Текст книги "Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Сегодня вечером у меня опять собрание корейцев из соседней деревни. Во главе их дворянин. Он, оказывается, и староста у них. По требованию П. Н., я оказываю ему особый почет: жму, как и он, двумя руками его руку, посадил его на походный стул, подарил ему какую-то безделушку, а главное, угостил всю компанию коньяком. Немного, но достаточно для того, чтобы развязать им языки. Дворянин недоволен современным положением дел.
– Прежде в Сеуле за знание давали должности, потом эти должности покупали, а теперь их никак не получишь: пришли другиелюди и все взяли. Наша страна бедная, только и были, что должности – должности отняли: что остается корейцу?
Он спросил:
– Отчего другие народы богаты, а корейцы бедны?
Я отвечал, что и у корейцев много естественных богатств, но нет технических знаний. Без таких же знаний в наше время нельзя быть богатым. Эту мысль я развил ему примерами вроде моего путешествия со скоростью двадцати верст в сутки, в сравнении с железной дорогой, с тысячеверстной скоростью в то же время.
– Да мы уж строим такую дорогу, но без знаний не мы будем и пользоваться.
Я ответил, что корейцы народ способный, и раз начнут заниматься, то так же скоро, как и японцы, догонят европейцев.
– Северная Корея от России примет науку.
– Если Корея этого захочет, Россия считает корейцев братьями.
– Мы хотим, а как другие – мы не знаем.
После коньяку речь зашла об обычаях, преданьях, религии. Произошла таким образом проверка и прошлого, услышали мы и три новых рассказа.
В этих рассказах характеристика бонз (монахов) как распутных людей и пьяниц.
Вечер закончился генеральным осмотром наших вещей.
Между прочим выяснилось, что дворянин знает только китайскую письменность, а корейской женской не знает, что делает его, живущего среди простого населения, неграмотным человеком. Но уж так принято, что дворянину неприлично знать женскую грамоту простого народа.
К дворянину остальные относятся с большим уважением: подают ему двумя руками, спрашивают каждый раз разрешение принять от меня угощение. Сыну своему, женатому, лет двадцати, он не разрешает ни вина, ни коньяку.
Выкурив свою трубку, он опять набивает ее, и сын идет к костру, принимая каждый раз и подавая отцу трубку двумя руками.
Почему-то все эти отношения, и эта длинная трубка, и даже аромат табаку напомнили мне самое раннее мое детство в доме деда моего, типичного дворянина и помещика Малороссии.
На прощанье дворянин взял мою левую руку, перевернул ладонью вверх и стал рассказывать мне мою судьбу. Я буду жить до девяноста лет – об этом говорит линия, уходящая к кисти руки. Это же говорит на основании хиромантии Н. А. Линия к третьему, безымянному пальцу говорит о способностях, чем она больше, чем больше разветвлений, тем больше и способностей.
И это сходится с тем, что говорит Н. А.
– Вот придем в Херион, – говорит П. Н., – там настоящие предсказатели: они вам все расскажут…
18 сентября
Половина пятого. Темно еще. За палаткой у костра два сторожевые корейца разговаривают. Они говорят по обычаю громко, быстро, с экспрессией, но голоса мирно налаженные. Однообразный, мирный шум воды.
В половине шестого первые лучи сверкнули по горам. Здесь, в долине, еще глубокая тень. Уютная, красивая картинка. Горы, долинка, река, мирно приютившиеся здесь и там фанзы. Ясное утро, и все спит в этом торжественном тихом уголке.
Вчера, прощаясь, корейцы говорили:
– Надо идти приготовляться к празднику.
И в голосе их слышалась и торжественность и радость праздника.
Годовой праздник. Праздник везде праздник, и ощущение этого праздника с детских лет остается в душе, и мне понятны их ощущения.
Сегодня праздник, и он в природе, солнце, на этих горах.
Из-за этого праздника приехал в свое имение пусай г. Он-тон. Он приехал вчера. Его имение на противоположной стороне, в живописном ущелье. В контраст с мелким кустарником его береженый лес широкой полосой уходит в горы.
Два палача этого пусая приходили в наш лагерь. Оказывается, что он и в чужом для него месте может творить суд и расправу: высечь дерзкого, наказать пьяного.
Часам к шести пришли дети деревни. Они сегодня чистенькие, нарядные, в белых, голубых, розовых и зеленых куртках.
Немного погодя один из взрослых пришел, и за ним несли два закрытых корейской мягкой бумагой столика. На этих столиках ряд маленьких чашечек, в которых: 1) корейский хлеб из яр-буды (род проса) – желтый, липкий; с ним в одной миске мука из жареных бобов, с сухой приправой сои (что-то вроде нашего зеленого сыра, мелко растертого, но не такой острый вкус); 2) синие помидоры, 3) вареный чеснок, 4) жареная говядина и соленые огурцы, 5) соленая редька, 6) соус из желудка, 7) рыба вареная, 8) соус из щенков, 9) теплая водка – сули и 10) квас сладкий с некоторой остротой вроде нашего медового кваса.
Все это я пробую и благодарю. Мне отдельный столик, Н. Е. – отдельный. Н. Е. категорически заявил, что он нездоров и есть ничего не будет. Я уговариваю его, и он соглашается поесть редьки.
На горизонте показывается дворянин тоже со столиком. Пока он подходит, крестьяне рассказывают, что собственно дворянство указом императора упразднено еще в 1895 году. Но в таких глухих местах, как это, еще держится старый обычай, и население добровольно отдает дворянам былую честь. В больших же городах, а особенно в Сеуле, о дворянах давно забыли думать, и там они ничем не отличаются от остальных.
Существовало четыре разряда дворян: сельский дворянин, городской дворянин, дворянин провинций и дворянин империи. Из дворян империи выбирались на высшие должности в империи; из дворян провинции – на высшие должности в провинции. Из городских дворян – военные и, наконец, совершенно бесправные сельские дворяне.
Мы уложились, снялись и поехали. В живописном уголке стоит старая, поросшая мохом, черепицей крытая, уютная фанза. Форма крыши – подражание китайским. Фанза огорожена забором, погнем свесились тыквы, висит желтая кукуруза, зеленый еще табак, красный стручковый перец. Яркое впечатление юга.
– Вот, – говорит хозяин, – яблоня, вот вишня.
Вся долина усеяна камнем, и на ней растет тощий хлеб. Но тут же дикая вишня перерастает четыре сажени, тут же виноград, и в диком своем виде сладкий и вкусный.
– Придет время, – говорю я хозяину, – и ваши долины будут зеленеть в садах, виноградниках, и труд человека оправдается в десять раз больше теперешнего. Тогда будет Корея богатая. Но для этого надо ехать не в Китай, учиться его бесплодным наукам, а туда, где умеют разводить эти сады, умеют доставать из гор их богатства, которые лежат в них. Тогда Корея будет богатая, а до тех пор в Корее будут только добрые хорошие люди, занятые выше головы своими покойниками, добрые люди, которых все всегда обидят.
Дворянин, увязавшийся провожать нас, снисходительно кивает головой.
Он с своей долиной поразительно напоминает родину его прототипа, Дон-Кихота Ламанчского. И он такой же худой, высокий, окруженный насмешливой вежливостью своих односельчан. При расставании я оказал ему всю вежливость: слез с лошади, двумя руками пожал его руку.
– Я хотел бы еще раз увидеть вас, – сказал он мне растроганно.
– Если я не приеду, то привалю своего сына, – ответил я ему, и мы расстались.
Мы едем долиной, у которой столько названий, сколько и селений: Па-и-сан-хансури, Маргаер-хансури и т. д. Долина шириной версты в две с каменистой, старательно возделанной почвой. Так же возделаны здесь и там косогоры. По долине протекает в плоских берегах река, и орошение здесь не представило бы никаких затруднений. Но им пользуются только для риса. Но для риса здесь сравнительно холодно, и он дает сравнительно плохой урожай.
Чем дальше, тем больше селений и дороже цена на землю. Здесь она уже достигает двухсот рублей за десятину.
По случаю праздника все нарядны: девушки качаются на качелях, молодые парни разводят у реки костры и что-то варят себе. Взрослые на могилах предков. Группы в белых одеяниях на всех окрестных пригорках– все это кладбища, все это счастливые горы. И нередко, если нашедший счастливое место для предков попадает в знать или богатство, тайно на это же кладбище уже несет кто-нибудь и своего какого-нибудь предка. Но если владелец кладбища узнает, то дело нередко кончается и смертью виновного.
Поминки заключаются в том, что приносят на могилу еду и водку. Три рюмки выливают на могилу, а остальную водку и гущу съедают в память усопшего.
Из одной фанзы выскочил белый кореец и, протягивая руку, кричал по-русски:
– Здравствуй, здравствуй, иди на моя фанза!
Это пришедший с заработка из России кореец.
Я угостил его папиросой, пожал его руку, и мы расстались, так как весь запас его знаний ограничился вышеприведенной фразой.
Решили сегодня добраться до Хериона.
Едет громадный Бибик и что-то улыбается. Он уроженец Харьковской губернии, переселился с родными в Томскую; выговор у него совершенно хохлацкий.
– Хорошая сторона Харьковская губерния, – говорю я.
– Да вона хороша, та земли нет.
– Ну, а Корея вам нравится?
Бибик усмехается:
– А чего тут хорошего: горы да буераки; у нас в Томской губернии, по крайней мере, конца полю не видно.
– Их домики, – говорю я, – красивые.
– А что в них красивого, – сомневается Бибик.
– Вот, отдельно стоят, кругом зелень, чисто…
– Ас чего у них и грязно будет, когда овцы нет, скотина – один бык.
– Много комнат, – говорю я, – в русской избе в одной комнате набьется народ, тут и телята.
Бибик не может удержаться от улыбки.
– А что то и за комнаты их: и вся комната неначе курятник у нас.
Надо видеть фигуру Бибика, чуть не в сажень, в американской высокой шляпе; он сидит на микроскопичной, чуточку больше осла корейской лошадке. Рот его расширяется до ушей, и он говорит:
– Просто дурная сторона, та и годи. От так же и в Китаю.
– Вы были там?
– А був, и тут я був.
Бибик большой любитель впечатлений. Он не пропускает ни одной экспедиции и всегда бросает какое бы то ни было выгодное место. Едет и усмехается.
Сегодня мы пробыли на лошадях двенадцать часов и сделали сто ли. С последнего перевала при сером угасающем дне открылась дивная панорама. Все, что мог охватить глаз, были долины, окруженные причудливыми, наморщенными горами и пригорками. И долины и горы покрыты все теми же чудными бархатными коврами.
Ночь спустилась сперва вся в тучах, темная, а затем подул северный ветер, стало холодно, тучи ушли, и яркая луна заиграла в обманчивой теперь и трудно уловимой округе.
– Вот, вот белое – это ворота Хериона.
Но все белое, вся даль, везде ворота Хериона, устали все, и всем хочется спать.
Лошади, не евшие целый день, жадно хватают и глотают все – траву, листья, ветви.
Удивительные желудки здешних лошадей: они едят стебли кукурузы, как наши лошади сено, и большая любезность, если им эти стебли порубят. Говорят, корейские лошадки злы и корейцы грубо обращаются с ними. Они, правда, резко кричат на них: «Ги!» Но так же заботливо, как и наши крестьяне, обращаются со своими лошадьми.
– Вот в этих горах водятся удавы, – говорит наш проводник.
Он показывает руками размер удава: диаметр – пол-аршина, длина – сажень и больше.
– Он сам видел? – спрашиваю я переводчика.
– Он видел, но не таких больших, – и он показывает кулак и длину аршина в полтора. Но и он, и все окружавшие, и везде в других местах корейцы твердо стоят на том, что у них есть и удавы, и какой-то род крокодилов: коротких, толстых, на четырех лапах.
Много легенд ходит об этих крокодилах. Голова их похожа на человеческую; они большие любители красивых девушек. Подобные рассказы упорно повторяются в каждой деревне. Зимой они пропадают, а летом глотают мышей, лягушек; ядовиты.
Самая же ядовитая змея – куль-пэми (живущая в норах). Живут группами; если тронут одну, то все бросаются на врага. Эта маленькая, не больше аршина, темная, как земля.
Так, разговаривая обо всем, мы наконец подъезжаем к воротам Хериона.
Это белой известкой выбеленные каменные арки, сажени в две толщиной. От них идет стена, сложенная насухо, высотой в две сажени. Такая стена вокруг всего города четырехугольником, и в ней четверо ворот: северные, южные, восточные и западные. Чрез ворота, которые словно валятся куда-то в бездну, виднеется что-то неясное: какая-то серебряная бездна – не то небо, не то река прозрачная. Фантазия уже рисует причудливой архитектуры восточный город, но вот темные ворота назади, и мы в городе. Серебряная мгла рассеивается, и мы видим… пашню, поля. Саженях в стах виднеется что-то серое, но и это не город еще, это памятник бывшим начальникам города.
Наконец и город, то есть ряд все тех же фанз – серых, крытых соломой. Но здесь, сбитые в кучу, они уродливы и грязны.
Лошадь, ставшая поперек, загораживает всю улицу. Я сижу верхом, и моя голова почти в уровень с коньком крыш. Вонь и грязь на улицах. Вот торговые ряды, такие же ряды с клетушками. Восемь часов, но уже весь город спит.
Куда же ехать? Мы стучимся в какую-то фанзу.
– Вам отведена городская квартира, – справьтесь у начальника.
Наш путеводитель-староста, все время заботившийся о чистоте своих ног, отправляется к начальнику и шлепает теперь по грязи, мало думая о своих ногах. Вся фигура его покорно сгорбилась, и, очевидно, он только о том и думает, как бы в чем не проштрафиться.
Первое, запрещается въезжать в город верхом, но он идет пешком. Второе, при встрече с начальством надо низко пригнуться и идти, не смея смотреть на него – он так и идет.
И все-таки неспокойно робкое сердце, потому что третье, самое главное, угадать, что желает в данный момент начальство – не дано ни корейскому, ни иному смертному.
– Очень просто, – говорит П. Н., – велит вздуть бамбуками, и вздуют.
– Ну и город, – отплевывается Бибик от окружающей вони.
Немного погодя, уже веселый, шагает проводник назад. Он опять вспомнил о своих ногах и теперь заботливо выбирает место посуше.
За ним полицейский в зеленом шарфе.
– Ге, ге! – говорит он и бежит вперед.
Мы едем за ним, кружим по всему городу и наконец приезжаем. Большая фанза, три чистых комнаты – уютно и тепло от теплого пола. С десяток полицейских, откуда-то взявшихся, ссаживают нас, ведут в комнаты.
После устали хорошо и поесть, хорошо и заснуть. Но надо записать барометр, термометр, все полученные расстояния, нанести реки, села, высоты. А затем дневник, легенды.
Стих шум от раскладки, варится ужин, где-то за спиной какой-то приятный тенор выводит какую-то восточную песню.
Она, как узор цветов их гор и долин, подходит к ним, подходит к чуткой, но притиснутой, робкой душе корейца.
Что-то нежное, тоскливое, хватающее за душу в этой однообразной мелодии. Отдельные рулады, ноты понятны и сильно действуют, но все вместе требует перевода на наше ухо – это только материал для того композитора, который захотел бы заняться музыкой Востока. Пришел П. Н. и объяснил, что это не пение, а чтение, что здесь, читая, поют и что тот, кто читает, один из лучших чтецов города.
19 сентября
Сегодня назначена в Херионе дневка, и потому мы с Н. Е. надеялись поспать лишнего, но не пришлось.
В шесть часов раздались где-то близко какие-то мелодичные завывания, ближе, ближе, и наши двор, комната наполнились вдруг этим странным восточным пением, завыванием.
Неумытый П. Н. просунул взволнованное лицо и шепнул:
– Начальник города.
– Скажите, что мы очень извиняемся, что мы еще в постели, что не пришел обоз, где наши вещи. Когда придет, мы сами будем у него.
Опять заглядывает П. Н.
– Начальник счел своим долгом, ввиду того что такие знатные иностранцы посетили его город, осведомиться об их здоровье и спросить, довольны ли помещением.
– Мы очень довольны и от всей души благодарим.
Некоторая пауза, и затем крик десяти голосов, что-то вроде нашего «ура», и затем опять мелодичное завывание.
Мы высунули голову и смотрим вслед. На носилках сидит высокий, старый уже человек. Он в белом костюме, черной волосяной шляпе, а поверх белого костюма фиолетовая туника. Носилки устроены с возвышением, покрытым барсовой шкурой, на которой и сидит начальник (кунжу). С двух сторон его идут двое с алебардами, впереди разноцветный фонарь, около него молодой мальчик, его адъютант, передает распоряжения старшему палачу, этот же в свою очередь громко выкрикивает то же своим исполнителям – младшим палачам… Вся свита кунжу – человек десять, которые и идут гуськом за ним.
Завывания уже далеко, но сон пропал.
– Что они кричат?
– Кричат, чтоб все давали дорогу. Когда идет начальник, надо уходить или, пригнувшись, давать дорогу, проходить не смотря.
Начальник едет в громадных китайских очках. При встрече с ним все остальные должны снимать свои очки. При встрече и поклонах друг с другом они тоже обязательно снимаются.
Напились чаю, я сел за работу, все наши отправляются посмотреть город, кроме Бибика.
– Что там еще смотреть? У нас в Томской губернии…
Он не договаривает, что у них там, в Томской губернии. Да что и договаривать, когда всё и без того ясно: Бибик ложится спать поэтому и спит весь день.
К двум часам приходит обоз, мы одеваемся и идем к кунжу. Его чиновник ждал нас и теперь ведет к своему шефу. За нами идут дети, корейцы, выглядывают корейки. Одни стыдливо, другие уверенно. Одна стоит с большими глазами, с совершенно белым, здоровым лицом, красивая даже с нашей точки зрения. У нее в глазах уверенность и некоторое даже презрение, пренебрежение.
– Веселая вдова, – говорю я П. Н.
П. Н. осведомляется, и оказывается, что веселая вдова попросту проститутка.
– Как вы догадались? Она была у прежнего кунжу фавориткой, а этот новых набрал, эта недовольна.
– Откуда набираются проститутки?
С тем же вопросом П. Н. обращается к толпе корейцев, долгий разговор, поправки и затем перевод П. Н.
– Проститутки набираются со всех сословий…
– Я читал, что собственно танцовщицы поставляются исключительно сословием городским – среднее нечто между крестьянами и дворянами.
П. Н. перебрасывает вопрос в толпу, и энергичный крик в ответ:
– Это неверно. Вот как это бывает в каждой семье. В три года предсказатель, по-вашему шаман, по-корейски тонн, определяет будущность девушек. Бывает так, что девушке назначено умереть, а проституткой она остается живой, такую и назначают… Только это последнее дело…
П. Н. делает соответственную гримасу. Он переводит свою мысль толпе, толпа делает такие же гримасы, сочувственно кричит и отплевывается.
– Вот еще проститутка.
Тоже белолицая женщина, рыхлая, с неприятным лицом, стоит и мирно разговаривает с толпой.
Но с ней разговаривают, и пренебрежения к ней не видно.
Я сообщаю это П. Н.
– Ну, конечно, – говорит он, – тоже человек, чем она виновата.
Мы проходим через целый ряд памятников кунжу, прежних пусаев, и подходим к дому с затейливыми, на китайский образец, черепичными крышами. Деревянная арка, на ней громадный барабан, в который бьют вечернюю зорю.
Там, на этой арке, сам кунжу со свитой… Увидев нас, он поспешно идет во двор.
Перед нами отворяют средние ворота, в которые входит только кунжу.
Мы входим во двор и поднимаемся по ступенькам под большой навес. В стороне лежат, корейские розги: длинные, гибкие линейки, аршина в два, с ручками. Здесь происходят судбища.
К нам идет навстречу начальник, мы жмем друг другу руки, он показывает на дверь. Мы входим в комнату сажени полторы в квадрате. Посреди ее накрытый белой скатертью стол, по бокам четыре табурета: два из них покрыты барсовыми шкурами. На них садят меня и Н. Е. На два других садятся кунжу и П. Н.
Начинается разговор, как высокие гости доехали? Как нравится им страна и люди?
Мы хвалим и страну и людей, благодарим за гостеприимство. С введением технического образования предсказываем спокойную и безбедную будущность народу корейскому.
– Образование необходимо, – говорит старик, – мой сын третий год уже в Петербурге. Корея может жить, если, другие великие народы не уворуют их страну. Кореец не может сопротивляться, но это будет большой грех. Слава богу, избавились от китайцев, но теперь японцы захватывают: они жадны, корыстолюбивы, двуличны. Мы за их доллар даем пятьсот кеш, а между тем это уже вышедшая из употребления монета, и во всем остальном мире стоимость ее то серебро, которое в ней. На сто кеш не будет. Три миллиона нищий корейский народ бросает так японцам.
Он не любит японцев. Его, вероятно, за это прогонят скоро, но он говорит то, что думает.
Предполагать двуличие нельзя было, хотя бы потому, что в дверях и окнах стояло множество народу, который внимательно слушал. Удивительно в этом отношении жизнь на людях здесь проходит. К этому приспособлено все вплоть до этих домов, где в одном конце слышен шепот с другого, эти бумажные двери. Затворите их, проделают дырки пальцами, и десятки глаз опять наблюдают каждый ваш шаг.
– Вот это мой второй сын, это третий, от наложницы, – говорит начальник города.
– Прежде и в Корее были законные и незаконные дети, но вот, – это уже было давно, – с каких пор все изменилось. У одного министра не было законного сына, и согласно обычаю он должен был усыновить кого-нибудь из своего законного рода, чтоб передать ему свои права и имущество. Выбор его пал на племянника. В назначенный для церемонии день, когда собрались для этого в дом министра все знаменитые люди и прибыл сам император, вышел к гостям незаконный десятилетний сын хозяина, держа в руках много заостренных палочек. Каждому из гостей он дал по такой палочке и сказал: «Выколите мне глаза, если я не сын моего отца». – «Ты сын». – «Тогда выколите мне глаза, если мой двоюродный брат сын моего отца». – «Но он не сын». – «Тогда за что же вы лишаете меня, сына, моих прав?» – «Таков закон», – ответили ему. «Кто пишет законы?» – спросил мальчик – «Люди», – ответили ему. «Вы люди?» – спросил мальчик. «Мы?» Гости посоветовались между собой и ответили: «Люди». – «От вас, значит, – сказал мальчик, – и зависит переменить несправедливый закон». Тогда император сказал: «А ведь мальчик не так глуп, как кажется, и почему бы действительно нам и не переменить несправедливого закона?»
И закон переменили, и с тех пор в Корее нет больше незаконных детей.
– Это так, – кивают в окнах и дверях серьезные корейцы, и беседа наша продолжается дальше.
– Правда ли, что дворянство уничтожено в Корее? – проверяю я сообщенные мне сведения.
– Дворянство осталось, но в правах службы все сословия сравнены в тысяча восемьсот девяносто пятом году.
– А рабство?
– Собираемся и его уничтожить.
На стол поставили, справившись о том, что мы уже обедали, корейские лакомства: белые и красные круглые конфетки (мука с сахаром), род фиников, китайские пряники темного цвета, сладкие, из рассыпчатого теста. Подали чай и коньяк. Этот коньяк я узнал по бутылке – это дар наших, уже побывавших здесь.
– Это мне подарок.
Тогда и мы поднесли ему свои подарки: полсотни сигар, сотню папирос, подносик с приспособлениями для сигар.
– Очень, очень благодарен.
– Не хочет ли начальник сняться?
– О да, очень хочет. Можно со всеми наложницами, проститутками и служащими?
– Можно, можно.
Н. Е. берется за это дело, а я ухожу.
Н. Е. по возвращении передает впечатления. Кунжу снимался один и со всеми вместе, но двух жен не показал: старшая жена в имении, а другая не совсем здорова. Вечером он еще раз придет к нам.
П. Н. нашел нового проводника – он знает много рассказов, хорошо читает. Мы купили большую, в семи частях, корейскую повесть. Будем читать ее в дороге.
Новый проводник и толпа корейцев сидят в моей комнате, и я задаю разного рода вопросы.
Больше всего идет проверка прежних сведений.
Наш китайский переводчик, Василий Васильевич, ходил к своим.
– Хорошие люди?
– Все хунхузы (разбойники), – уныло сообщает В. В.
Он больше всех боится этих хунхузов и трепещет при мысли, что мы идем в самое их логовище – Пек-тусан.
Смерклось, и скоро раздались заунывные звуки – начальник идет. Когда пение неслось уже со двора, я вышел, мы пожали друг другу руки, и он пошел в комнату.
Мы усадили его на походном стуле и стали угощать икрой, ветчиной, сардинками, а главное – коньяком.
– Это наш предводитель дворянства, – указал кунжу на одного из стоявших.
Это с полным лицом средних лет человек, в своем длинном костюме похожий на доминиканского монаха. Лицо его льстивое и подобострастное.
Я попросил его присесть. Но он так и не сел.
Каждый раз, подавая ему коньяк, П. Н. спрашивал разрешения у начальника.
Предводитель дворянства кланялся, брал рюмку, как-то уморительно выворачивал в сторону шею и лицо и выпивал все, что ему давали. Принимал двумя руками закуску и, отворачиваясь, ел. Остальным начальник запретил пить.
В конце концов начальник заговорил по-русски.
Рассказал, как бывал он во Владивостоке, как ездил по железной дороге.
– Мне везло в жизни, – говорил он своему предводителю, – я обедал со всеми знатными людьми: во Владивостоке – с губернатором, в Хабаровске – с генерал-губернатором, на Камне-Рыболове – со становым.
Просил нас очень скорее строить железную дорогу, показал образцы каменного угля в двух верстах от Хериона в горе Саа-гори.
Я предложил ему попробовать вермуту, а он добродушно сказал:
– На сегодня довольно, а лучше оставьте мне эту бутылку, завтра, скучая и вспоминая о любезных гостях, я выпью ее. Это мой адъютант, – показал он на юношу, – и я его очень люблю, и он всегда спит со мной.
Принесли сладкое: халву, карамели.
– Нет, я не ем сладкого, лучше выпьем на прощание.
Он заставил выпить меня, и я сказал:
– Я пью за гостеприимный, ласковый народ корейский, я желаю ему блестящей будущности и желаю, чтоб никто не мешал ему развиваться.
Все корейцы приветливо закивали головами, а начальник сказал:
– Мы хотим русских, – у русских денег много, а японцы еще беднее нас.
– Возьмите вашим детям, – дал я на дорогу начальнику конфет.
– Вот мои дети, – показал он на толпу, стоящую у двери.
И он отдал им все конфеты.
– Сладкое я им позволяю: не позволяю вино и курить при себе. Только предводителю позволяю вино, но курить и сидеть нельзя при мне.
Затем мы простились.
Ночью еще эффектнее эти завывания, разноцветный громадный фонарь и белая гуськом стража.
После их ухода мы стали есть приготовленный нам корейский обед, состоящий из семи закусок (на юге девять), – чиртеби, курица вареная с бульоном, жареное в чесноке мясо, нечто вроде беф-строганов, и чашка рису вместо хлеба. Все съедобно и вкусно.
20 сентября
Шесть часов, но уже заглядывает в дырочки десяток детских глаз. К сожалению, дети грязны и запах от них тяжелый, иногда прямо нестерпимый. Воздух комнаты отравлен этим запахом. Лучше скорее вставать да отворить бумажную дверь – по крайней мере проникнет и свежий воздух.
После вчерашнего пиршества много. покраж: пропали чайные ложечки, много консервов и разных мелких вещей. Хуже всего, что исчезла часть патронов, – могут наделать себе массу зла.
Нигде до сих пор ничто не пропадало у нас. Правда, случаи мелкого воровства в Корее подтверждаются и другими путешественниками, но где их не бывает? И в уличной толпе Лондона разве их меньше?
Пока укладываются, сходил в город и снял несколько видов: лавок, улиц, харчевен с их лапшой, женщин, носящих сзади на спине своих детей. И девочка лет десяти тащит такой непосильный груз, обмотанный тряпкой. В открытые двери фанзы видны работающие, наполовину голые женщины.
Вот у лавочки стоит миловидная женщина в своем костюме – белая юбка, кончающаяся белым поясом, на плечах баска, а расстояние между баской и поясом открывает голую спину, бока, грудь. Она покупает вату, и пока ей отвешивают, она стоит со связками кеш в руках.
Вот во дворе раскинута палатка. Это годовщина смерти, и все знакомые идут к ним с визитом в этот день.
Едят, пьют и поминают.
У лавок сидят, поджавши по-турецки ноги или на корточках.
У здешних такой же, как и у наших купцов, уверенный вид и презрение ко всему, кроме денег.
Перед нами южные ворота, и через них то и дело проходят женщины, неся на головах высокие кувшины с водой.
За нами толпа ребятишек и всякого народа. Все приветливы, вежливы и расположены.
Слышится ласковое «араса» (русский).
Подходит старик и горячо говорит что-то П. Н., тот смеется.
– Что он говорит?
– Говорит, что араса хорош, только солдат араса нехорош.
Старик с сожалением кивает мне головой. Чтоб кончить о Херионе, следует сказать, что в нем 1000 фанз, 6300 жителей, 100 быков, 50 коров, 30 лошадей и 1000 свиней. С трудом достали семь пудов продажного ячменя, нашли только пять продажных яиц.
Сборы кончены. Один из наших рабочих, кореец Сапаги, длинноногий, худой, в пиджаке и котелке, под которым корейская прическа, уже сидит на лошади и что-то горячо кричит.
П. Н. переводит. Он заступается за корейцев по поводу мелких пропаж. Их просто привлекает блеск и цвет.
– Это нет карапчи, – весело кричит он мне.
Словом «карапчи» он определяет воровство.
– Ну, с богом.
Бибик не готов. У него стащили оброть и нечем увязать вьюки.
– Як начну сшивать вас… – ворчит он.
– Что значит сшивать? – спрашиваю я.
– По шее бить, – нехотя отвечает он.
– Нет уж, пожалуйста, если не хотите лубенцовской истории, которую знает всякий кореец, – говорит П. Н.
– Да вы что обижаетесь, – говорю я Бибику, – у нас в России больше крадут.
– Так в России хозяин отвечает, а тут напустят всякого сброду…
Мы тронулись наконец и, извиваясь в узких улицах города, идем к южным воротам.
Идет красивая бледнолицая корейка. Она несет на голове кувшин, и походка ее какая-то особая, сохраняющая равновесие.
Лицо Бибика расплывается в самую блаженную улыбку. Весь гнев сразу пропал. – «Красива, проклятая…»
А через несколько верст я спрашиваю его, как обошелся он без недоуздка.
– А украв ихний. А що ж вони будут таскать, а мы… и мы будем.
И он въезжает в самую середину их посевов, чтобы лошади поели чумизы.
– Бибик, а в России хозяин за такую потраву что сделал бы?
– А хиба ж мы в России? – успокаивается Бибик.
Верстах в двух от Хериона, стоят два высоких деревянных столба с перекладинами. На них герб города Хериона – два диких гуся и между ними вилы, вернее, трезубое копье.
Эти ворота поставлены от лучей злой горы. Это копье пронижет этот луч. Гуси же – эмблемы весны и тепла.
Часто на воротах фанзы есть такие надписи: «Пусть в эти ворота скорее войдут весна и лето, несущие с собой все радости».
Недалеко от дороги памятники какого-то родового кладбища: мраморные доски в три четверти аршина длиной, пол-аршина шириной. По обеим сторонам две плиты с выпуклыми изображениями человеческих фигур– это рабы по двум сторонам, – они были у покойного при жизни, будут и после смерти.
Иногда на таких кладбищах стоит высокая балка с райской птицей на ней. Птица вроде цапли, на длинных ногах. Это те, которые при жизни получили от императора похвальный отзыв на красной бумаге.
