Текст книги "Концерт для фортепияно с оркестром"

Автор книги: Николай Гацунаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Гацунаев Николай
Концерт для фортепияно с оркестром

НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ГАЦУНАЕВ

КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ

Андрей взглянул на часы, выключил аппаратуру и устало потянулся, вскинув над головой руки. Ныли виски. Пощипывало глаза. Во рту стояла противная сухость от дюжины выкуренных сигарет. Он поднялся с кресла – узкоплечий, по-юношески стройный в облегающей джинсовой паре, – одернул куртку и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Тотчас в комнату дохнуло резкой, обжигающей свежестью морозной ночи.

Из окна открывалась величественная панорама на посеребренные лунным сиянием снежные пики и мрачноватое ущелье, в глубине которого мерцали едва различимые отсюда огоньки горнообогатительного комбината. Там, внизу, еще только начиналась осень, а здесь уже давно выпал снег, и ртутный столбик неизменно опускался по ночам на несколько делений ниже нуля.

Погода стояла великолепная, но Рудаков знал, что со дня на день зима здесь обоснуется капитально, снежные заносы поднимутся вровень с крышей, и, чтобы добраться до площадки с приборами, надо будет каждое утро пробивать в сугробах глубокие траншеи. Прекратится сообщение с "большой землей", останется только радиосвязь, и в случае чего рассчитывать придется только на самого себя.

Вообще-то крайней необходимости зимовать на снеголавинной станции не было. Приборы и аппаратура могли работать в автоматическом режиме. Но, во-первых, автоматика, как правило, выходила из строя в самое неподходящее время и для ее ремонта приходилось снаряжать целую экспедицию, а во-вторых, Андрей сам изъявил желание зимовать на станции и, как его не отговаривали, настоял на своем. Хотелось побыть наедине с самим собой, проверить силы, убедиться, что душевное равновесие вернулось к нему полностью и навсегда. В конце концов он имел на это право. На базе знали это, и разрешение было получено. И тут неожиданно для всех Борька Хаитов, никогда прежде не тосковавший по лаврам Робинзона, заявил, что отправится на снеголавинную станцию вместе с Андреем. Казалось, Рудаков откажется от напарника, но он только пожал плечами.

...В ту февральскую ночь ничто поначалу не предвещало катастрофы. В сложенном из неотесанных камней камине уютно потрескивали поленья. Из транзисторного приемника лилась негромкая музыка – по "Маяку" передавали концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Аппетитно пахло свежесмолотым кофе. Галина постукивала посудой на кухне, накрывая стол к ужину.

Она только что вернулась с обхода, раскрасневшаяся от морозного ветра, отдала мужу тетрадку с записями, смахнула веником снег с валенок и, раздевшись, отправилась на кухню. Андрей сравнил показания приборов с записями автоматов, передал сводку на базу, пожелал дежурному синоптику спокойной ночи и выключил аппаратуру.

– Рудаков! – негромко окликнула из кухни Галина. Они были женаты уже больше года, но ей по прежнему нравилось называть его по фамилии.

– Иду.

– Не слеши, Рудаков. С ужином придется подождать.

– Тесто не взошло?

– Про тесто забудь до oтпуска. Поедем к маме, она тебя обкормит печеньем.

– Тогда в чем дело?

– В сводке. По моему, последняя цифра неправильная.

– Сто восемьдесят семь? – Андрей заглянул в журнал.

– Да. У меня записано двести с чем-то.

– Посмотрим. – Рудаков раскрыл тетрадь и отыскал нужную запись. – Ты права, двести четырнадцать.

– Вот видишь.

– Что "вот видишь"?

– Кто-то из из нас напутал.

Она почти неслышно пересекла комнату у него за спиной, мягко ступая в вязаных носках, сняла с крючка дубленку и пуховый платок.

– Погоди, – остановил ее Андрей. – Проверю показания автоматики.

Он включил аппаратуру, дал ей прогреться и защелуал тумблерами.

– Сто девяносто два.

– Час от часу не легче, – вздохнула Галина. – Пойду проверю.

– Действительно, чертовщина какая то! Может, я лучше схожу, а?

– Сиди уж! – Она натянула валенки и завязала платок под подбородком. – Автоматы свои лучше проверь. Я быстро.

Она помахала ему варежкой с порога розовощекая, голубоглазая, вся неправдоподобно яркая, словно матрешка из подарочного магазина, и вышла, точно прикрыв за собой дверь.

Что-то шевельнулось в нем, дрогнула какая-то потайная струна, загудела, тревожным эхом удараясь в закоулках сознания. Тревога ширилась. Он упрекал себя за то, что отпустил ее одну в ночь под мертвенный свет звезд и зловещее синеватое мерцание морозного снега, в ужасающее одиночество и жуткую тишину горной ночи, жадно глотающую каждый шорох, каждый отголосок живого.

Он шагнул к двери, но тут лихорадочно загудел сигнал вызова и замигала красная сигнальная лампочка. Андрей схватил наушники и до предела крутанул верньер громкости.

– Ты меня звал? – Голос Галины звучал отчетливо, словно рождался под его черепной коробкой.

– Я? – оторопел Рудаков. – Что с тобой? Где ты?

– Какое это имеет значение? – Голос был отрешенно-безразличный. Казалось, она не слышит его, просто рассуждает вслух. – Теперь уже все равно. Прощай, милый... Милый... Слово какое ласковое... Милый...

– Да что с тобой? – заорал он, чувствуя, как волосы на голове поднимаются дыбом. Она услышала.

– Со мной все хорошо. – Она произносила слова медленно, почти по слогам, и слышать это было невыносимо. – Прощай, Андрей. Сейчас...

Он отшвырнул наушники и, не разбирая дороги, слепо ринулся к двери. Чудовищной силы удар потряс дом до основания. Заколыхалась земля. Вспыхнул и погас свет. В кромешном мраке все ходило ходуном, что-то рушилось с треском и скрежетом, звенело стекло... Но страшнее всего был доносящийся снаружи воющий грохот, будто сотни обезумевших экспрессов сорвались с рельс и напролом мчатся, набирая скорость, вниз по каменистому склону.

Когда, отыскав наконец дверь, он выскочил из дома, вокруг бушевал снежный ураган и клокочущая белесая мгла рычала, ревела, завывала на все голоса...

Позже выяснилось, что причиной обвала и снежных лавин было землетрясение с эпицентром в районе снеголавинной станции. Огромные массы камней и снега прошли рядом со зданием, сметая на своем пути ограду, площадку с приборами, хозяйственные пристройки.

Тело Галины Рудаковой обнаружить так и не удалось, хотя поисковые, группы работали две недели, используя, когда позволяла погода, все имеющиеся на базе вертолеты.

Андрей похудел, замкнулся в себе, перестал бриться. Целыми днями не выходил из своей комнаты на базе или слонялся по двору, низко опустив голову, ни на кого не обращая внимания.

Работа валилась из рук, и виною всему, как ему казалось, были горы. Андрей старался не смотреть на них, но боковым зрением видел, как они угрожающе нависали над базой, алчно сверкая на солнце белыми клыками снежных пиков, готовые ринуться на него, сотрясая все вокруг громовыми раскатами звериного рыка. Ночью гор не было видно, но каждой клеточкой своего тела Андрей ощущал их грозное присутствие и не смыкал глаз до рассвета, вздрагивая от каждого шороха.

Он обратился к врачам. Терапевт, обследовав его, направил к невропатологу, тот – к психиатру. Андрей понял, что все это бесполезно, взял отпуск и уехал в Брянск к матери Галины. Но там все напоминало о жене, и ему стало вовсе невмоготу, и, уложив в дорожную сумку нехитрые пожитки, он взял билет до первого попавшегося приморского городка.

Здесь, в немноголюдном в это время года пансионате, его никто не знал и было немного легче. Он вставал затемно и, не дожидаясь завтрака, шел к морю. Пустынный пляж встречал его запахом влажных водорослей, мягкой тишиной затянутых туманом утренних далей. Он бесцельно шагал по полоске мокрого слежавшегося песка вдоль берега, слушая убаюкивающий шелест волн и стараясь ни о чем не думать. Горы были недалеко, живописные в багряном наряде осенних зарослей, но он не смотрел на них, делал вид, что их не существует вообще.

Возвращался к обеду усталый, но освеженный. Ел, почти не различая, что ест, и, поднявшись к себе, падал в постель и ненадолго окунался в беспокойное без сновидений забытье.

По ночам изматывала бессонница. Лишь однажды ему какимто чудом удалось задремать, но перед глазами тотчас закачалась кипящая белесо-серая круговерть, исчезающая в ней фигурка Галины, и беззвучный всепроникающий грохот взметнул его на ноги.

А на следующий день в пансионате нежданно-негаданно объявился его бывший одноклассник, сокурсник и коллега по работе на базе Борька Хаитов.

– Привет, Андрюша! Вот ты, оказывается, где! А мы ломаем голову, куда Рудаков пропал? Уехал и как в воду канул!

Борька безбожно врал: Андрей писал из пансионата начальнику базы и в местком, просил продлить отпуск без сохранения, переслать по почте деньги из кассы взаимопомощи. И все-таки, глядя на улыбающуюся Борькину физиономию, он почувствовал, как медленно тает леденящая пустота в груди, и на душе становится легче и радостнее.

– Нянечка! – тормошил между тем Борька седоусого невысокого вахтера. – Тьфу ты, черт, оговорился – дядечка! Извини, дорогой, – не русский я. А тут еще земляка встретил, совсем голову потерял от радости. Помоги, батоне, вещи наверх от нести. Видишь, их сколько, а руки у меня две. Ты в какой комнате, Андрюша? В двадцать третьей? Надо же! А я в двадцать четвертой.

Продолжая тараторить, он проворно нагрузил багажом растерянно хлопающего глазами вахтера и стал подталкивать к лестнице.

– Поехали, Санчо! Не знаешь, казан тут у вас можно достать? Иди-иди, чего встал? Гонорар будет, не волнуйся.

– Санчо? – изумился вахтер, но Борька его уже не слушал.

– Полный набор для плова. – Он самодовольно улыбнулся и похлопал рукой по пакетам и сверткам. – Рис есть, зира есть, курдючное сало, шафран, даже масло хлопковое привез. Пошевеливайся, Санчо, не до вечера же тут торчать! Айда с нами, Андрей, наверху поболтаем.

– Санчо? – возмущался вахтер, поднимаясь по лестнице. Сандро меня зовут. Кого угодно спросите..

– Спрошу, – бодро заверил Борька, увлекая за собой Рудакова. – Непременно спрошу. Вот только разберу барахлишко и кинусь расспрашивать.

В Борькиной комнате вахтер довольно бесцеремонно свалил ношу на стол и хотел было удалиться, но Хаитов удержал его за рукав и сунул в нагрудный карман пиджака сложенную пополам трехрублевку.

– Гонорар, батя. На мелкие расходы. Сухого вина возьмешь: хамурапи там всякие, девзираки – тебе виднее.

Ни слова не говоря, вахтер вынул трояк из кармана и положил на столешницу.

– Да ты что, спятил? – вытаращил глаза Борька.

– Как знать, – усмехнулся старик, – вы попросили помочь, не очень, правда, вежливо, но все же попросили, так ведь?

– Ну так, – насторожился Борька.

– Мне это нe составило труда. Если угодно, это, пожалуй, даже входит в мои обязанности.

– Извините, я...

– Пустое. Кстати, под хамурапи вы, очевидно, имели в виду саперави?

– Саперави, – согласился посрамленный знаток сухих вин. Хамурапи – это из другой оперы

– Явно из другой, – кивнул вахтер – Ну а девзираки, это, по видимому, производное от девзра? Простите мое любопытство, но не этот ли сорт риса вы привезли с собой?

– Увы! – Борька сокрушенно разъел руками. – Простите, ради бога! Кто же мог подумать? Прощаете, а? Ну хотите, я ваш башмак поцелую?

– Это еще зачем? – Опешил мамер и на всякий случай попятился к двери. – Превратите сейчас же, слышите?

Андрей наблюдал за ними, еле сдерживая смех.

– И не подумаю, – заартачился Борька.

– Еще как прекратите! – Вахтер ощутил спиной дверь и почувствовал себя увереннее. – Хватит паясничать. Казан я, так и быть, достлну. Но с условием, что вы меня на плов пригласите.

– Батя! – задохнулся Борька. – Об чем речь?

– Ладно-ладно! – старик был уже за порогом. Не удержался, съехидничал напоследок: – А может, не девзираки, а гозинаки? Этого лакомства у нас в любом гастрономе полно.

Дверь закрылась. Впервые за последние полгода Андрей от души расхохотался.

– Ну чего смеешься? Гозинаки, саперави! Перестань, пока я в тебя свертком не запустил! – Борька не выдержал и сам фыркнул. – А здорово уел, чертов хрыч!

"Чертов хрыч", он же Сандро Зурабович Метревели, оказался при более близком знакомстве человеком деликатным и милым. Психиатр по профессии, он уже давно был на пенсии, и в тот злополучный для Борьки день оказался на месте вахтера случайно: тому потребовалось съездить в горное селение к заболевшему родственнику, и он попросил Метревели по-соседски его выручить. На следующий день все выяснилось, и вахтер на этот раз настоящий – пригласил всех троих в гости, чтобы за кувшином доброго сухого вина забыть досадное недоразумение.

Борька прихватил с собой кое-что из привезенных запасов, плов удался на славу, и они чудесно провели время, запивая шедевр хорезмской кухни светлым кахетинским вином домашнего приготовления.

Для своих восьмидесяти лет Метревели был просто великолепен. Сухощавый, подвижный, с резкими, но приятными чертами лица, почти не тронутого морщинами и искрящимися весельем черными глазами, он выглядел чуть ли не вдвое моложе.

С первых же минут застолья Сандро Зурабович прочно завладел инициативой и проявил столько юмора и неистощимого остроумия, что даже завзятый говорун и остряк Борька без сожаления уступил ему пальму первенства.

За шутливыми рассказами Метревели угадывались эрудиция и богатый жизненный опыт. Он с удовольствием вспоминал многочисленные эпизоды своей биографии, и в его окрашенном иронией изложении каждый из них представал перед слушателями как законченная юмористическая новелла.

Андрей с Борисом стали даже питать к нему что-то вроде родственных чувств, когда узнали, что в начале двадцатых он, будучи военным фельдшером, участвовал в установлении Советской власти в низовьях Амударьи, как раз там, где родились и выросли Рудаков и Хаитов.

– Имел честь собственноручно хивинского хана врачевать, рассказывал Метревели, и глаза его озорно поблескивали. Низложенного, правда. Их величество изволили в одном исподнем прятаться. Мировую революцию в амбаре пересидеть надеялись. Дело было в феврале, ну и, понятное дело, простудился хан Саидабдулла Богадур. Испанку подцепил. Еле отходили беднягу. Между прочим, вел он себя не по-королевски: хныкал, инъекций, как огня, боялся, лекарства выплевывал.

– Стоило возиться! – посочувствовал Борька. – Все равно небось потом шлепнули?

– Заблуждаетесь, молодой человек, – Метревели пригубил из бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой. – Историю знать надобно. Саидабдуллу с семейством отправили на Украину.

– Вот тебе и раз! – удивился Борька. – На излечение, что ли?

– На исправление, – усмехнулся Сандро Зурабович. – На перевоспитание, если угодно.

Он пригладил указательным и большим пальцами подстриженные щеточкой седые усы и ласково взглянул на Рудакова.

– Произнесите тост, Андрей.

– Я? – растерялся Рудаков.

– Ты-ты, – заверил Борька.

– Ну что ж, – Андрей помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного на ум не приходило. – Давайте выпьем за людей.

– Смотря за каких! – запротестовал Борька.

– За всех. За веселых и грустных, за злых и добрых, за сильных и слабых. Просто за людей.

– И за то, чтобы они становились лучше, – докончил Метревели. – Отличный тост.

...Разошлись далеко за полночь. Борька тотчас завалился спать, а Андрей вышел на балкон и долго стоял в темноте, жадно вдыхая резкий осенний воздух, напоенный запахами моря и опавшей листвы. Далеко, у самого горизонта, плыл пароход искрящийся разноцветными огоньками сгусток жизни в безбрежном океане ночи.

Приезд Борьки Хаитова нарушил размеренный ритм жизни Андрея. Полетели к чертям ежедневные утренние прогулки. По вечерам Борька тащил приятеля то в театр, то в кино, то просто посидеть в ресторане. В пансионат возвращались поздно, но при том Борька еще часа два торчал у Андрея – играли в шахматы или просто болтали о том о сем.

Андрея все это порядком утомляло. Но вместе с тем он был благодарен Хаитову: чем позже уходил он спать, меньше времени оставалось на мучительное ожидание рассвета, который приносил с собой освежающее забытье.

Днем частенько наведывался Метревели. Элегантный, всегда в безупречно отутюженном костюме, он первым долгом настежь распахивал дверь на балкон, категорически отметая все возражения.

– Здесь, батенька, дышать нечем. Опять всю ночь никотином травились?

Борька, если он при этом присутствовал, возмущенно фыркал и поспешно убирался восвояси, а Андрей натягивал вязаный свитер и, виновато улыбаясь, выслушивал нотации и наставления доктора. Были они противоречивы и порою спорны, но всегда неизменно доброжелательны. К тому же слушать Сандро Зурабовича было интересно, и однажды Рудаков спросил как бы невзначай:

– А вам не кажется, что в вас умер писатель?

– Туда ему и дорога! – не моргнув глазом ответил Метревели. – Льщу себя надеждой, что был в свое время неплохим эскулапом. А это, знаете ли, куда более важно.

– Для вас? – поинтересовался Андрей.

– И для окружающих тоже! – резко отпарировал доктор.

Они помолчали. Выше этажом кто-то включил радиоприемник, и негромкая скрипичная мелодия закачалась на невидимых крыльях над золотистыми кронами деревьев, медленно тая в синеве осеннего неба.

– Должно быть, это здорово – всю жизнь делать людям добро, – задумчиво произнес Андрей.

– Это вы о ком? – вскинул кустистые седые брови Метревели.

– О вас.

– Бог ты мой, до чего же вы молоды! – усмехнулся доктор.

– Я не прав?

– Возможно, правы. Но ведь об этом не думаешь ни тогда, ни потом. Просто честно живешь на земле.

– И все?

– А что же еще? – искренне удивился доктор.

Андрей прошелся по комнате, остановился у балконной двери, закурил.

– Счастливый вы человек, доктор. Все у вас просто и ясно.

– А у вас нет?

– А у меня нет.

– Усложняете, голубчик.

Рудаков затянулся сигаретой, стряхнул пепел за барьер. Чайка заложила над парком стремительный серебристо-белый вираж, разочарованно прокричала что-то визгливым старушечьим голосом и опять устремилась к морю. Андрей проводил ее взглядом, усмехнулся.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил Метревели.

– Завидую.

– Кому?

– Ну хотя бы вам. Даже чайке. Все знают, что им надо, зачем живут. Возьмите ту же чайку: прилетела, не понравилось, улетела обратно...

– Вы очень скучаете по дому?

– У меня нет дома, – ответил Андрей, чувствуя, как тоскливо сжимается сердце. – Это не ностальгия, доктор. Это другое. Не знаю, смогу ли я вам объяснить... – Он помолчал. Понимаете, я родился и вырос на равнине. В маленьком плоском городке. Хива, может, слышали? Хотя, что я говорю, – вы же там бывали. Вам это нетрудно представить. Сонное, размеренное бытие. Солнечные, похожие один на другой дни. Ночи лунные или звездные с обязательной трескотней колотушек элатских сторожей. Одни и те же примелькавшиеся улочки, лица, разговоры.

Я мечтал о больших городах с широкими светлыми проспектами и площадями, на которых и дышится как-то по-особенному глубоко и радостно, с ежедневной, ежечасной новизной ощущений; о городах, где живут интересные добрые сердцем, умные люди, и чтобы всех их узнать, не хватит целой жизни.

И вот – десятилетка позади. Выпускной вечер. Прощание со школой. Рассвет на бастионе Акших-бобо. Бывшие одноклассницы в белых платьицах. Брызги шампанского на белесой, тысячелетнего замеса глине крепостной стены. Последний взгляд на окутанный синеватой дымкой город детства...

Андрей сделал несколько затяжек подряд и затушил сигарету.

– Первые дни я ходил по Одессе сам не свой от счастья. Каждый дом казался мне шедевром архитектуры, каждый встречный – венцом человеческой эволюции.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Наивно, правда?

– Как знать. – Метревели задумчиво провел по усам большим и указательным пальцами. – Наверное, все мы этим переболели. Продолжайте, что же вы?

– По отношению к зданиям мой восторг еще можно понять. Что же до людей... Вы были в Одессе?

Метревели кивнул.

– Помните оперный?

– Ну еще бы!

– На стипендию не очень-то разбежишься. Но я старался не пропускать ни одной премьеры. А потом еще долго сидел в скверике и любовался театром. Ночью он как-то особенно красив. Скверика, собственно, не было. Во время войны разбомбили угловые здания против театра. Восстанавливать их не стали, просто убрали мусор, разбили цветники и поставили скамейки.

Из обрубленной стены нелепо торчали кирпичи, и дверь с улицы вела прямо в темный, словно туннель, коридор. Дверь почему-то никогда не закрывалась, и однажды ночью меня окликнул оттуда чей-то маслянистый голос:

– Ты, пижон, иди сюда!

Я сделал вид, что не слышу, но голос не унимался. Подлый нагло уверенный в своей безнаказанности, он выплеснул на меня поток липкой площадной брани. Судя по смешкам и хихиканью, он там был не один.

Конечно, благоразумнее всего было встать и уйти, но я вдруг отчетливо понял, что если уйду, то до конца своих дней потеряю уважение к самому себе. И пошел на этот голос, и вбежал в темную пасть коридора, слепо размахивая кулаками и ничего не различая во мраке. Кажется, я все-таки зацепил одного, но тут что-то острое впилось в левый бок, и потолок обрушился мне на голову...

Говорят, меня нашли утром с пропоротыми в трех местах легкими, переломом ребер и сотрясением мозга.

Андрей дрожащими пальцами достал сигарету, но Метревели поднялся с кресла, мягко взял ее и положил обратно в пачку.

– Рассказывайте дальше, Андрюша, и постарайтесь не волноваться.

– Дальше... – Рудаков вздохнул. – Дальше была больница. Четыре с половиной месяца. А потом ребята из горкома комсомола выхлопотали путевку в санаторий на Карпатах.

Тогда-то я впервые увидел и полюбил горы. Понял, что не смогу без них жить. Забрал документы из иняза, поступил на географический. Стал метеорологом. Уехал работать на Памир. А теперь... Теперь горы нагоняют на меня ужас...

Несколько дней спустя Рудаков встретил Сандро Зурабовича перед завтраком в расцвеченной багрянцем и желтизной пустынной аллее парка.

– Гуляете? – улыбнулся доктор.

– Следую вашим советам. Поменьше никотина, побольше кислорода.

Метревели укоризненно покачал головой.

– Напрасно иронизируете. Понять ваш скепсис могу, согласиться – ни-ни. Ваш друг говорит, что у вас бессонница, а с этим шутки плохи, можете мне поверить!

"Ну и стервец же ты, Боренька! – с досадой подумал Рудаков. – Хотел бы я знать, о чем ты еще натрепался!"

– А отчего у меня бессонница, он, конечно, тоже сказал?

– Вы знаете, отчего она у вас?

"Молодец, Борька! Хотя какой смысл делать из этого секрет?"

Андрей вздохнул.

– Знаю.

– И давно это началось?

– Полгода назад.

Метревели присвистнул.

– Ну, а причина? Мне, как врачу, вы можете сказать все... Если хотите, конечно.

– Хорошо, Сандро Зурабович. Я вам расскажу все. – Андрей огляделся и, увидев ярко раскрашенную скамейку, пригласил: Давайте присядем.

И он рассказал Метревели про ту страшную февральскую ночь, несвязно, перескакивая с одного на другое, волнуясь и снова переживая ужас беспомощности и отчаянья, и вновь слышал леденящий душу нечеловеческим спокойствием голос Галины, грохот и рев лавин, которые оборвали ее жизнь, вдребезги разнесли мир, где он был счастлив, и по злой прихоти оставили в живых его самого – одинокого и задыхающегося, словно выброшенная на песок рыба...

Андрей попытался закурить, но пальцы дрожали, и спички ломались одна за другой.

– Успокойтесь, Андрюша. – Метревели взял у него коробок, чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. – Возьмите себя в руки.

Рудаков несколько раз жадно затянулся сигаретой, не ощущая вкуса, откинулся на спинку скамьи и виновато глянул на собеседника.

– Жалок?

– Не мелите вздор, батенька! – Метревели хотел что-то добавить еще, но передумал и, достав из кармана часы, щелкнул серебряной крышкой. – Вам пора идти завтракать.

Андрей пропустил его слова мимо ушей.

– Знаете, о чем я думаю все это время?

– Вы обещали говорить все, – мягко напомнил Метревели.

– Иногда кажется, что сумей я во всем разобраться, мне стало бы легче.

– В чем именно?

– Понимаете, этого не могло быть! У нее не было с собой рации. А если бы даже и была, аппаратура на станции не могла включиться сама собой.

– Галлюцинация?

– Не знаю. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что я схожу с ума. Этого не могло быть, но я могу поклясться, что это было!

Андрей подобрал с земли прутик и стал рассеянно передвигать им опавшие листья. Он сидел согнувшись, глядя под ноги, и голос его звучал невнятно и глухо.

– Помогите мне, Сандро Зурабович. Ведь правда, – это по вашей части?

– Не совсем, – покачал головой Метревели. – Судя по тому, что вы рассказали, это скорее из области парапсихологии.

Он мягко похлопал Андрея по колену.

– Не надо отчаиваться, Андрюша. Я, правда, давно не практикую, но ваш случай – особый. Давайте пока не будем спешить. Я свожу вас на обследование, и тогда картина станет яснее.

Ветер прошумел в вершинах деревьев. Несколько оранжевых листьев, кружась, опустились на влажный асфальт. Басовито и громко прогудел пароход, будто над самым ухом провели пальцем по мокрому оконному стеклу.

Метревели решительно поднялся со скамейки.

– Мне пора. А вы ступайте-ка завтракать, голубчик.

Всю следующую неделю Сандро Зурабович ходил с Андреем в Научно-исследовательский институт мозга. Обследования, тесты, анализы... Немногословные молодые люди в ослепительно белых халатах делали свое дело сноровисто и четко, уверенно работали с аппаратурой, которой в кабинетах было столько, что они напоминали скорее лаборатории. Чувствовалось, что люди эти любят свою профессию, гордятся ею, и это почему-то вызывало у Андрея зависть и глухое раздражение. В одно прекрасное утро он заявил Сандро Зурабовичу, что в институт больше не пойдет.

– Вот и прекрасно, – неожиданно согласился тот. – Нечего вам, батенька, в институте больше делать.

– Выяснилось что-нибудь? – вяло поинтересовался Рудаков.

– Как вам сказать... – Доктор пожал плечами. – И да, и нет. Кстати, когда вы последний раз видели супругу во сне?

– Не помню.

– Постарайтесь вспомнить.

– В сентябре, по-моему. Постойте-ка... Ну, конечно, это было в ночь накануне Борькиного приезда.

Андрей вышел на балкон, перегнулся через перила и постучал в соседнюю дверь.

– Боря!

– Чего надо? – недружелюбно откликнулся сонный голос.

Накануне Борька проиграл три партии подряд, не выспался и был не в духе.

– Ты когда в пансионат приехал?

– Иди к черту!

– Серьезно, Боря.

– Отстань. Имей совесть.

– Боря!

– Четвертого октября, инквизитор!

– Спасибо.

– Угу.

– Четвертого октября, – задумчиво повторил Метревели. Ну конечно! В тот самый день ваш друг принял меня за вахтера. И как же я сразу не сообразил! Любопытно, любопытно... Скажите, Андрюша, в пансионате подшивают газеты?

– Наверное, а что?

– Пока ничего. – И в ответ на недоуменный взгляд Андрея ласково потрепал его по плечу. – Положитесь на меня, Андрюша. И не ломайте себе голову.

Метревели ушел, и почти сразу же в комнату ворвался, сонно моргая опухшими глазами, злой, как черт, Борька.

– Знаешь, кто ты?

– Догадываюсь, – улыбнулся Андрей.

– Какого... – свирепо начал Хаитов, но Рудаков не дал ему договорить.

– Извини, Боря. Приходил Сандро Зурабович...

– Еще один лунатик! А я тут при чем?

Андрей посмотрел на часы.

– Между прочим, пора идти завтракать.

– Успеем. Где твой Метревели?

– Пошел искать подшивку.

– Он что – спятил?

– По-моему, нет.

– Тогда зачем ему подшивка ни свет ни заря?

Андрей объяснил, как было дело.

– Чудно. – Борька потер переносицу. – Дай сигарету. Он оглянулся и взял со стола пачку "Примы". Пачка была пуста.

– Так я и знал. И вообще – зачем ты такую дрянь куришь? В буфете полно с фильтром.

– Боренька, – Андрей старался говорить как можно спокойнее. – Я привык к "Приме". А вообще-то говоря, я уже полгода, как не работаю.

Хаитов несколько секунд молча смотрел на Рудакова, потом так же молча повернулся и выбежал из комнаты.

Встретились они уже в столовой, за завтраком. Борька достал из кармана конверт и положил рядом с прибором Андрея.

– Триста целковых. Ишак ты порядочный. Не мог раньше сказать?

– Ладно тебе, – усмехнулся Андрей. – Самому, небось, нужны. Да и зачем мне столько?

– Не морочь голову! – взмолился Борька. – Даю, значит, лишние. Транзистор хотел купить, а потом передумал. На что он мне?

– Спасибо.

– "Спасибо!" – передразнил Хаитов. – Тоже мне кисейная барышня! Да, чуть не забыл! – Борька отодвинул тарелку и принялся намазывать хлеб сливочным маслом. – Какие газеты имел в виду старец?

– Не знаю. Любые, наверное.

– Во! – просиял Борька. – И я так думаю.

Он извлек из бокового кармана сложенную в несколько раз "Зарю Востока". Расправил. Газета была явно выдрана из подшивки.

– Из библиотеки умыкнул?

– Неважно, – отмахнулся Хаитов. – Старика интересовала дата моего приезда, так?

– Так.

– Я приехал четвертого октября. А пятого газеты дали одно и то же сообщение.

– Оду на прибытие Бориса Хаитова в приморский пансионат.

– Сам ты одиоз. Газеты сообщают о землетрясении с эпицентром в нашем регионе.

– Салют в твою честь, не иначе.

– Да при чем тут я?

– Вот это верно. Не обижайся, Боря. Давай не будем гадать на бобах. Метревели знает, что ему нужно.

– Как хочешь! – фыркнул Борька и демонстративно обернулся к официантке. – Девушка, что вы сегодня после ужина делаете?

– Посуду убираю, – отпарировала брюнетка и ушла, независимо покачивая пустым подносом.

Из просторного, словно спортивный зал, вестибюля Сандро Зурабович позвонил в лабораторию.

– Метревели, пожалуйста. Гоги, ты? Здравствуй, дорогой. Спустись в вестибюль на пару минут. Разговор есть.

Он повесил трубку и улыбнулся дородной грузинке, восседавшей с вязаньем в руках за столиком дежурного.

– Как внуки, Зара?

– Растут, – улыбнулась Зара. – Озорничают. А как ты, Сандро?

– Лучше не придумаешь.

– Ну и слава богу. Хороший у тебя племянник.

– Метревели они все такие, – приосанился Сандро Зурабович.

– Что верно, то верно, – Зара хитро прищурилась. – Все образованные, воспитанные, в науку пошли. Футболисты тоже, правда, попадаются.

– Футбол, если хочешь знать, – тоже наука. – Метревели наставительно поднял указательный палец. – Думаешь, матчи ногами выигрывают?

– А то чем?

– Головой, уважаемая.

– Бывает, и головой, – добродушно согласилась вахтерша. Она была явно настроена продолжать разговор, но Метревели заложил руки за спину и медленно зашагал вдоль застекленной, как в оранжерее, стены, уставленной растущими в кадках декоративными пальмами.

– Дядя! – худощавый молодой человек в белом халате сбежал по лестнице, стремительно пересек вестибюль и обеими руками пожал ладонь Метревели. – Рад видеть вас в добром здравии. Отдыхаете?

– Забавляюсь, – кивнул Сандро Зурабович. – Как у тебя дела, Гоги?

– Нормально.

– Как машина?

– Нашептали уже! – возмутился племянник. – Что за народ! Ну, помял крыло, фару разбил – подумаешь, событие! Через пару дней как новая будет. Съездить куда надо?