Текст книги "Дождь"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Полунин Николай
Дождь

Николай Полунин

Дождь

* Печатается в сокращении.

Я немного еще полежал, не открывая глаз, чтобы не видеть потолка над собой – со считанными-пересчитанными пятнышками, отвалившимися корочками побелки, волосками паутинок. Сколько времени, я не знал. Восемь? Девять? Я открыл глаза и в серой мгле комнаты за плотно задернутыми шторами понял, чего мне не хватает: не шли часы. Взял с тумбочки будильник, он показывал без минуты четыре и молчал. Все равно пора вставать. Не суетясь – потому что на работу я так и так опоздал.

...откину одеяло – на правую сторону, как обычно; потом сяду, и ноги сами собой попадут в тапочки, старые дырявые тапки с надорванной латкой на правом; потом я зевну; потом прошлепаю в ванную, но по пути включу на кухне плиту под чайником; все – не зажигая света, потому что я еще не проснулся; потом шипящая струя ударит в подставленные ладони, плеснет в лицо...

Я постучал по крану. Из него хрюкнуло, но воды не выползло ни капли. Вообще-то странно, чтобы ни горячей, ни холодной.

Не было равно и электричества. Я щелкал выключателем, размышляя о превратностях судьбы. Такое мне явилось меланхолическое определение: превратности судьбы. Прошел обратно в комнату, натянул трусы и штаны, набросил курточку на молнии. Я хотел идти смотреть пробки. В последний момент поднял телефонную трубку. Без всякой мысли – мне просто вдруг захотелось узнать точное время. Трубка молчала. Вообще-то у меня есть сосед, телефон у нас спарен, но он обыкновенно спит до полудня. Он мог бы спать и до двух, и до трех, но в полдень ему звонит его подружка, и они болтают час-полтора. Еще он всегда занимает телефон по ночам, каждую ночь чуть ли не до утра, но мне телефон ночью не нужен, я ночью сплю. Где мой сосед работает, я не знаю.

Трубка молчала. Я было решил, что сейчас ночь, но рассвет, серенький, осенний, мокрый, тихонько, но настойчиво лез в окно. Ничего не понимаю. Пошел на кухню, потрогал чайник. В холодильнике у меня был томатный сок, была ветчина. Почему-то расхотелось идти на лестницу. Я жевал холодное мясо, запивал холодным несоленым соком и все еще ничего не понимал. На миг подумалось: война, – в груди екнуло и сжалось, но тут же я вспомнил про тишину. Слава богу, нынешняя война не началась бы с тишины.

Когда я съел последний кусок и выпил остатки сока, мне сделалось совсем холодно. Какого черта! Я побежал в комнату. Что творится, может мне кто-нибудь объяснить? Раздернул шторы. Над крышей соседнего дома уже просветлело до золотизны, разорванные облака уползали рябью вверх и вниз -за ночью. Березка облетела совсем, тонкая, черная. Вода на мокром асфальте больше не текла, она собиралась в лужи, широкие лужи, обширные лужи, и небо отражалось в них с облаками и ветками деревьев, со всем.

Я увидел.

Черные окна, серые окна. Окна с бликами от занимающегося неба. В доме напротив, в доме слева, в доме справа.

Пустые окна.

Распахнул настежь балконную дверь. Чистое утро толкнуло меня в грудь, я свесился через перила и огляделся. Желтые листья в лужах. Высоко в небе проплыли крестики птиц. От дома к дому пробежала длинная кошка. Ах, вот как... Вот даже как. Значит, вы остались. Значит, все они остались... Каркнула ворона, ей ответила другая – теперь я это слышал. Я бросился обратно.

Удивительно, чему я испугался. Сразу как-то поняв и сообразив, нет, скорее почуяв, что могло произойти, я испугался не тому, а возможной ошибке, сейчас все кончится, паутинка видения лопнет, по улице за домами реактивно просвистит троллейбус, ударит дверь парадного, заиграет радио... Я кружил по комнате. Рубашка, плащ, пиджак (пиджак оставить), майка – не то, не то! Я переоделся в свитер, сверху кожаный пиджак. На мне были почти новые джинсы, носки я натянул шерстяные, а на ноги решил, что лучше всего подойдут кирзовые сапоги. Пошвырял в сумку еще носки, смену белья, мыло – господи, мыло-то зачем? – где ж он... полез на антресоли. Терпеть не могу быть таким суетливым. Жаль, сок весь вышел, сейчас бы его... С антресолей я достал единственное имевшееся у меня серьезное оружие – старый самодельный кортик. Почему-то сразу и бесповоротно я решил, что при себе надо иметь оружие. Обкладки истлели, но лезвие, тяжелое и мощное, я наточил как только мог острее. Кортик достался мне случайно, я отобрал его у малышни во дворе.

Стоп. Я остановился с кортиком в руке посреди развороченной квартиры. Что я? Куда собираюсь, кого искать? Я снова взял трубку, и она снова молчала. Нет, не может быть. А чем ты все это объяснишь? Не знаю. Я посмотрел в проем штор. День начинался. Надо идти. Надо идти, чтобы все увидеть своими глазами. Надо идти.

Внизу, прямо от двери, брызнули две кошки. Рядом сидела еще одна. Много их, оказывается, как. Вот кому раздолье теперь. Я оглянулся на свои окна и окна соседей. Строго говоря, мне сейчас следовало бы пройти, стучась, по дому, но это было бесполезно. Я и так видел, что никого нет. Одни кошки. Почему – я не знал. Я видел только, что никого нет.

Я прошел мимо трансформаторной будки с выцарапанными вечными словами, завернул за угол. Запах, слышный уже давно, усилился, и, выйдя к мостовой, я увидел его источник. Шагах в пятидесяти легковушка сцепилась с трейлером, у кого-то из них выплеснулся, вспыхнул бензин, и машины наполовину сгорели. Это, видно, случилось еще ночью, сейчас остовы дотлевали посреди неровного черного пятна, источая горькую отвратительную вонь. Дождь потушил их. Я представил, что может находиться внутри перекореженного железа, и не пошел смотреть. Ноги сами понесли меня в противоположную сторону.

В остальном улица была пустая и очень тихая, и я вспомнил, как любил ранние утра за их пустоту и тишину, когда та или иная причина выгоняла меня из дому в рань. Но всегда, даже над пустынной улицей, висел ровный шум, гул города, а сегодня его не было. Несколько машин, омытых ночным дождем, стояло по обочинам. Стеклянные стены магазинов темно сверкали. Внутри их все, кажется, пребывало без изменений. Некоторое время я брел по осевой, это было непривычно и ново, и опять дорогу мне перебегали кошки. Они направлялись в лесопарк, что располагался по левую руку. Я подумал о десятках и сотнях собак и кошек, запертых в обезлюдевших квартирах. В ближайшие три-четыре дня они умрут от голода и жажды. У моих соседей жил кот.

Я приостановился было, но решил, что сперва все-таки следует окончательно выяснить положение. Следует быть здравым. А пока бросить эту сумку, ну что мне в ней? Я вытащил и прицепил к поясу кортик, а сумку оставил посреди мостовой. Она будет очень понятным знаком кому-нибудь. Если он остался, этот кто-нибудь. В глубине души я, оказывается, еще очень верил в это. Ни о чем не буду больше думать, а пойду в центр. Добираться мне часа три, вот, значит, к вечеру и обернусь. А там посмотрим.

Миновав кинотеатр, я вышел на проспект с недействующими светофорами. Два голенастых крана застыли средь полувозведенных корпусов, которым уже никогда не быть достроенными. Неужели никогда? Солнце припекало не по-осеннему, я взмок от быстрой ходьбы. Стащил пиджак, повесил его на ограждение. Плохо, что часов нет, и теперь не будет, наверное. Если городская сеть не работает, то все электрочасы остановились. Придется ставить наобум, а это уже не то.

Зачарованный мир. Ты об этом так мечтал, правда?

Вчера, восьмого октября сего года, вечером я четыре минуты подряд, с 17.18. до 17.22., страстно желал, чтобы род людской в единый миг исчез с лица земли.

В тысячу восемьдесят седьмой раз я прослушал звонок, возвещающий об окончании рабочего дня в конторе, где я служил. Собрал свои карандаши и разложил их по секциям в пенале – буква к букве, цифра к цифре. Сказал "до свидания" тому сослуживцу, которому всегда говорю "до свидания", и сказал "привет" тому, которому всегда говорю "привет", и сказал "чао" – своей нынешней, и: "Всего доброго, Н. Н." – шефу (у меня недавно сменился шеф, прежнему я говорил: "Всего доброго, М. М."). Затем я закрыл глаза и, ярко, образно, всем существом своим возжаждав, представил, как я проснусь завтра, а никого, никого, никого из них нет, и вообще никого нет...

Потом я отнял руки от лица и пошел домой, и по пути заходил в магазин за продуктами и купил то, что было в магазине, и заходил в другой магазин за сорочкой и купил ту, что была в магазине, и смотрел то, что показывали по телевизору, и звонила та, которой я сказал "чао", и я отказался, и лег, и уже в темноте поправил на полу тапочки, чтобы сразу попасть в них ногами утром, и, три часа пролежав в одной позе, наконец заснул.

И настало утро.

2

Повертев в руках кортик, я подумал, что безлюдье безлюдьем, а не мешает обзавестись чем-нибудь посерьезнее. Не мешает. Хотя в общем оружия не люблю. Не нахожу как-то в себе никаких симпатий ни к сверкающим клинкам, ни к затейливости инкрустаций на прикладах. Ни тем более к танкам каким-нибудь. И ядерных бомб не люблю, хоть и не видел их никогда. Однако чем дальше, тем больше охватывало меня желание быть более защищенным в этой дикой ситуации. Хотя бы раздобыть пистолет.

Поразмыслив таким образом, я направился к зданию районной военно-спортивной школы, благо оно находилось неподалеку. Железные ворота были заперты, но я толкнул калитку, и она подалась. Двор, занятый несколькими машинами, подальше – микроавтобус. В клетках исходили хрипом две или три овчарки. Покамест я решил повременить с их освобождением. В рухляди между забором и глухой задней стеной я откопал лом и, войдя, принялся вскрывать все двери подряд,

Ни в комнатах, ни в столах я оружия не нашел, а сейфы были мне не по зубам. Я долго ломал дверь, обитую железом, но за ней оказалась решетка, которая тоже была мне не по зубам. Через час, грязный, злой, я вернулся на пост у входа, расколотил в сердцах стекло в двери, выдернул незапертый ящик стола, и на пол под ноги мне вывалилась тяжелая кобура с застегнутым хомутиком и запасной обоймой в кармашке. Вдоволь насмеявшись над собой, я проверил пистолет. Выдернул и вставил обойму, выбросил затвором все патроны, пощелкал курком, набил обойму вновь, вдвинул в рукоятку, поставил на предохранитель. Лихо у меня это получилось, хотя последний раз держал оружие... да, пять лет назад. В одной из комнат я нашел ремень с портупеей, перепоясался поверх свитера. Здесь же стоял графин с несвежей водой, она отдавала жеваной бумагой, но я слишком хотел пить. Остатками воды умыл лицо и руки.

Нужно было еще придумать, что делать с собаками. Я разломал замки (псы кидались, как бешеные), но двери заклинил щепочками и дал деру к калитке, едва успев прихватить ее тонкой проволокой. Вовремя: собаки уже были тут как тут. Привет, голубчики, дальше сами выбирайтесь, вы, надо думать, учены.

Я шагал по проспекту и все ждал, когда же посетит меня чувство уверенности и силы от обладания килограммом железа в виде смертоубийственной машинки. Искал и никак не мог найти я никакого логического объяснения происходящему. Как могло оказаться, что город пуст? Я поправил себя: район, ведь я видел пока только его, и то частью. Но все равно. И неработающий водопровод, и молчащие телефоны, и отключенное электричество? Это же факт. И факт, что люди не могли уйти так неслышно, не успели бы, да и пистолет в столе. Пистолетов не забывают.

Встретились три аварии. Перевернутый грузовик занимал половину полосы, кабиной лежа на газоне; вмявшееся в столб такси; жучок-малолитражка, беспомощно упертый в придорожное дерево, с тускло светящимися фарами и работающим мотором. Создавалось впечатление, что это произошло глубокой ночью, когда жизнь в основном замирает и движение ограничивается. Машины продолжали ехать, покуда не встречали препятствия – смертельного или не-смертелыюго для них. Случись то же днем, и трудно вообразить кашу, которая была бы на улицах. Но, подумал я, существует масса мест, где жизнь ночью вовсе не замирает, и, следовательно, там сейчас как раз каша, ну да все равно. И все, подумал я, все – все равно!

И тогда принес мне осенний ветер вкус свободы – того одиночества и свободы, о каких только мечтать может умученный городом человек. Я глубоко-глубоко втянул в себя осенний хрусткий воздух, забрался на водительское место в пыхтящем жучке. Вообще это была удачная мысль – с машиной. Я осторожно стронул жучка с места, недоверчиво прислушиваясь к его пыхтению, но все, кажется, было в порядке, если не считать легонько горбящегося железа правой скулы. Фара – и то была цела.

Не видя смысла гнать, я ехал не спеша и глядел по сторонам. Пустота и тишина были вокруг и во мне, и самый звук движения распадался на составляющие. Отдельно я слышал стук – изрядный – клапанов и вращение вала, посвист ветра и шуршание шин на дорожном покрытии. Остался позади жилой массив, я проезжал промышленную зону. Масштабы здесь были иные, меж однотипных заборов оставалось немало голой земли, и трава на ней уже пожелтела и высохла. Земля выглядела совершенно обыкновенно, с мусором, слякотью, просверками битого стекла, словно ничего не изменилось, и снова я начал подпадать под эту картинку "просто раннего-раннего утра", но вид заводских корпусов вернул меня к действительности. Они молчали.

Молчали совсем не так, когда за внешним безмолвием, внутри, неслышно для стороннего уха, беспрестанно совершается работа. Сейчас молчали трубы, молчали рельсы подъездных путей и провода высоковольтной линии, туши градирен и торчащие несуразными грибами из почвы выходы каких-то труб, обычно клубившиеся, и стаи черных птиц кружили, как над полем вчерашней битвы. Циклопический цех автоконвейера горел с одного конца, испуская кучи дыма, но не было видно никакого движения там. Каша, подумал я, каша.

Она началась. Аварии на дороге, горящие дома, горящие машины, сгоревшие дома и машины; на реке, прижавшись бортом к быкам моста, полузатонула баржа с песком. Снова – машины, машины. Поначалу я высматривал следы, какие-либо признаки возможного человеческого присутствия, но вскоре мои собственные дела отвлекли меня. Вот почти и центр. Столь велик родной город, что и у центра есть окраины. Здесь, на площади, я притормозил. Серебристый молоковоз высадил витрину и завяз в ней. Это был продовольственный магазин, и возле него я остановился. Я давно чувствовал голод, воспоминания об утренней ветчине подернулись дымкой. Из разбитой витрины, где все было перевернуто, по тротуару раскатились кочаны капусты. Я положил щеку на руль и просидел так минут пять, прикидывая свои задачи на ближайшее будущее. Затем, чуть не порезавшись о кривые языки разбитого стекла, пробрался в магазин. Откупорил бутылку минеральной воды и с наслаждением напился. В машину -предварительно выбив остатки витрины – перетащил два круга сыру, хлеб, яблоки. Все это, перегибаясь через откинутое сиденье, уместил сзади. Там еле осталось место для ящика воды. Мне нужна другая машина, подумал я, отъезжая. И проблема бензина... Сколько будет проблем. Кроме одной – свободного времени. А значит, и все остальное решится.

Вдруг я увидел, что мне было нужно: возле булочной стоял фургон с открытыми дверцами. Ага. Водить грузовик мне раньше не приходилось, но справился удовлетворительно – после того, как очистил внутренность от лотков и перегрузил свои припасы. Слава богу, лотки были пустые, рука не поднялась бы вываливать хлеб на мостовую. А может, и поднялась бы. Наверное, поднялась бы. Привычные мерки надо пересматривать, ведь в самом деле, я теперь могу быть сколь угодно расточительным и не истрачу миллионной доли обрушившейся на меня собственности. Нет, даже не в этом. Качество. Качество стало другим. Ежели действительно общества нет боле, то и мораль его умерла вместе с ним, и вы знаете, меня это не огорчает. По крайней мере в данную минуту.

На очереди у меня был хозяйственный магазин – взять свечей, чтобы не сидеть первую ночь в моем новом мире впотьмах. Я не стал долго раздумывать. Развернулся и, медленно подавая назад, выдавил витрину. Керосинки, как хотел, не нашел, зато свечей набрал штук сто. Посомневался, и, взломав замки, проник в склад, но там из нужного мне сейчас тоже были одни свечи. Я взял их три коробки и с тем отправился домой. На своей улице подобрал сумку. Она лежала нетронутая, как я ее оставил. Уже был вечер, и я сентиментально пожалел бросать сумку мокнуть под вероятным ночным дождем. Осторожно объехав разбитые машины, подогнал фургон к подъезду. Разгружаться полностью не стал, захватил лишь сотню свечей в початой коробке и еды на ужин.

Я отомкнул дверь и вдруг понял, что порога не переступлю. Ни за что. Эти стены, эти вещи, что ждут меня там... Все – мое, и все – будто кошмарный сон. Будто напоминание, укор прошлого, такого еще близкого, но уже недостижимого, мертвого, по-настоящему мертвого. В городе, на улицах, занятый, я не чувствовал этого, а тут... Выронил все, выскочил на улицу. Нет, домой я больше не ходок. Потом, может быть... потом, да.

Я нашарил монтировку под сиденьем в фургоне и немного постоял, прикидывая. В конце концов, если выбирать, то выбирать лучшее. Во втором подъезде жила семья, глава которой свил роскошное трехкомнатное гнездо. Я заходил к ним однажды по какому-то соседскому делу. Дальше прихожей меня не пустили, но и прихожая мне понравилась. У них, кстати, жила сиамская кошка.

Едва я, намучившись, распахнул дверь, эта самая кошка метнулась мне под ноги и – хвост трубой – сбежала вниз по лестнице. Внутри меня ждала награда. Расставив и засветив в густых сумерках множество свечей, я смог по достоинству оценить содержимое квартиры-гнезда. Холодильник, уже, разумеется, потекший, предоставил мне гораздо более изысканный ужин, чем я обеспечивал себе сам. В баре нашлось, чем запить еду. Я вдавил клавишу импортного комбайна – шкала осветилась: он имел автономное питание. На всех диапазонах молчало, ни одна искусственная радиоволна не блуждала сейчас между планетой и тем слоем в атмосфере, который заставляет ее отражаться. Сперва я было принялся крутить ручки, слушать, замирать от внезапных писков и шорохов, но уже через четверть часа примерно бросил это, искренне изумляясь своему порыву. Ведь мне все стало ясно еще в городе. Я подумал. Нет, утром. Чуть ли не в самый первый момент, я только не мог тогда понять, откуда это чувство. А ясно уже было. Не знаю, чем объяснить. Ничем, наверное, и не объяснить. Как и вообще все. Все это.

Я выключил приемник, вогнал в щель кассету, одну из многих в подкассетнице. Мне было все равно какую, я только сделал совсем тихо.

Глоток за глотком в меня вливалось спокойствие. Ушедший мир перестал казаться укором, гораздо больше меня занимала (и изумляла) стремительность перестройки моих собственных взглядов. Хотя, если вдуматься, то ничего удивительного нет. Я никогда не желал зла людям – всем, сколько их есть, -но как-то случилось так, что у меня не было никого, кому персонально я мог бы желать добра. Родителей не помню, бабушку, у которой рос, давно похоронил и отгоревал свое. Жены не было. Друзей не нажил, а приятели не в счет.

Не отыскивалось во мне ни честолюбия, ни особой зависти, черной ли, белой, ни бушующих страстей; я часто злился на себя, обзывая амебой, но поделать ничего не мог и жил вроде бы как все, сначала учился, потом работал.

Но я был один.

И я остался один. И получается, что приобрел я больше, чем потерял, и поэтому не могу с искренностью сожалеть о прекратившейся истории человечества. Да и кто знает, она, быть может, продолжается где-нибудь, в таком же точно мире, но без меня. А я вот, оказывается, принимаю случившееся, не колеблясь. Не задумываясь ни на секунду о, возможно, кого-то другого будоражившей бы тайне его, о его, если хотите, механике, о его физической сущности. У него нет физической сущности. Чудо, устроенное мною самим или кем-то для меня, или чей-то эксперимент надо мной – не все ли равно? Просто некоторые мои мысли, – я ведь всегда имел много времени на размышления, – непостижимым образом получившие реальное воплощение...

Мои тайные страхи, подспудные радости и отчаяния. Мысли о невыполненных обещаниях – мне и мною самим. Мысль о тщете любви и о холоде одиночества среди людей. Мысль о том, во что превращается планета и во что превращаемся на ней мы. Мысль о несбыточности мечты человеческой и о лжи... Наверное, у меня были слишком грустные мысли, или жизнь моя сложилась как-то не так, но что делать? Она была, и надо было жить...

Не заметив как, я прикончил бутылку. Хотел по привычке поставить к ножке стола, но передумал и, – почему нет? – размахнулся... Когда бутылка попадает в экран телевизора, первым делом слышишь звон, треск, всхлип прорвавшегося вакуума, стук осколков, шипение, хрип и наконец видишь потрескавшийся экран с черным звездчатым отверстием, дальше там какая-то сеточка, она порвана и помята, и в ней торчит засевшая половинка горлышка. Но это еще не все. Второй бутылкой можно... я огляделся, – ага, в хельгу. Вот это вот хельга, или там горка – в нее. В хрусталь. У меня, знаете, никогда не было хрусталя. И хельги не было, или там горки. Не собрался как-то. Так-с, ну, здесь жить уже нельзя, того и гляди порежешься. Видите, я полностью отдаю себе отчет. Берем тр-ретью и... А что, собственно, я развоевался? Ты чего развоевался-то? Ты не знаешь, что должен делать сейчас? Не-ет, ты знаешь...

С горящей свечой в руке и фляжкой коньяку в кармане я вывалился на лестничную клетку. Попробовал соображать, но сейчас это было трудно. У порога лежала моя монтировка, я подобрал ее. Начал вскрывать все двери подряд, временами отхлебывая из фляжки. Сперва у меня хватало ума только растворять двери, потом в одну из них я зашел, бормоча "кис-кис-кис", поблуждал в потемках, потом – в следующую, и в следующую, и в следующую, натыкаясь всюду на мебель. В какой-то момент прямо перед собой я увидел обои в полоску, а на них – квадратную декоративную тарель. Тут я решил задержаться и немного пострелять (портупея все еще была на мне). Долго укреплял свечу и прицеливался. Дело оказалось увлекательным, хотя и несколько шумным.

Ищем, значит? Ба-бах! Надеемся, не веря. Ба-бах! В единый, значит... ба-бах! – миг. Ба-бах! Ба-бах! Соплеменники. Со-планетники, со-участники. Ба-бах! Дзинь! – гильза во что-то. М-да, шумно. Уши. Заложило. Это из-за ограниченного объема. Объема пространства. Надо же, как это я, все понимаю. Выпьем по этому случаю.

Следующая пуля сбила свечу, я шагнул куда-то, ноги у меня заплелись, и я рухнул.

3

Очнулся оттого, что совершенно затекла и онемела рука: я на ней лежал, как выяснилось. В комнате было уже светло, в сантиметре от лица ножка чего-то задирала край темно-желтого паласа. Я посмотрел вверх – кресло. Наверное, пора было вставать, но сперва я подтянул к себе чудом уцелевшую фляжку и выпил остатки. Мне сразу стало лучше. Поднялся, обозрел все вокруг. Почему-то пробито даже оконное стекло, хотя тарель висела на противоположной стене. Теперь, кстати, на ее месте болталась короткая веревочка и чернело множество аккуратных дырочек. Я поднял пистолет, он был пуст – пуст, и в стороне лежала вторая обойма, тоже выстреленная, и под ногами была россыпь гильз, показавшихся мне слишком маленькими. Мы гуляли.

Три двери на лестничной клетке были раскрыты, я вышел из четвертой. Сориентировался, пошел к оккупированной мною квартире перекусить. Там ликвидировал следы вчерашнего погрома, наскоро поел, сунул в карман бутерброд и отправился.

Это была нелегкая работа, особенно когда я, закончив со своим домом, перебрался в соседнюю четырнадцатиэтажную башню. Здесь я не знал хотя бы даже приблизительно, где могут оказаться животные, поэтому приходилось вскрывать все двери подряд.

...всадить жало ломика у замка, отжать дверь, ударить плечом, не подалась – еще отжать, еще ударить... пожалуйста, думайте что хотите, я действительно полагаю, что таким вот образом искупаю вину, часть вины... совсем маленькую часть... всадить, отжать, ударить... эй, милый, да кому и думать-то, ты един, ну, положим, могу оказаться и не один, хотя это мало что меняет, то есть наверняка... ударить! ударить! ударить!., наверняка не меняет, но что интересно, в сегодняшней моей яви я, продрав глаза, не сомневался ни на миг, нет, нет, нисколько, будто сто раз уже просыпался так... кошка... беги, беги, смотри-ка, все убегают от меня, свободу чуют, что ли?... отжать следующую дверь, ударить, ты становишься неплохим взломщиком... теперь, пожалуй, не грех признаться, что вчера я был попросту не в себе, пытался что-то такое рассуждать, а на самом деле внутри все визжало и тряслось от еле сдерживаемого ужаса, боялся верить, боялся не верить... я ведь очень обыкновенный человек, кто-кто, а очень обыкновенные люди больше всего на свете боятся ломки своей опостылевшей очень обыкновенной жизни, нет, я еще поразвлекаюсь, ого-го, как я поразвлекаюсь... вот же дьявол, позапираются на сто засовов, еще! еще ударить!... а с часами-то все как решилось просто: в той же квартире-гнезде нашлись электронные, да четыре пары, а могли вообще найтись механические – не все же, как я, забыли завести... всадить ломик... сейчас 13.55, да, долго вожусь, надо что-то придумывать, и вообще, по квартирам – это непроизводительно... нерационально, а надо бы...

Из этой двери на меня кинулась огромная овчарка. В какой-то мере я был готов – такое случалось уже дважды, только те псы лаяли, покуда я ломал замок, а эта молча ждала. Я попал собаке монтировкой между ушей, она свалилась, судорожно передернув лапами. Некоторое время я зажимал прокушенную руку, потом прошел в квартиру искать бинт.

Было интересно разглядывать чужой дом. Но я подумал, что, наверное, это занятие все-таки слишком печальное, да и однообразное, чтобы считать его развлечением. Все тут еще слишком живо, не успело подернуться пылью, избавиться от воспоминаний о тех, которые жили здесь, сидели на этих стульях, ели за этим столом, спали на этой кровати и читали эти книги. Мебель была весьма стандартной, и набор книг встретишь почти в каждой квартире, но не в этом дело. Не в похожести, не в близости мне как современнику. Напротив, сколько помню себя, где-нибудь в музее мне было легче увидеть, почуять пропасть невообразимых столетий по двум-трем ржавым железкам, куску обработанного дерева, обрывку ожерелья или кольчуги.

Однако все это сложно и долго, я подумаю над этим на досуге. Закончив перевязываться – укус оказался глубокий – я вышел на лестницу, чтобы идти вниз. Эта квартира на четырнадцатом этаже была последней. Овчарка уже стояла, лапы у нее подгибались, но она зарычала и попробовала опять прыгнуть. Я повалил ее, пристегнул к ошейнику карабин, а брезентовым ремнем-поводком связал лапы; ремень с карабином я взял в передней.

Подхватил ее под мышку и стал спускаться, придерживая за загривок. Она рычала и норовила укусить, но была еще слаба. Сука, очень крупная и почти черная, по виду ей года полтора-два с половиной, может, чуть больше. Пройдет несколько месяцев, да что там – недель, и со всех них слетит прирученность, и одомашненность, и любовь к старшему брату и хозяину – человеку, которую, подумал я, он выдумал себе сам. А мне нужна собака. Умная, хорошо выдрессированная собака, привыкшая жить с людьми в одном доме. И нужны щенки от нее, ибо собачий век короток.

Дождь на улице моросил не переставая, мелкий, скучный. Одиноко мок мой фургон, голуби, нахохлившись, сидели под карнизами. Я устроил овчарку, расстелив для нее роскошную шубу, добытую из шкафа в моем новом жилище. Собака рычала, но кусаться больше не пробовала, видно, сообразила, что я ей не враг. Я привязал ремень к батарее, поставил в плошке кусок растаявшего мяса из холодильника, в другую налил воды. Будет она минеральную? Потом осторожно распутал ей лапы. Выходя, услышал, как она начала шумно лакать.

У парадного остановился, подставил лицо дождю. Псина была тяжелой, да и вообще я приустал. Начало болеть и дергать в руке, я даже засомневался, смогу ли продолжить начатое. Но других планов у меня не имелось. Собственно, все мои планы начинались со слов "через пять дней". Только не нужно сейчас думать о том, сколь ничтожны мои усилия. О том, что я не смогу, не сделаю, забуду и не додумаю, куда и к кому не успею. Я сделаю то, что сделаю. Я буду делать изо всех сил.

Я крепко вытерся рукавом. Свитер на плечах и на спине уже промок. Я вошел в следующий дом. Странно, рука совсем не мешала. Только первое время, а потом я про нее забыл. Всадить жало ломика, отжать дверь, ударить плечом... Было 15.09.

В 23.37 я притащился домой. Я больше не мог. К тому же у меня кончились свечи, и пришлось брести по улице в кромешной тьме пасмурной ночи, я спотыкался и шлепал по лужам и потерял ломик. Еле отличил свой собственный дом, но нужно было переодеться в сухое, и поэтому я сначала пошел в свою квартиру, в которой знал, где что искать. Из-за темноты все здесь было по-другому, не как вчера, а, наоборот, домашнее и родное. У порога так и валялись оброненные мною свечи, я подобрал несколько штук, переоделся при их раскачивающемся свете. Но мне было холодно, чертовски холодно!

Я бормотал, путаясь в штанинах, и позже, перебегая ко второму подъезду. Страшно испугался в первый момент, когда в темноте зажглись собачьи глаза -рубины, золотые на дне, – и послышалось приглушенное рычание.

– Ну, ну, милая, – я даже не обратил внимания, что рычала она скорее дружелюбно, чем угрожающе. Мне было очень, очень холодно.

У десятка слепленных вместе свечей оказалось достаточно сильное пламя, чтобы согреть мне вино в эмалированной кружке. Я пил, согревался и обжигался, но до конца согреться никак не мог. Впрочем, несколько лучше мне все-таки сделалось. Теперь я услышал равномерное постукивание из того угла, где была овчарка.

– Ах ты, милая моя, да ты хвостом виляешь. Это ты правильно. Давай признавай меня, нам с тобой, хочешь не хочешь, – дружиться.

Ну вот, подумал я, собака – друг человека. Привязанный друг человека. Ах ты...

– Встает вопрос, – я сделал большой глоток, – как мне тебя именовать? "Я назову тебя Пятницей", ха-ха, Пятница... А знаешь, это идея. Будешь ты Риф. Правда, по слухам, у Робинзона был кобель, но я не стану склонять твое имя, и получится, что оно женское. Есть ведь женское имя Персиваль? Или Эммануэль? Или нет? Но неважно. Все, ты Риф. Отныне и до конца дней твоих. Или моих... Кто – Риф, кого – Риф, кому – Риф, и так далее. Поняла? Э-эй, Риф, Риф! – позвал я. Она тихонько зарычала.

Кружка начала жечь пальцы, и я поднялся с пуфика перед импровизированным очагом. Объединенный факел из свечей взметнул пламя на полметра. Я его потушил, стало гораздо темнее.