. А почему он обязательно должен тонуть? В пятом «Б» он плавает лучше всех.

Теперь у дяди он половит рыбку! Вот только удилища пришлось оставить дома. Мама и слушать не захотела:

– Нет уж, пожалуйста! Никаких палок в троллейбус… Я и так с ног сбилась.

Палок! Лучше Костиных удилищ ни у кого нет. Даже у Федора. Настоящие бамбуковые. Неизвестно еще, есть ли такие у дяди. И вовсе она не сбилась с ног. Ходит дай бог всякому – Костя еле поспевает и должен делать большие шаги, чтобы не отстать.

– Костя, не вышагивай, как журавль! Что за баловство?

Последние дни ей невозможно угодить – всё не так, всё не по ней. Сама говорит, что с этой командировкой она прямо голову потеряла. Лелька не поняла и удивилась:

– Как же ты, мама, потеряла, если она тут?

– Ты еще маленькая, не понимаешь, – засмеялся Костя.

Костя большой, и он понимает.

Ого, поехать в Каховку! Тут можно потерять голову, даже если едешь не насовсем, а в командировку. Шутка ли – увидеть трассу и место, где будет плотина, и геологов, как они бурят всякие скважины! Но мама волнуется не из-за этого, а из-за пустяков: как оставить Лельку и Костю, что делать с комнатой, почему дядя не приехал и как теперь быть?

Костя предложил самое разумное: ехать всем вместе, с комнатой ничего не сделается, пока они путешествуют. Но мама рассердилась и сказала, чтобы он не выдумывал. Это не путешествие, а деловая командировка, и детям там нечего делать. Вообще, если бы он был положительным человеком, она оставила бы его и Лелю у Марьи Афанасьевны и спокойно уехала. Но он совсем отбился от рук – это ужасно, когда дети растут без отца! – никого не слушается и, конечно, не будет слушаться Марьи Афанасьевны. А раз так, она оставит Лелю, а его отправит в Полянскую Греблю, к дяде, и тот приберет Костю к рукам.

Ну и очень хорошо! В прошлом году он уже оставался у Марьи Афанасьевны, и с него хватит. «Костя, не горбись!», «Костя, не таращи глаза!», «Почему ты не вымыл руки перед обедом?», «Разве можно так отвечать? Какой невоспитанный мальчик!», «У тебя болит животик?», «Дай лобик, я пощупаю»… Животик, лобик, рубашечка… Костя презирает эти телячьи нежности, его прямо тошнит от них, и он начинает озорничать, даже когда ему не хочется.

А с дядей они, конечно, поладят.

И нечего маме волноваться: он отлично доедет. Что из того, что дядя не приехал? Он же на работе. И телеграмма ведь прибыла, что он будет встречать. Значит, всё в порядке.

Но мама не может не волноваться. Она начала волноваться, едва узнала о командировке, и с тех пор только и делает, что волнуется. Как он доедет? Как будет жить? Что ему дать в дорогу?

А что ему нужно в дорогу? По-боевому, по-походному: трусы и рубашку. Вместо этого мама упаковала полный саквояж да еще набила авоську всякой едой, словно он едет на необитаемый остров. Теперь ей кажется, что непременно что-то забыли, оставили дома, и, раскрыв на коленях саквояж, она начинает все перебирать и говорить Косте, где что лежит.

Костя не слушает. В открытое окно троллейбуса врывается ветер, треплет Лелькины волосы и пузырем надувает Костину рубашку. Уже проехали зоосад, убежала назад ограда Политехнического; презрительно шипя шинами на остающиеся сзади трамваи, троллейбус мчится по Брест-Литовскому шоссе.

– Леля, не крутись на сиденье!.. Так смотри, Костя: здесь рубашки, вот теплая куртка, вот носовые платки…

– Ладно, – не оборачиваясь, отзывается Костя. – Мы прямо до конца, мама?

– С какой стати? Пересядем на трамвай, а потом спустимся фуникулером. И не спорь, пожалуйста, мы и так опаздываем! – говорит мама, хотя Костя и не думает спорить.

Конечно, не штука и опоздать, если увязалась Лелька и ее нужно было переодевать, причесывать и навешивать всякие банты. Вон на голове – как пропеллер.

Отсчитывая пассажиров, щелкает турникет у входа в фуникулер. Вагончик полупустой. Костя садится у окна, но Лелька требует это место для себя, вертит головой во все стороны, чтобы увидеть все сразу – и Днепр, и ползущий снизу вагончик, и толстую черную, блестящую от масла змею троса. Ей жутко смотреть вниз, на землю, и она повизгивает от страха, но тихонько, чтобы мама не забрала ее от окна.

Вагончик, поднимающийся снизу, равняется с ними, потом уползает вверх и становится маленьким, как игрушечный. А черные, тоже все в масле, колеса, по которым бежал трос, все еще крутятся и крутятся, будто торопятся за ним вдогонку.

Смотреть вниз и правда немного жутко. К подножию крутого косогора сбегают сверкающие рельсы, а вокруг вздымаются высоченные деревья. Их вершины тянутся к вагончику, и, если не смотреть на землю, кажется, что он не катится по рельсам, а плывет между деревьями по воздуху, еще немножко – и он оборвет трос, перемахнет через нижнюю станцию, дома Подола[1]1
  Район города Киева.


[Закрыть], да так и понесется поверху через Днепр к синеющему вдалеке лесу.

Однако трос не обрывается, вагончик никуда не плывет, а плавно останавливается у ступенек. Костя, мама и Лелька торопливо бегут по ним, потом по гулкому бетонному коридору, пересекают душную улицу, и вот наконец пристань.

За деревянным зданием вокзала раздается густой хриплый рев. Лелька испуганно вздрагивает и обеими руками хватается за Костю.

Костя тоже начинает беспокоиться, ему кажется, что они идут слишком медленно и обязательно опоздают.

Они проходят через здание речного вокзала, спускаются по лестнице к пристани – большой барже, на которой высится постройка вроде дома. Из-за этой постройки совсем не видно парохода – торчит одна толстая черная труба с красной каемкой да мачта с фонарями, подвешенными один над другим. Впритык к барже стоит пароход. Между ними совсем не видно воды, и можно даже не прыгать, а шагнуть прямо с причала на пароход, но дорогу преграждает толстый брус. Остается лишь узкий проход на сходни – огражденные перилами две доски с прибитыми поперек планками

У сходни стоят два моряка. Костя знает, что они не моряки, а водники – моряки бывают на море, а не на реке, – но они совсем как моряки: в синих кителях с блестящими пуговицами и белых фуражках. На фуражках у них «крабы» – золотые якоря, окруженные золотыми листиками. Водники так беззаботно разговаривают и смеются, что Костя ужасается своей торопливости и начинает шагать нарочито медленно, вразвалку, так что матери приходится дернуть его за рукав:

– Костя, не спи, пожалуйста!.. Где я могу найти капитана? – спрашивает она у водников.

– Капитана сейчас нет, – отвечает один из них, наблюдающий за чем-то происходящим в коридоре парохода.

– Как же быть? Что же теперь делать? – теряется мама.

Второй оглядывается на маму, и лицо его светлеет.

Костя знает, что мама красивая, он и сам любит смотреть на нее – конечно, не тогда, когда она сердится и ругает за что-нибудь. Но этот молодой водник с лейтенантскими погонами и такими же белобрысыми, как у Федора, волосами что-то уж очень долго смотрит и улыбается. Это Косте не нравится, и он хмурится.

– А в чем дело, гражданка? – спрашивает белокурый лейтенант.

– Брат мне писал, что надо с капитаном, а его нет… Как же теперь быть? Может, у него есть заместитель?

– Старший помощник занят. Я – второй помощник. Да вы скажите, в чем дело.

Мама сбивчиво объясняет, что вот ей надо отправить сына к брату, бакенщику, в Полянскую Греблю, там брат встретит, а она боится отпускать мальчика одного, ведь там даже нет пристани, но у нее безвыходное положение, ей нужно ехать в срочную командировку, она хотела просить капитана, а его нет…

Лейтенант давно все понял, а мама говорит и говорит, и он не перебивает, потому что ему просто приятно смотреть на нее и слушать. Костя видит это и мрачнеет еще больше.

– Понятно, – говорит наконец лейтенант. – Где же ваш сын? Вот этот сердитый товарищ? А я думал, это брат. Совсем взрослый мужчина!

Костя не поддается на эту грубую лесть и продолжает хмуриться.

– Не беспокойтесь, гражданка, будет полный порядок. Доставим в целости и сохранности. А Ефима Кондратьевича Кичеева я знаю – как же, лучший бакенщик! Сын ваш отлично доедет, выспится, а по дороге мы из него водника сделаем… Проходите, пожалуйста, устраивайте мальчика – времени еще много. Сейчас я вызову проводницу.

Насупленный Костя ступает на сходни, а следом, держа Лельку за руку, идет мама.

– Тетя Паша! – кричит лейтенант. – Проводи пассажира в каюту.

Откуда-то из коридора появляется высокая, худая женщина с длинным носом и тонкими, сжатыми губами. Они сжаты так плотно, что Косте кажется, будто она говорит, не открывая рта.

Тетя Паша делает несколько шагов по коридору, поворачивает налево и вдруг словно проваливается вниз.

– Боже, что за лестница! – ужасаегся мама.

– Это не лестница, мама, это трап, – говорит Костя.

– Ну, ты все знаешь, известный моряк… Смотри не стукнись!

Когда это он стукался? Костя пропускает их вперед, а потом лихо, по-моряцки, бежит вниз. Однако трап такой крутой, ступеньки поставлены так тесно, а железные порожки на них такие скользкие, что он едва не летит кувырком и хватается за спасительные поручни. Мама оборачивается на подозрительный шум, но Костя уже восстановил равновесие и чинно шагает со ступеньки на ступеньку.

– Вот каюта, – не разжимая губ, говорит тетя Паша, – устраивайтесь, – и уходит.

Каюта маленькая – здесь всего две койки, у двери шкаф, а между койками узкий столик. Вернее, койка одна, вторую заменяет узкий жесткий топчанчик, обитый клеенкой. Зато над столиком, почти у самого потолка, настоящий иллюминатор – круглое окошечко, прижатое к борту медными барашками.

Костя сразу же взбирается на стол и начинает откручивать барашки.

– Костя, не смей! Слышишь? И вообще – или ты обещаешь, что не будешь открывать окно, или мы сейчас же идем на берег, и ты никуда не поедешь!

Костя слезает со стола: все равно пока в иллюминатор ничего не видно, кроме просмоленного борта баржи, а в дороге он сориентируется…

Лелька бродит по каюте и ощупывает стол, койку, пробковые спасательные пояса, а мама опять повторяет наставления: слушаться дядю, без взрослых не купаться – боже упаси! – и не хватать сразу, как маленький, сладкие пирожки, а сначала есть вареное мясо и яйца вкрутую, потом сладкое; по пароходу не бегать, к краю не подходить и в воду не смотреть, а то закружится голова, – словом, все, что в таких случаях говорят мамы и от чего Косте становится невыносимо скучно.

Костя пробует разговаривать, как тетя Паша, не разжимая губ, но мама пугается.

– Почему ты мычишь? У тебя болят зубы?

Костя тоже пугается – как бы из-за этого его не оставили дома! – и начинает говорить нормально, как все люди, а не как тетя Паша.

Времени действительно оказывается много, и Костя томится той неопределенностью, мучительным междувременьем, когда уже попрощались, все сделано и сказано и нужно только ждать настоящего расставания. Мама еще что-то такое говорит и, не отрываясь, смотрит на Костю. Большие карие глаза ее делаются тревожными и жалостливыми. Лелька тоже притихла и подозрительно пыхтит – значит, сейчас задаст реву. От всего этого Косте становится так беспокойно, что впору заплакать самому, но тут наверху опять густо и хрипло ревет гудок; Лелька бросается к маме в колени, мама спохватывается: им пора уходить. Они выходят в узкий коридорчик. По сходням торопливо бегут опоздавшие пассажиры, толкают их мешками и корзинами, но мама ничего не замечает. Она опять тревожно и жалостливо смотрит на Костю, потом крепко целует его несколько раз и торопливо повторяет:

– Смотри же, Костик, будь умным. И пожалуйста, ничего не выдумывай!..

Лелька тоже тянется целоваться. Костя старается незаметно отпихнуть ее, но мама замечает:

– Как тебе не стыдно, Костя! Фу, какой ты грубый! Поцелуй сестру!

А Костя вовсе не грубый, он просто терпеть не может всяких нежностей. Однако теперь ничего не поделаешь. Костя покорно нагибается и подставляет щеку. Ну конечно! Лелька, как только вышли из дому, выклянчила мороженое, и теперь лицо и руки у нее липкие, как тянучка. И кто это вообще выдумал целоваться!

Мама и Лелька сходят на пристань и становятся у перил.

Костя хочет подойти поближе, но его отталкивают:

– Сюда нельзя, мальчик, сейчас отчаливаем!

Костя еще раньше заприметил ведущий наверх трап, в люк которого заглядывает голубое небо. Он взбирается по трапу и оказывается на верхней палубе.

Посреди палубы, перед высокой черной трубой, – застекленная будка, и там виднеется рулевое колесо – штурвал. С обеих сторон, по краям палубы, – стеклянные будочки поменьше, и там сверкают начищенные медные трубы. «Переговорные», – догадывается Костя. Значит, он на капитанском мостике. А не турнут его отсюда? Нет, не похоже. На носу и на корме стоят деревянные скамейки, как в саду, и даже столики, будто это не палуба, а закусочная. На скамейках сидят пассажиры, и никто их не туряет. Значит, это такой пароход, где капитанский мостик и палуба вместе.

Вокруг всей палубы идут поручни из двух железных прутьев. Костя подходит к поручням, берется за них и широко, по-моряцки, расставляет ноги. Эх, если бы видел пятый «Б» или хотя бы боевой друг Федор, как Костя стоит на капитанском мостике! Ну, не совсем на мостике – на палубе, но мостик-то вот он, рядом!..

Но пятого «Б» нет, нет и друга Федора. Внизу, на пристани, стоит мама, и встревоженные большие глаза ее ищут Костю. Лелька первая замечает, его и кричит:

– Вон он! Вон он!

Мама тоже находит его глазами, улыбается, что-то хочет крикнуть, но в это время звонит колокол, Костю обдает брызгами, и за его спиной трижды оглушительно ревет. Люди на пристани что-то говорят или кричат, но из-за этого рева ничего не слышно, и кажется, что они, как рыбы, беззвучно открывают рты.

– Отдать носовую!

Это командует белокурый второй помощник. Он стоит в левой стеклянной будочке и что-то говорит в раструб сверкающей медной трубки, а потом затыкает его пробкой на цепочке.

Палуба, железный прут поручней начинают мелко дрожать. На нижней палубе, прямо под Костей, с железных тумб сматывают трос; он провисает, и тогда другой конец его, заканчивающийся петлей, снимают с тумбы на пристани и бросают в воду. Узкая полоска воды между пароходом и пристанью ширится. Эх! Столько надо увидеть – и нельзя: мама стоит у перил, не сводит с Кости глаз, и, значит, уйти никак не возможно. Обижать ее Косте не хочется. Вон – улыбается, а по щекам текут слезы, и она вытирает их кончиками пальцев.

И чего плакать, спрашивается? Что он, на год, вокруг света едет, что ли? Однако внутри у Кости что-то ёкает. Все-таки они никогда не разлучались. Раньше Костя ездил только по железной дороге – и то вместе с мамой, и он был тогда такой маленький, что уже плохо помнит ту поездку.

Чтобы окончательно не разжалобиться, Костя свирепо морщит лоб, еще крепче сжимает поручни и не обращает внимания на Лельку, машущую рукой. Она начала махать, как только увидела Костю на палубе, и с тех пор непрерывно машет, но Костя не отвечает; она топает ногами и обиженно кричит:

– Костя! Ну Костя же!

Мама тоже поднимает руку и машет платочком.

Нос парохода отваливает от пристани, пристань уплывает влево, назад, люди становятся меньше, и теперь похоже, что там стоят не мама и Лелька, а две девочки – одна большая, другая совсем маленькая. Костя машет им в ответ, пока может различать их фигуры, потом опускает руку. Теперь они, наверно, поднимутся на горку и долго будут смотреть на пароход, увозящий Костю.

«АШХАБАД»

Пароход разворачивается носом по течению и, зачем-то протрубив еще раз, ходко бежит мимо Владимирской горки, переправы на пляж и Труханова острова. До самой воды остров зарос фанерными грибками и киосками, а настоящая зелень отступила подальше от берега, оставив его под жестоким солнечным накалом.

Навстречу пароходу, вздымая седые пенные «усы», мчится скутер. Костя провожает сидящих в нем людей завистливым взглядом и начинает обстоятельно знакомиться с пароходом.

У самых краев палубы, перед стеклянными будочками, справа и слева стоят укрытые брезентом шлюпки. И на носу каждой написано «Ашхабад». Только на одной шлюпке «д» почему-то размазано, и получается просто: «Ашхаба». Возле стенок будочек уставлены в ряд пустые белые ведра. На каждом синей краской нарисована только одна буква, но ведра стоят так, что опять-таки получается название парохода – «Ашхабад». Это слово написано и на спасательных кругах, подвешенных к поручням, и на колесных кожухах. Палуба совсем настоящая – деревянная, из узких, длинных дощечек, пазы между ними проконопачены и залиты смолой.

Костя принимается считать, сколько дощечек уложено поперек палубы, но мачта вдруг начинает отклоняться назад, пока не ложится почти совсем горизонтально: «Ашхабад» приближается к мосту, и мачту опускают, чтобы не зацепить мост.

Пароход густо и внушительно гудит. Теперь Костя видит, что гудок – медная дудка с двумя полукруглыми дырами – укреплен сзади трубы. Оттуда сначала вырываются брызги, пар, а потом уже начинается басистое гуденье.

«Ашхабад» проходит между быками пешеходного моста, почти у самого левого берега. Костя пытается рассмотреть через настил бегущие поверху машины и автобусы, но там, кроме переплетения бревен и балок, ничего не видно. На самом верху быка один над другим висят фонари, к ним из воды отвесно поднимаются скобы – ступеньки. Костя прикидывает, легко ли туда взобраться, и решает, что Федор, конечно, заберется, и он, Костя, хотя высоко и страшновато, залезет тоже. Ничего особенного.

Позади остаются заросшие кручи правого берега, уткнувшаяся в небо колокольня Лавры, железнодорожный мост. Берега отступают, словно приседают, и укутываются мелкой порослью лозняка. Немногочисленные пассажиры на палубе подставляют ветру спины, устраиваются на корме за трубой, где из машинных люков идет теплый воздух, пахнущий нагретым маслом.

Если заглянуть в люк – там видны вентили, трубы в толстых коричневых обмотках, словно в компрессах, и блестящие рычаги, которые снуют взад-вперед, как локти. На одной из труб сохнет тельняшка, на другой – черные брюки.

Костя спускается вниз – получше рассмотреть машину. Здесь палуба железная и вся утыкана пупырышками, чтобы ноги не скользили. Но железо это так отшлифовано башмаками и сапогами, что пупырышки мало помогают, и оно все равно скользкое. Костя находит трап в машинное отделение, но только заносит ногу через высокий железный порог, как его окликают:

– Ты зачем? Туда ходить нельзя!

Костя поворачивается и идет в салон на корме. Здесь пассажиров мало, они сидят порознь и молчат. Только три тетки, зажав между ног корзины и мешки, склонились друг к другу и, как заводные, кивают головами четвертой, которая что-то негромко и горячо рассказывает. Костя, как бы нечаянно, проходит мимо – а вдруг что-нибудь интересное!

– Прихожу я – и что же вы думаете, милаи? – трагически говорит рассказчица. – Телушка-то не поёна!..

Все ясно. Телушки Костю не интересуют.

Поодаль, у окна, сидит женщина с усталым липом. Возле нее и под жестким диванчиком сложены узлы, мешки, деревянные чемоданы с большими висячими замками. Женщину разморила жара и усталость, она то и дело клонится вправо, к большому узлу, приткнувшись к которому спит девочка лет четырнадцати. Другая девочка, поменьше, с мелкими русыми кудряшками на лбу, бродит по салону, потом забирается с ногами на диванчик и смотрит на убегающие назад пологие зеленые берега. Ей, видно, тоже хочется спать – она широко, всласть зевает.

– Проглотишь! – говорит Костя и тоже взбирается на диванчик рядом. – Ты что, не выспалась?

– Ага. Мы всё едем и едем, и никак не выспишься…

– Да ведь пароход недавно отошел.

– А мы дальние. Мы с Сахалина едем. Три недели уже.

– С Сахалина? – переспрашивает Костя, жадно и недоверчиво оглядывая девочку.

Он заговорил с ней от скуки – что за компания какая-то девчонка! – но теперь она кажется ему необыкновенной, и даже выгоревшие мелкие цветочки на ситцевом застиранном платье – удивительными.

– Врешь небось?

– А с чего бы я врала? – равнодушно отвечает девочка. – Вон хоть у мамы спроси.

Костя оглядывается на женщину с усталым лицом, но та уже совсем склонилась на узел и сладко спит.

– А что вы там делали?

– Известно что – жили. Папа на рыбзаводе работал – там и жили, в поселке.

– И ты океан видела, Великий или Тихий?

– Ну да, мы ж на берегу жили.

– И по морю на пароходе плавала?

– А как же! Иначе до Сахалина не доберешься. Можно еще на самолете, так у нас вещей много.

Девочка говорит спокойно и равнодушно, а Костю разбирают зависть и восторженное любопытство. Он не понимает, как можно говорить об этом хладнокровно. Да если бы он побывал на Сахалине, на берегу океана!.. Ему хочется узнать сразу все обо всем, но девочка по-прежнему отвечает вяло и скучно.

– Эх, ты! – укоризненно говорит Костя. – Что ты как вареная? Столько видела, а рассказать не можешь!

– Это я спать хочу. Вот приедем, высплюсь, тогда…

– А вы куда едете?

– Сейчас к бабушке, в Черкассы, а потом – в Каховку.

– В Каховку? – Любопытство и зависть Кости разгораются еще больше. – Зачем?

– Папа на строительстве устроиться хочет.

– А ты?

– А что ж я? Я учиться буду. Папа хотел раньше ехать, а потом решил подождать, когда у меня и Сони уроки кончатся. Как кончились, мы и поехали.

– А где ж твой отец-то?

– В буфете. Он давно уж пошел. Пиво, наверное, пьет.

– Пойдем, покажи.

– Да, а если оттуда прогонят?

– Не прогонят!

По гулкой железной палубе они проходят в носовое помещение, где расположен буфет. За четырехугольным столом против буфетной стойки сидят трое: полный лысый человек в очках, смуглый юноша и худощавый, с загорелым, словно обожженным, лицом мужчина в бумажной фуфайке, заправленной в брюки. Перед ними стоят кружки с пивом, над которыми пузырятся белоснежные пенные шапки.

– Ты что, за мной пришла? Соскучилась? – замечает девочку мужчина в фуфайке. – Сейчас пойдем!

Он погружает свои светлые, как пиво, усы в пену, потом отставляет кружку, вытирает усы и обращается к собеседникам:

– Я ведь сам родом-то оттуда, из Алёшков… Как же я мог на месте усидеть, когда на моей родине такое началось? Уж теперь-то мы нашу землю образуем! – Он стукает по столу кулаком так, что кружки подпрыгивают, одним глотком допивает оставшееся пиво, поднимается, и только теперь становится видно, какой это большой и сильный человек. – Пошли, Настя!

Сахалинцы уходят. Юноша пьет пиво, а толстый мужчина, потирая лысину, смотрит вслед ушедшим и говорит:

– Вон как – за двенадцать тысяч верст человек прискакал!..

– А как же? – отвечает юноша. – Я вот, как курсы кончу, тоже туда поеду.

Они умолкают.

Костя ожидает продолжения разговора, но лысый уходит, а юноша углубляется в книгу.

Через некоторое время Костя опять идет в кормовой салон, где расположились сахалинцы. Однако Настя уже спит, положив голову на колени матери; спит и отец, вытянувшись на узком диванчике во весь свой огромный рост.

Не спит только старшая сестра Насти – сторожит вещи. Костя пробует с ней заговорить, но она, опасливо моргая подпухшими веками, косится на него и молчит. Как все-таки несправедливо бывает в жизни, думает Костя: вот такую сонную клушу везут в Каховку, а он не может туда попасть!..

Однако делать здесь нечего, и Костя уходит в буфет. Там большие окна, из них видно все вперед и по сторонам, а дверь ведет на нос, где на барабан намотана якорная цепь и торчат какие-то рычаги. Костя открывает дверь и выходит туда, но его догоняет возглас:

– Мальчик, не ходи на нос! Ты же видишь, что на двери написано.

Он ничего не собирался делать, а только хотел посмотреть якорь и как бегут волны от носа. Нет уж, если здесь все запрещается, лучше сидеть в каюте!

У трапа кто-то берет его за плечо:

– Ну, герой, нравится тебе у нас?

Перед Костей стоит тот самый лейтенант, помощник капитана, и улыбается. Костя разозлен своими неудачами, улыбка лейтенанта злит его еще больше, и после секундного колебания он сердито буркает?

– Нет!

– Ну? Почему?

– Что это за пароход такой, что ни пойти, ни посмотреть!..

– Ясно. Тебе хочется и машиной поуправлять, и штурвал покрутить, и неплохо было бы в мегафон крикнуть: «Лево на борт!» или еще что-нибудь в этом роде. А?

– Ничего подобного! Просто я хотел посмотреть.

– Ага. Ну, пойдем посмотрим. Что здесь в духоте сидеть!.. Вот, – говорит помощник, – после машины самое главное дело на пароходе – руль. Руль там, внизу, под кормой, к нему идут штуртросы от этого штурвала. Рулевой поворачивает штурвал – поворачивается и руль…

– Что, товарищ помощник, новая кадра? – улыбаясь, спрашивает рулевой.

– Все может быть. Глядишь, и нас сменит.

– А что ж? Свободная вещь.

– Где же нактоуз? – спрашивает Костя.

Штурвал стоит у самого окошка, и перед ним нет компаса, а он всегда бывает на судах, о которых Костя читал.

– Видал? Подкованный товарищ! – смеется помощник. – Компас нам не нужен. Мы ведь не по морю – по Днепру ходим, и здесь берега и все обстановочные знаки перед глазами.

– А карты?

– Карта тут, – стучит себя по лбу рулевой.

Лицо Кости выражает недоумение, и помощник поясняет:

– Мы реку наизусть должны знать – снизу вверх и сверху вниз, вдоль и поперек.

– Тут, пока на карту глядишь, так в берег и врежешь, – говорит рулевой. – Мы и без карты не заблудимся…

– Одерживай! – прерывает его помощник, но рулевой и сам уже поворачивает штурвал, и поворотное движение парохода замедляется. – Что-то мне не нравится этот перекат: раньше времени обнаруживается.

– Да нет, нормально. Вода быстро спадает, вот он и лезет наверх, – говорит рулевой.

– Ну, что тебе еще показать? Переговорную трубу? Через нее мы передаем команду в машинное отделение – какой держать ход.

– А можно… – начинает и не оканчивает Костя.

– Нет, зря болтать нельзя.

– Я только послушать.

– Это – пожалуйста.

Помощник вынимает пробку, Костя прижимается ухом к раструбу. По трубе доносится смутный, неясный шум и учащенное сопенье, словно кто-то громко дышит Косте в самое ухо.

– А почему это мы плывем-плывем, а на берегах ничего нет – ни городов, ни сел?

– Есть, только редко – где высокие места. Видишь, берега какие низкие. Весной, в полую воду, Днепр их все заливает. Он на километры, брат, разливается. Если бы тут сёла были, их бы тоже заливало. А сёла подальше, на взгорьях, стоят, чтобы их вода не доставала. Вот потому и кажется, что берега пустынные.

Помощник обходит вместе с Костей всю палубу, показывает фонари бортовых огней – зеленый справа и красный слева, – раструбы вентиляторов, такие широкие, что Костя свободно может в них пролезть. Белые снаружи и красные внутри, они похожи на огромные раскрытые рты.

– А почему там, внизу, пол железный?

– Осталось от старого. Раньше наш пароход был буксиром, потом его переделали в пассажирский – сделали надстройку, каюты… А палуба осталась, как была…

Белокурого помощника окликают.

– Сейчас, – отзывается он. – Ну, вот что, друг: как тебя звать? Костя? Гуляй, Костя, сам, меня зовут. Но смотри, к борту не подходить! Раз я твоей маме обещал – я отвечаю. Понятно?

– Есть к борту не подходить! – отчеканивает Костя.

– О! Совсем моряк! Нет, из тебя определенно будет толк! – смеется помощник и сбегает по трапу вниз.

В общем, он оказывается ничего, подходящий парень, этот помощник. А если все время улыбается, так что здесь такого? Просто он молодой, веселый, ему все нравится.

Костя долго смотрит на бегущую за бортом вспененную воду; в причудливых водоворотах ее мелькают воображаемые картины, одна заманчивее другой. А когда он поднимает голову, далеко впереди, у самого горизонта, клубится розовый дым, словно облака на рассвете.

Облака растут, поднимаются выше и мало-помалу желтеют. На них появляются тени, они зеленеют, и скоро Костя догадывается, что это не дым и не облака, а высокий крутой берег, поросший редкой зеленью. Сначала кажется, что пароход удаляется от него, потом река резко поворачивает вправо, и кручи стремительно растут, заслоняют полнеба. Справа по ним карабкаются вверх редкие хаты. На берегу, у подножия крутого косогора, приткнулась кургузая баржа – пристань. Пароход подваливает к барже. Там у перил толпятся девочки, а над ними, поминутно оглядываясь, как наседка, возвышается фигура учительницы или пионервожатой.

– Что это? – спрашивает Костя у старичка, сидящего на палубе.

– Триполье.

– То самое?

– Какое то самое? Триполье – одно, другого нету.

Костя кубарем слетает по трапу к сходням. Их уже установили, и по ним гуськом торопливо и осторожно идут школьницы, а учительница стоит у перил и, приподняв руку и шевеля губами, пересчитывает девочек.

– А ну, Костя, проводи их на палубу! – окликает его знакомый помощник.

– Нет-нет, в каюту! – кричит учительница.

– В каюту так в каюту! – соглашается помощник. – В кормовой салон.

Косте хочется сойти на берег, но отказать помощнику нельзя. Он идет в кормовой салон, а за ним, шушукаясь, табунком идут девочки. Следом появляется учительница; школьницы окружают ее, рассматривают салон, охают, ойкают и поднимают такой галдеж, что Костя сейчас же уходит. Однако на берег сойти не удается. Уже звонит колокол, пароход гудит и отваливает от пристани. Из-под колесного кожуха со свистом и шипеньем вырывается пар, окутывает пристань, еще и еще – пароход будто громко отдувается, набираясь в дорогу сил.

Взобравшись на верхнюю палубу, Костя со стесненным сердцем жадно смотрит на обрывы. Крутые косогоры пусты и безлюдны. На полугоре, там, где на глинистой почве торчат редкие пучки травы, бродит белая коза. Она щиплет траву, потом поднимает голову, жуя, смотрит на пароход и опять принимается щипать.

Триполье! Место гибели и бессмертной славы киевских комсомольцев! Совсем недавно, перед концом учебного года, пионервожатая рассказывала о Трипольской трагедии, о том, как в 1919 году комсомольский отряд выступил из Киева на борьбу с кулацкой бандой «зеленых», как пришли они в Триполье и погибли здесь в неравном бою. Вот, может быть, с этой самой кручи Люба Аронова, Миша Ратманский в последний раз смотрели на Днепр, на безбрежные приднепровские дали, посылая прощальный привет родине…