Текст книги "Времена молодецкие"

Автор книги: Николай Хайтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

В те давние-то годы был я парень удалец, буйная головушка. Ростом невысок, зато крепенек. За спиною ружье торчит, за поясом нож к ножу топырятся. Два ли, три ли – того не помню, а левольверт – вот тут, на боку. Слава про меня шла, что лихости мне не занимать, так что, когда собирался кто невесту умыкать, ни к кому другому – ко мне шли. В ту пору девок в жены брали без обхаживаний да увещаний – времена были молодецкие.

Был у меня тогда сосед один, приглядел он себе в Настане девушку и как-то раз зазывает меня к себе.

– Сколько, – говорит, – возьмешь, чтоб выкрасть ее и свадьбу мне с ней сыграть?

– По сотне, – говорю, – мне и двум сподручникам, сверх того две сотни на пропой – всего, выходит, полтыщи, и можешь свадьбу играть.

На том и сладились. А через несколько дней отправились мы в Настан. Ну, а когда в селе четверо чужаков появились, ясное дело, сразу слух пошел. Упредили девку: так, мол, и так, умыкать тебя будут! Она из дому носу и не кажет. А братец ее ружье зарядил.

– Пущай, – говорит, – только сунутся, живо им башки продырявлю!

Ну ладно, ждем день, ждем два – девки все не видать. На третий день – дружок у меня в Настане был,

Шукри звали – прибегает ко мне Шукри этот и говорит:

– Пошли они в Блатниште поле пахать. Туда идите!

– А девка?

– И девка, – говорит, само собой, там.

Куда уж лучше! В чистом поле за нее и вступиться—то некому. Братец у нее, правда, крепкий орешек, но он один, а нас четверо.

Захватили мы с собой винца, ракии и зашагали к Блатниште. Где прямиком шли, где в обход и притаились под высоченными елями возле родничка. Сидим, ждем. Поле рядом, нам видать, как они там пашут – девка и брат ее.

– Давайте, – говорю, – хлебнем ракии, а в обед девка придет сюда волов поить, тут-то мы ее и сграбастаем.

Я, значит, так располагаю, да вышло не по-моему. Приметил нас пастух один, залез на сосну и давай оттуда орать что есть мочи:

– Э-э-эй, Шебан-ага! (Брата ее тоже, как и меня, Шебаном звали.) В овраге люди чужие хоронятся, сестру твою умыкнуть хотят! Чужие лю-у-ди-и!

Говорю я своим:

– Плохо наше дело! Пойдем в открытую!

Брат ее, как увидел нас, топор – в руки, сестру собой загородил и орет:

– Ворачайтесь назад, откуда пришли, не то худо будет!

И ну пулять в нас камнями, чтобы ближе не подходили.

Он пуляет, а мы знай себе идем, и я кричу на ходу:

– Эй, тезка, зря стараешься, все равно по-нашему выйдет. А насчет того, что худо будет, так еще посмотрим кому, нам или вам! Брось, – говорю, – топор и проваливай, а сестру твою мы не в плохое место отведем, в город, – говорю, – в Девлен отведем ее!

– Назад! – не унимается он. – Не то башки прошибу!

У сподручников моих поджилки трясутся, а мне нипочем, иду и иду. Одна рука – на рукояти ножа, другая – на левольверте.

– Ежели башки прошибать, сучий сын, так давай прошибать!

И я на него, а он – на меня, да с топором, и разрубил бы, как пить дать, не отскочи я в сторону, так что топор только по руке моей проехался, вот тут, пониже локтя. Рассек рукав и в мясо врезался. Враз ослабла у меня рука – на счастье, левая. Крепкий я в ту пору был, здоровущий, спуску обидчику не давал. Схватил я его здоровой рукой за шкирку, повалил на землю, коленом прижал, дотянулся до какой-то дубины, звезданул ему по башке и, как бритвой, кожу снял от макушки до лба. Потом размотал на нем пояс, и прикрутили мы парня к сосне, крепко-накрепко прикрутили, чтоб не трепыхался. Рану тоже тем же поясом перевязали – навертели дай бог, что твоя чалма. И тут только спохватились: сестры-то его нету, ищи-свищи. Пока мы с ним возились, удрала девка и след простыл. Как быть? Говорю жениху:

– Где у тебя глаза были, сучий ты сын? Ослеп, что ли?

Ну ладно, сунулись мы туда-сюда и нашли ее за грабами – лежит, шалью прикрылась, затихла, молчит. Мы – к ней, а она – скок на ноги и давай отбиваться! Нас четверо, она одна, а заставила попыхтеть здорово! Но как ухватили мы ее за косы – тут же она угомонилась. Повели назад, в поле, к брату, а тот взмолился:

– Отпустите, – говорит, – не губите душу мою, не оставляйте у этой сосны погибать!

Ну, мы и отпустили. Жалость разобрала. А он как даст стрекача – быстрее ветра помчался! И про соху позабыл, и про сестру, и про все на свете. Сиганул в овраг, да и был таков.

– Ну все, – говорю я невесте, – все! Пойдешь теперь с нами, женой этому доброму молодцу будешь.

– Уж не этому ли сопляку? Тьфу! – Плюнула она в его сторону. – Нипочем, – говорит, – не пойду за него!

Ну, мы опять схватили ее и поволокли в гору, а она упирается, не идет и все тут! Волосы у нее в косички тоненькие заплетены, так мы, почитай, половину тех косичек выдрали, а она знай вырывается – и ни в какую! Тогда подхватили мы ее за руки, за ноги и так дотащили до Джиндовой топи.

Не впервой мне было невест умыкать, но такой, как эта, еще не доводилось: ядреная, норовистая, и все при ней – и кость, и мясо, а про то, что спереди, и говорить нечего – ходуном ходит, огнем пышет, так что глядеть – не наглядишься, тискать – не натискаешься.

Из лесу поворотили мы на Грохотное. Опаска меня взяла, что братец ее кликнет в селе подмогу и припустит в погоню за нами. Поэтому пошли мы не на Девлен, а в обратную сторону. Несли мы невесту, несли, а потом притомились. Стали волочить ее за собой, так что шальвары у нее вскоре изодрались в клочья. Жених и говорит вдруг:

– Отпустим ее, братцы, а? Ведь зверь лютый, а не баба!

– Да ты что, – говорю, – рехнулся? Чтоб она потом по всей округе раззвонила, что верх над нами взяла?

Волочим ее, значит, дальше, все вниз и вниз, до самой речки. А там надо было переправиться на другой берег, чтобы потом через Хамамбунар повернуть на Девлен. Легко сказать – переправиться, а как? Вода в реке прибыла, мутная да буйная, аж кипит! Мост через нее есть, да, как говорится, не про нашу честь – посередке села он. Хошь не хошь, а надо вброд идти. Сподручники мои оба назад повернули, побоялись в воду лезть. И невеста тоже упирается – своей волей в воду не идет. Велю я тогда жениху:

– Взваливай ее на спину!

Оно бы хорошо на спину, да девка-то высоченная, жених ей по плечо еле-еле, как он ее „взвалит"? Я говорю:

– Ты пригнись, на корточки сядь, а она на тебя верхом!

Он-то присел, да она – опять ни в какую! Попробовал я толкануть ее, но одной рукой несподручно. Она уперлась ногами – и ни с места! Вытащил я тогда нож, приставил ей к груди:

– Сейчас, – говорю, – всю кровь враз из тебя выпущу!

Я, значит, надавливаю нож, она увертывается, я надавливаю, она увертывается, потом все ж таки легла жениху на спину, и он подтащил ее к самой воде. А уж там – делать нечего – обхватила она его за шею.

– Топай! – говорю ему. – И не оборачивайся, а я ее за ноги придерживать буду!

Ну, идет он, идет и вдруг – бултых в яму и исчез под водой. И невеста с ним. Одни лишь чулки ее у меня в руках остались! Эх, думаю, жаль девицу-красавицу! И тоже – плюх в воду! Я верткий, плавать умею, воды не боюсь, но та вода и не вода была, сплошняком каменюга до коряги. Одна коряга чуть мне брюхо не вспорола, другая по плечу двинула, третья по ребрам прошлась – и не знаю уж, то ли самому спасаться, то ли других спасать? Добро бы я еще при обеих руках был, а каково с одной-то рукой! Ну, делать нечего, с одной, так с одной. Ухватил я девку за ногу – зубами ухватил, не рукой, рукой-то вцепился в какой-то комель и по нему выполз на берег. Два часа кряду мы слова вымолвить не могли, сидим синие, от холода зубами лязгаем. А уж на небе месяц светит. С братом ее мы сшибались в обед, покуда девку ловили – уж солнце село, а пока остальное все – и луна взошла.

Ну посидели мы сколько-то, я и говорю:

– Поднимайтесь, дальше пошли!

А невеста опять за свое.

– Не пойду, – говорит, – дальше! Лучше в реке меня утопите!

Я сначала по-хорошему:

– Будет тебе, Эмина, кочевряжиться! Вставай, пока по-хорошему просят!

– Нет и нет! У меня, – говорит, – в Драме брат есть, разбоем занимается, ежели попрошу – золотом тебя осыплет, только отпусти, не хочу я за этого замуж идти! Отпусти!

Жених заробел, сидит и ждет. В глаза мне засматривает.

– Вставай! – цыкнул я на нее. – Замуж тебя выдавать будем. Вот тебе муж, не парень – орел!

– На кой он мне сдался, орел твой, отпусти ты меня! Умру, а шагу дальше не сделаю!

Выхватил я свой левольверт и упер ей в грудь.

– Восьмерых, – говорю, – я на тот свет отправил, ты, – говорю, – девятой будешь! Восемь душ – ты девятая, коль немедля не встанешь и вперед не пойдешь!

Струхнула девка, встала. Идем мы, идем – светать начало. Смотрю – перевалили мы уже через Хамамбунар и по Кривому гребню к Девлену спускаемся. Всю ночь шли: где по тропе, где напрямки, через кусты да заросли продирались, так что лоскутка целого на нас не осталось – точно гребнем прочесало, каким шерсть чешут. Ладно, нам-то плевать, хоть нагишом, без штанов идти, а вот девке, как ей-то в городе показаться? Говорю я жениху:

– Шагай в город, принеси ей одежи, не вести же ее в Девлен такой оборванкой!

А он отводит меня в сторону и шепчет:

– Пойти-то пойду, только ты пока оставь меня с нею один на один, маленько я ее приласкаю, может, она тогда поукротится...

– Ладно, – говорю.

Прошли мы немного, и принялся я пояс на себе разматывать.

– Идите, – говорю, – вперед, я малость поотстану, нужду справлю.

Они дальше пошли, а я стою. Но из виду их не выпускаю. Гляжу, остановились посередь дороги, жених вроде что-то сказал ей и подножку поставил. Она растянулась, а он повалился на нее. Не поддалась девка: как подожмет ноги да как вытянет, жених и полетел кубарем прочь, два ли, три ли раза кувырнулся – уж и не знаю. Эх, думаю, растяпа. Коль не по тебе дело – не берись!

Догнал я их, пошли мы дальше. Послал я жениха за одежей, а мы с Эминой сели аккурат над самым Девленом дожидаться, покуда он одежу эту принесет. Уставилась на меня Эмина и говорит:

– Зачем позволяешь слюнтяю этому меня обслюнявливать? Не надо мне такого мужа. Скорее руки на себя наложу, а в Девлен не пойду!

– Пойдешь, – говорю, – нельзя не пойти. Мне за тебя деньги плачены!

– Коли в деньгах дело, – Эмина мне в ответ, – мой брат тебя с ног до головы золотыми засыплет, только отпусти ты меня!

– Уговор, – втолковываю ей, – дороже денег. Не миновать тебе в Девлен идти.

– С тобой, – говорит, – не только в Девлен, на край света пойду, а с ним – ни в жисть!

Ишь ты, куда дело-то повернуло! У меня, правда, дома своя баба была, да разве этой чета? Эта бела, как сметана, глаза точно нож в сердце вонзаются, а грудь, брат ты мой, ну – печь горячая: тесто кидай, хлеб пеки да ешь!

– Согласен? – спрашивает. – Вот она я!

И тогда – ох, сладок грех! – опрокинул я ее на одном краю поляны, а опамятовались мы аж на другом краю. Ни единой травинки, скажу я тебе, непримятой не осталось! Пока что, думаю я, все любо-дорого, а дальше как быть? Взять ее за себя – ремесло свое опозорить. Не взять – ранить ее в самое сердце!

Она почуяла, что засомневался я.

– С тобой, значит, пойду? – спрашивает, а глазищами так и сверлит. В самое нутро мое вонзилась, проклятая баба! Дорого бы я дал в такую минуту, чтоб два сердца иметь – одно, значит, чтоб честь соблюсти, другое – для утехи, а оно, неладное, всего ведь одно! Хоть рассеки его, хоть пополам разорви – все равно одно и есть!

Ну, честь все ж таки перетянула, и сказал я ей:

– Не со мною пойдешь, а с ним. Ничего не поделаешь.

Как она тут завопит:

– Не пойду!

– Пойдешь! – говорю.

– Не бывать тому! – И кинулась прочь. Только что лежали мы, в глаза друг дружке глядели, а она прочь бежать. Я швырком на брюхо и хвать ее за пятку. Она ни встать мне не дала, ни приподняться – завертелась волчком, кружит, волочит меня по камням да колючкам, поляну-то, как гумно, можно сказать, измолотила, несчастная! Но я мертвой хваткой держу ее за ногу, не выпускаю. Подконец умаялась она и упала. Я тоже себе бока подмял, да что делать было?

Передохнули мы, посидели малость, я и спрашиваю:

– Ну, а теперь как – пойдешь, что ль?

– Делай, – говорит, – со мной, что хочешь.

Тут наконец и жених явился. Приодели мы ее и стали в город спускаться. До дому, как говорится, рукой подать – мост перейти и все. Закончили, значит, дело, как следует быть, полегчало у меня на сердце, повело песни петь...

Да-а... Самое, оказалось, время для песен.. .

Только это мы к мосту подошли, глядь – бросается нам наперерез кто-то, лица не разглядеть, и орет:

– Сто-ой, гад!

Увидал я дуло ружейное – ну, метрах в десяти от себя, самое большое. Да еще голову перевязанную увидал, и тогда дошло до меня: ведь это брат ее, невестин– то... Знал он, что к Девлену ниоткуда больше не подойти, вот и поджидал нас у реки, под мостом. Жених как расчухал, в чем дело – а шел он позади меня, – нырнул в межу, под куст, а я остался один посередь дороги. Одна рука на перевязи, левольверт за пояс глубоко засунут, покуда выхватишь, тот сто раз меня из ружья своего прикончить успеет.

– Стой, ни с места! – орет мне невестин брат, и значит, навстречу идет – сестру отымать... А ружье свое на меня наставил. Но тут, брат ты мой, хошь верь – хошь не верь, сестрица его, которую мы целую ночь волоком тащили, все на ней в клочья изодрали, вдруг – прыг! – сбоку от меня была, а впереди очутилась. По своей воле! Ухватил я ее за пояс, здоровой рукой и кричу брату:

– Шаг один сделаешь – брошусь с твоей сестрой в реку!

А река под ногами так и кипит – страшное дело! Ну, он и застыл на месте, а я задом, да через мост – на ту сторону. Сестру его крепко держу, не отпускаю, а он только смотрит – ни вдогонку не бежит, ни стрелять не стреляет... Вот когда привелось увидеть: человек что мумия, что свеча восковая, в лице – ни кровинки! Постоял он, будто окаменелый, потом ружье швырнул, лицом в ладони уткнулся и – заплакал! Никогда я до того не видал, как мужик плачет, а вот привелось... Хотел я вернуться, отдать ему сестру, а нельзя: одно дело – хотеть, другое дело – мочь, а третье и четвертое – взять да сделать.

Так вот и доставили мы невесту в Девлен. И первым делом к мулле, чтоб окрутил их. Мулла спрашивает ее:

– Согласна ли ты стать женой этого человека?

– Не согласна! – кричит.

Тут и мулла раскричался:

– До чего супротивная баба! Живого места на ней нет, а она – свое! Веди, – говорит, – Шебан, ее назад в лес, пускай посидит там одна, может, в разум войдет.

Испугалась тогда девка – и сдалась. Окрутили их...

– Ну, а потом, Шебан-ага, что потом с ними стало? – спросил я.

– Потом-то? Два месяца прожили они самое большое... Как-то раз говорит она моей жене:

– Пойдем, соседка, со мной в поле. Поучи меня кукурузу сеять, потому не умею я сеять кукурузу-то.

Муж отпустил ее (а до того дня никуда не пускал), и пошли они с женой моей, чтоб жена поучила ее кукурузу сеять. Пошли, значить, вместе, а воротилась жена одна. Молодайка-то не воротилась – через реку перебралась да назад в родное село ушла.

Вскорости прислала она мне весточку – приходи, мол, потолковать надо. Я, конечно, пошел, и вот что она мне сказала.

– Разведи меня со слюнтяем этим, а я за это дам тебе все, что попросишь.

– Что же дашь-то?

– Два золотых, материи на три пары обмоток и кожи на царвули (крестьянская обувь из сыромятной кожи)...

Вон сколько всего посулила.

– Коли так, – говорю ей, – не беспокойся. Считай, что дело сделано.

Воротился я в Девлен и сразу принялся за своего соседа:

– Брось ты ее, – говорю ему, – что ты ни делай, по своей воле она к тебе не воротится. Хочешь, чтоб женой тебе была – надо сызнова умыкать ее, как в тот раз умыкали.

– Ни за что! – перепугался он. – Нипочем вдругорядь за такое дело не возьмусь, лучше уж бобылем свой век буду доживать.

– Коли так, – говорю, – брось ты ее, мы тебе другую умыкнем, смирную, чтоб жить тебе да поживать и горя не знать!

– Сколько, – спрашивает, – возьмешь с меня в этот раз?

– Да по сотне, – говорю, – мне и сподручникам моим да две сотни на пропой, всего, выходит, полтыщи.

– По рукам! – говорит. – А той, бешеной, поди скажи, что не надо мне ее больше!

– Зачем я ей говорить буду? Сходим вместе в Настан, мулла разведет вас, и дело с концом!

Сходили мы в Настан, развели их, потом другую невесту ему присмотрели и умыкнули ее. Только на этот раз умыкание совсем другое было: чуть ухватили ее за косы, она сразу притихла...

А та, как посулилась, и два золотых отдала, и все прочее... Много я баб умыкал, но эта, брат ты мой, присушила мое сердце, потому – всем бабам баба, что ни возьми – все при ней. По сию пору вспоминаю о ней и жалею. Да ведь как давеча говорил я тебе: одно дело – хотеть, другое дело – мочь, а взять да сделать – это уж третье и четвертое.