Текст книги "Заноза в сердце"

Автор книги: Николай Хайтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сижу это я на днях у себя во дворе, старые кости на солнышке грею, вижу – идет мимо Юмер, пастухом он у нас в кооперативе, Расиму зятем доврдится.

– Здорово, – говорит, а сам головой мотает.

– Здравствуй, – говорю, – здравствуй! Чего это ты башкой вертишь?

– Оттого, – говорит, – верчу, что мы там, в кошарах, не знаем, где подмогу найти, людей нету, хоть рожай, а ты тут посиживаешь, носом клюешь. Пошли, говорит, подсобишь малость, а то я с ног сбился. И деньжат подработаешь, и посмотришь, как искусственное обсеменение делается.

– А вы чего обсеменяете? Пшеницу, рожь?

– Какая пшеница? Ты что? Овец обсеменяем!

Вишь ты, овец обсеменяют! Какая мода пошла!

– Это что же, Юмер, – спрашиваю, – бараны все перевелись, что вы взялись овец обсеменять?

– Перевелись, – говорит, – не перевелись, а нехватка есть. Пошли, сам увидишь. А я тебе каждый вечер куркмач варить буду!

С того дня, как я себе ногу повредил, я ни разу в лесу не бывал, даже заскучал по нему, да и погодка выдалась славная, солнышко ровное такое, нежаркое. Отчего, думаю, не сходить с Юмером на овечье зимовье, поразмяться малость да поглядеть? Крикнул я своей старухе:

– Давай неси ямурлук (суконная бурка)! Да хлеба в мешок положи!

Юмер до того обрадовался, что подмогу себе нашел, рожа расплылась от уха до уха. Подхватил и ямурлук мой, и мешок, чуть меня самого на загорбок не посадил! Старуха, было, осерчала, но я посулился грибов принести, и она смилостивилась.

Ать-два, ать-два, и полезли мы на Кривой верх, где у нас кошары стоят. А верх этот не зря кривым зовется – тут тебе и тенек, и припек, и кругом все видать, аж дух забирает! Перелиица, к примеру, стоит, насупротив, вся темной елью точно чадрой укутанная. А левей нее Карлык белолобый, мало ему на земле места, так он в небо полез, невесть чего ищет! А за Карлыком еще вершины тянутся, друг к дружке жмутся – зеленые, желтым прихваченные; какие – острые, как песий клык, какие – округлые, гладкие. Загляденье, да и только!

Юмер говорит мне:

– Хватит, дядя Каню, глаза таращить, давай дело делать, покуда светло, потому скоро смеркаться начнет.

Пошли мы с ним в барак ихний. Внутри барак как барак, в одном углу пол настлан, и окошко есть, и печка, а в другом высится этакий косматый баранище – меринос! Уставился на меня, глаза кровью налитые, шею напружил, вот-вот бросится и подцепит меня своими страшенными рогами.

– Юмер, – говорю, – остерегись!

– Ничего, – отвечает Юмер. – Он оттого злобится, что третий день ни овцы, ни ярочки не видал. – А как, – говорит, – мы ему сейчас овцу предоставим, он враз отойдет, перестанет злобиться. Веди, – говорит, – сюда овцу, только смотри – беленькую какую, до черных он не больно охочий... Он, – говорит, – у нас русской породы и, видать, больше к светлым привык.

Приволок я из загона овцу. Баранище, как увидал меня, голову задрал, с ноги на ногу переступил, всхрапнул да и застыл на месте.

– Пускай овцу! – говорит Юмер. – А сам у двери стань.

Ну, отпустил я овцу, отошел к двери, а баран не на овцу глядит – на меня.

– Стесняется, – говорит Юмер. – Да ничего, привыкнет. Ты не бойся! Обсемеление, – говорит, – зоотехник проводить должен, а он вместо того, чтобы дела делать, дернул в Лясково к учительше, а здесь все на меня свалил. А мне одному нешто управиться? То ли овцу держать, то ли у барана семя собирать...

Юмер, значит, приговаривает себе, а я с барана глаз не свожу. А уж баран, доложу я тебе! Хоть и хромый я, а все равно стоит на гору влезть, чтобы на такого глянуть. Да это, милок, и не баран даже, цистерна цельная – знаешь, бочки такие бывают, литров на двести! Вообразить невозможно! Лохматый, косматый, шерсть до самой земли свисает, чуть шевельнется, так тебя жаром и обдает! У нашенских баранов взгляд ангельский, а у этого глазищи сверху словно бельмами занавешены, а снизу он как глянет на тебя – точно ножом полоснет! О рогах и говорить нечего – закручены почище иной чалмы! „Эта махина, – думаю, – только тронет овцу – вмиг раздавит. А коли, не дай бог, рогом ткнет – от овцы и хвост не останется!“

Пока я все это соображал, меринос одолел стыд и пошел к овце. Подступился к ней, шею вытянул и – глядь! – мордой к ее морде прижался и замер. Целует, значит! Овца стоит как привязанная. А он голову повернул, проверил, на месте ли вымя, да опять взялся лизать ее к ушам, вроде как причесывает. Как до ушей дошел, всхрапнул. Овца шевельнулась.

Кричу Юмеру:

– Держи овцу! Убежит!

А Юмер мне:

– Не бойся, уговорит он ее. Пускай чуток поломается, женский пол без фасону не может. Ты, – говорит, – покури пока, еще время есть! Кавказские мериносы, они особого нрава. Об одном, – говорит, – прошу. Как соберется он на нее вскочить ты, хватай ее за уши и держи, чтоб смирно стояла, а я подставлю посудину, чтоб зоотехниковское дело сделать. Покуда милуются они, время есть, а вот как кончат – не зевай!

Только он это сказал, баран наш как начнет загребать копытами, вроде землю роет... Шею выгнул, то одним копытом притоптывает, то другим, потом морду задерет да раза два-три обежит вокруг овцы, космы так и развеваются. Потом опять замрет, и опять примется перебирать копытами, плясать...

Уж и не знаю, пляска то была или это он силу свою перед овцой показывал, удивить, поразить ее хотел, но чудно было глядеть, как этакая махина носится, развевая космами, молотит по земле копытами, распаляется и сопит, пока пена не выступила. Тут баран, запыхавшись, опять подошел к овце и лизнул ее в морду. Она тоже его лизнула... И тогда, попригладив ее от ушей до хвоста, он полез покрывать ее...

– Держи ее за уши! – заорал Юмер.

– Сам, – отвечаю, – держи! Я посудину подставлю!

Юмер, значит, ухватил овцу за уши, а я подставлять посудину не стал, отпихнул ее ногой, и меринос покрыл овцу по всем законам божьим... Обидно мне показалось, чтобы после таких целований да милований все прахом пошло!

Юмер как на меня напустится:

– Рехнулся ты, что ли, или шутки шутишь? Да мы с одного такого захода могли б не одну, а с полсотни овец обсеменить!

– Ничего, – говорю, – он еще сдюжит.

– Да ведь ему еще разогреваться надо! А на дворе, глянь, смеркается уже.

– Разогреется небось. Это тебе не разогреться, а он разогреется!

Тут мой Юмер совсем взъярился:

– Ты на что это намекаешь? А ну, выкладывай!

– Садись, – говорю, – и нечего на меня глаза выкатывать. Угости цигаркой, я тебе все и выложу... Только не забывай и на барана поглядывать.

– Чего мне на него глядеть? После драки кулаками не машут!

– Вот сейчас самое время на него и глядеть – после драки-то. Ты скажи мне, он чего сейчас делает?

– Овцу лижет.

– То-то и оно! Ты б на его месте уже давно бы храпел, а он кавалер, лижет ее благодарит, значит.

Засмеялся Юмер:

– Ишь, до чего додумался!

– А ты, каждый божий день на овечьи свадьбы глядючи, никогда ни до чего такого не додумывался?

– Додумывался, – говорит, – как не додумывался.

– И до чего ж ты, – спрашиваю, – додумался? Посудину подставлять? „Додумался он... Ладно, давай следующую свадьбу ладить, а то стемнеет. Да не на пуп свой, а на барана гляди, как он действует. И ума у него набирайся!

Вывели мы первую овцу, привели вторую. Я думал – вторая свадьба на дню, так баран долго цацкаться не будет. А он, брат ты мой, опять обхаживает ее, целует да шерсть расчесывает, и опять – пляски, поклоны да угождения!

Сыграли мы и третью свадьбу, и четвертую, материала для обсеменения собрали не на полсотни – на полтыщи овец.

Тут я Юмер у говорю:

– Давай корми мериноса и спать пошли!

– А куркмач варить не будем?

– Не будем! .Спать ляжем!

Загнали мы овец в кошару и легли. В бараке, показалось мне, духотища, так что легли мы на вольном воздухе под открытым небом, как говорится. А уж небо в ту ночь было – и не пересказать! Звездочки высыпали яркие, точно росой умытые, одни этак робко-робко помаргивают, другие – серьезные, не шелохнутся, в глаза тебе заглядывают и допытываются:

„Ну как, дядя Каню, а?“

„Да вроде хорошо все...“

„Хорошо-то хорошо, а могло бы ку-уда лучше быть! Ну-ка, поразмысли!“

„Да уж мыслил, хватит с меня! Время спать!"

„Может, и время, да ведь не уснуть тебе! – Так и режет мне правду в глаза самая высокая и ясная звездочка. – Потому что совесть у тебя нечистая. Сорок лет с женой живешь, а скажи честно, как на духу: хоть раз в жизни поплясал ты так перед женой перед своей? Поплясал, а? Догадался ль хоть раз приласкать ее? На ухо словечко любовное шепнуть, как шептали друг дружке баран с овцой?“

– Юмер! Дай-ка спичку, – говорю. – Костер разожгу. Не спится что-то.

– Чудно! – говорит Юмер. – И мне тоже.

– С чего бы?

– Да жестко. Должно, мало сена подстелил.

– Что ж, – говорю, – подстели побольше. Только хоть копну целую подстели, мягче тебе не станет. Потому не снаружи тебя колет, а изнутри. Понял, нет?

Сник мой Юмер, словечка в ответ не сказал, но поднялся. Разожгли мы с ним костер, искры запрыгали, звезды попрятались, и остались мы с ним вдвоем с глазу на глаз.

– Болит, – говорит, – у меня вот тут, внутри!

– Может, баран задел?

– Не баран, – говорит, – а ты меня задел, ты! Словами своими! Так задел, что по сю пору очухаться не могу.

Уж коли Юмер, завзятый молчун, за один раз столько слов вымолвил, значит, и впрямь крепко его зацепило.

– Ты, – спрашиваю его, – не слыхал, какие слова мне давеча звезды говорили?

– Звезд я не слыхал, я слушал, как сверчок тут один заливался: тр-р-р... тр-р-р.... Слушал я его и дивился: как это он меня раскусил?

– А звезды? – говорю. – Как это звезды раскусили меня и такого мне давеча наговорили! – И пересказываю ему все слово в слово, а Юмер мой глазами сверкает:

– Хватит, хватит! Не о том вовсе речь!

– А об чем, – говорю, – тогда речь? Скажи, может, полегчает тебе малость! Тут, по крайности, никто не услышит. Вон и звезды попрятались, и сверчок угомонился, ни от кого помехи не будет.

– На мне, – начал Юмер, – на мне, – говорит, – дядя Каню, столько грязи, что хоть все стадо овечье на сало перетопи да из того сала мыла навари, все одно меня не отмыть! Я, – говорит, – когда пьяный напьюсь, а жена со мной не ложится, так я, – говорит, – ее к кровати веревкой прикручиваю!

– Не вздыхай ты так горько, и на мне грех есть, только и разницы, что я свою и без веревки скручивал!

– Смолкни, – говорит он, – кончай! А то зверь какой или птица услышат и ославят нас на весь лес.

Сидим мы у костра, греемся и молчим, а потом Юмера опять разобрало:

– Скажи что-нибудь, – говорит. – Не молчи!

– Я свое отжил, что я сказать могу? Мне только и остается, что казнить себя, а тебе – говорю, – всего тридцать четвертый пошел! Гляди на барана, бери с него пример и посмотришь, что тогда будет.

– Ну, хорошо, – говорит Юмер. – Неужто мне плясать вокруг жены? Хоть мы, – говорит, – с тобой по крови братья, но я, перво-наперво, мусульманской веры, и люди меня на смех подымут, ежели я вокруг бабы плясать начну.

– Ну, друг, – говорю, – ты впрямь дурак или только прикидываешься? Перво-наперво плясать ты будешь не посередь села, а дома, у себя в четырех стенах. Да, и попляшешь! Без притопов там всяких и прихлопов, а просто заведешь патефон, возьмешь жену за руку и... Ты бабу свою целуешь когда?

– Я, – говорит, – прямо тебе скажу, зубами я на нее скриплю, а на поцелуи времени не хватает.

– Времени у него, вишь, не хватает! Накостылять бы тебе сейчас по шее как следует, а за что и про что, и объяснять не надо. Такая ему смирная жена попалась, а он на нее зубами скрипит! Как волк ощеряется! Ну, а она что? Когда ты на нее зубами скрипишь?

– Лицо покрывалом закроет, дрожит как тростиночка, и молчит.

– Смолкни, – говорю, – кончай!

Опять замолчали мы. Юмер палкой угли ворошит, голову на грудь свесил и знай вздыхает. Золу вздохами своими, как мехами, раздувает. Жаль мне его стало, но я все ж таки опять принялся цеплять его.

– Был бы я на твоем месте да в твоих годах, поглядел бы тогда на меня! Воротился бы в село, завернул в корчму, запихнул бы за пояс бутылочки две вина, да заявился домой ужинать. „Давай, жена, – сказал бы я, – откушаем с тобой да выпьем по стаканчику за красу за твою да здоровьичко!“ Потом подсобил бы со стола прибрать... а там... „Поди-ка сюда, жена милая, приляг сердце твое отогреть хочу... Женское сердце отогреть легко. Ни огня не нужно, ни пламени, ни щепок на растопку, нужно только словечко ласковое на ушко шепнуть, вон как давеча баран овце шептал. Чего уж легче! Я овечьего языка не знаю, но все понял, чего он ей нашептывал: „Душа моя, – говорит, – до чего ж ты хороша, до чего люба мне“. По головке легконько погладишь – видал, как баран-то овце шерсть приглаживал? Рукой погладишь – у барана рук нету, а у тебя есть! Понял?

– Смолкни! – вскинулся опять Юмер. – Кончай!... Все я понял.

– А коли понял, собирайся да шагай домой, село – вон оно где, село наше, а я посторожу овец до утра, покуда ты вернешься.

...На другое утро приходит мой Юмер, а за ухом у него цветок красный заткнут.

– Как дела? – спрашиваю.

– Красота! – ухмыляется Юмер. – Твой баран, – говорит, – в подметки мне не годится! Но я ему благодарен, будет он мне как брат родной, на каждый рог ему по свечке большой поставлю – одну от меня, другую от моей Незифе.

Три дня пробыли мы с Юмером в горах, а потом насобирал я грибов, хворосту немного и воротился домой. Вытряхнул старухе эти дары – и прямиком в сельсовет.

– Скажи, председатель, ты свою бабу к кровати прикручиваешь?

– Зачем мне ее прикручивать? Я только гляну на нее, и все!... А что это тебя прихватило – в твои-то годы? Почему спрашиваешь?

– А потому спрашиваю, что у нас в селе мужики жен либо к кровати прикручивают, либо зубами скрипят, либо взглядом страх наводят. Так отчего б не раздать мужикам пистолеты? Наставишь на нее пистолет – и дело с концом!

Встал председатель со своего стула, подошел ко мне:

– А ну, – говорит, – дыхни!

Дыхнул я.

– Вроде не пьяный, чего ж с утра звон поднял?

– Я тебе, – говорю, – скажу, чего.

И выкладываю ему, значит, всю историю с мериносом. Он раза три в лице переменился: видать, тоже рыльце в пушку. Дослушал меня до конца и спрашивает:

– Что же ты предлагаешь?

– А то я предлагаю, чтобы организовать в клубе курсы для мужиков наших, повышение квалификации... Мериноса приведем, чтоб поглядели на его обхождение, а словесную часть я на себя возьму.

– Постой, постой! – кричит председатель. – Ты соображаешь, что несешь? Приводить барана в клуб, где у нас культурные мероприятия проводятся! Да еще не одного, а с овцой!

Я говорю:

– А это разве не культурное мероприятие, дорогой товарищ, чтобы люди знали, каким манером друг друга любить полагается? Ты погляди, сколько кругом мужей с женами разводятся!

Смотрю, зачесался мой председатель, – затылок чешет, шею, потом за ляжки принялся.

– Одного, – говорит, – в толк не возьму: почему именно ты в эту баранью историю ввязался? Можешь ты мне это объяснить?

– Обидно мне стало, товарищ председатель, что люди у нас любовное обхождение хуже понимают, чем скотина. И потому вовсе эта история не баранья, а самая что ни на есть человеческая!

Призадумался председатель. Думал, думал и, наконец решился:

– Так и быть, организуем курсы! Но только не в клубе. Лучше наверху, в кошаре. Выделим транспорт, доставим туда мужиков. Проведем под маркой какого-нибудь мероприятия – ну, скажем „Реконструкция овечьего стада" или еще что-нибудь в этом роде. Может, просто „Реконструкция". Но смотри у меня! Чтоб никто ничего не пронюхал, а не то, если поднимут вопрос, я тебя не видал и не слыхал. Ясно?

– Ясно – говорю.

– Действуй!'

Вот я теперь и действую.

И одно только у меня сейчас желание – засело в сердце, как заноза, – чтоб в один прекрасный день прошли б мимо моего дома все, какие есть мужики в нашем селе, и чтоб у каждого за ухом цветок красовался, как у Юмера!

Тогда простятся мне мои прегрешения и на сердце наконец полегчает!