Текст книги "Другие места"

Автор книги: Николай Фробениус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

5

Полтора года я ездил по Латинской Америке – Венесуэла, Бразилия, Аргентина. В Каракасе шли дожди. В Ресифи солнце выжгло у меня на шее знак, похожий на ящерицу.

Во время долгих переездов на автобусе по бескрайним коричневым полям я учил испанские слова. Нервный портье в пансионе в Буэнос-Айресе объяснил мне разницу между временами глаголов. Этот язык запутался в моих мыслях. Я уже не мог мыслить отчетливо.

Первый сон на испанском приснился мне в автобусе, который шел через Эль-Сальвадор. Ветки кедров жались к окнам автобуса и хрипло напевали мне детскую песенку, которую я первый раз слышал на рынке какого-то городка. Я проснулся, в автобусе было темно. Я не удержался и захохотал. Сон явился для меня знаком. Раньше моя голова была сосудом, в котором плескался норвежский язык. Теперь там стало сухо. Мне начали сниться испанские детские песенки.

Я взял себе новое имя. Кристо. Так было проще. Я уверен, что новое имя принесло мне удачу. Со мной там ни разу ничего не случилось Меня ни разу не ограбили. Многие европейские и американские молодые люди, которые путешествовали по Латинской Америке, непременно раз или два подвергались грабежу, похищению или попадали в автобусные аварии. Мне все время везло. Меня никто даже пальцем не тронул.

Иногда мне советовали не заходить в какие-то районы или избегать некоторых маршрутов. Но я не обращал внимания на эти предостережения. Собственно, мне даже хотелось, чтобы случилось что-нибудь страшное. Я искал неприятностей, но они обходили меня стороной.

Я встретил девушку из австралийского города Перта, и несколько недель мы путешествовали вместе. Ее звали Лиза. Однажды ночью в Джорджтауне нам пришлось ночевать в пансионе в одной комнате. Я проснулся среди ночи, потому что Лиза спала, положив голову мне на грудь. Она что-то бормотала во сне, но я ничего не понял. Утром я сказал ей, что хочу повернуть и снова поехать на север. Я передумал ехать в Бразилию. Разочарование в ее глазах подтвердило мое решение. Я не хотел путешествовать с девушкой, которая решила меня окрутить.

Я поехал на юг другим маршрутом.

Одна картина из того путешествия до сих пор стоит у меня перед глазами. Четкая, как фотография. Но не знаю, где это было, в какой стране и в каком городе. Может быть, несколько картин слились в одну. Я сижу в баре, пью ром с колой и болтаю с пожилым человеком. Старик сидит, отвернув лицо, но мне хорошо видны его шея, ухо и часть щеки.

– Откуда ты?

Говоря, он смотрел в свой стакан. Голос у него был скрипучий.

– Из Бремена.

– Бремена?

– Да, это в Германии.

Я заказал нам еще рома, он внимательно следил за руками бармена и за блестящим напитком, льющимся в бокалы.

– Я никогда не был в Европе, – сказал он. Я пожал плечами. Он продолжал:

– Ниньо, мой младший брат, уехал в Германию. Куда это он уехал? Да, в Германию. В Гамбург. Каждую неделю мы получали от него по письму. Мать садилась на кухне и читала их вслух. Читала и плакала. Потом вдруг письма перестали приходить. Мать писала ему, но ее письма возвращались обратно. Она обратилась в посольство. Но там ничего не знали о Ниньо. Никогда о нем не слыхали. Он не получал разрешения на жительство в Германии, сказали они. С тех пор мы ничего о нем не знаем.

Я помню этот рассказ о Ниньо, который исчез в Германии, и мнение того старика о Европе: это место, где исчезают люди, словно их проглотила история.

Бар на заднем плане находится не в фокусе, потому я и думаю, что это картина не одного бара, а многих, ведь в том путешествии мне часто случалось сидеть у грязных стоек баров и пить ром с колой в обществе пожилых людей.

После случая с Лизой я уже ездил без попутчиков. Иногда я на несколько дней присоединялся к какой-нибудь группе и проезжал с нею опасные участки пути, но большей частью я ездил один.

У меня не было нужды спешить из одного места в другое. По вечерам я лежал и изучал карты, придумывал варианты маршрутов. Выбирал интересные окольные пути. Я придумал себе забавную игру. Я наугад выбирал в толпе какого-нибудь человека. Одиночку, как я, и шел за ним следом. Садился в тот же автобус, покупал билет до той же станции и выходил там же, где он. А потом выбирал в толпе нового человека и следовал уже за ним. Я побывал в городках, куда никогда не приезжали туристы и где смотреть было особенно не на что. Приехав в новый город, я вел себя, как будто знаю его много лет. На лице у меня было скучающее выражение. Точно я всю жизнь каждый день хожу по этим улицам, и меня заботит только одна мысль: как бы поскорей уехать отсюда подальше.

Однажды на улице меня остановили три парня, выскочившие из фургона. Я был уверен, что они меня ограбят и изобьют. Но я спокойно посмотрел на них и вдруг заговорил по-норвежски. Я говорил быстро и смотрел им прямо в глаза так, словно был уверен, что они понимают каждое мое слово. Парни тревожно переглянулись, потом повернулись и ушли.

В конце концов мне наскучила эта игра.

Автобусные билеты казались хлопьями воздуха в городах ветров и мусора. Это были ненаписанные письма, невыполненные обещания. Я чего-то ждал, но каждое утро то, чего я ждал, исчезало или превращалось во что-то другое.

Несколько дней я прожил в одном пансионе в Пирапоре на юго-востоке Бразилии.

Я бродил, словно в полусне, и чего-то ждал. У меня стали неметь руки. Я решил, что это связано с нарушением кровообращения. И пошел к врачу, доктору Лессингу. Он сказал, что его дед был англичанин. Голос его нагонял сон. Сухими пальцами он ощупал меня. Я закрыл глаза и чуть не уснул. Потом он сделал анализ крови.

– Ты здоров, – проворчал он. – У тебя все в порядке.

– А руки? Почему они немеют? Иногда я даже не чувствую, что держу в пальцах чашку с кофе.

– Ничего страшного, – спокойно сказал он. – Это пройдет.

Руки не проходили, но постепенно я привык к ощущению, как будто у меня на руках надеты бумажные перчатки.

Я решил ехать дальше на юг.

За окном один пейзаж сменялся другим. Как-то раз я даже подумал, что окно – это экран, а я – видеоплейер. Пейзажи за окном были всего лишь проекцией моего представления о том, как должна выглядеть Латинская Америка. В этой мысли было что-то от клаустрофобии, и в конце концов я был вынужден призвать свои глаза к порядку.

Меня путала мысль, что ландшафты создаются глазами туристов и потому они все время меняются. Я играл, будто я потерял память, и мне нравилось быть чистым листом, не имеющим связи с миром. Я чувствовал себя человеком необыкновенным.

Недавно я обнаружил, что почти ничего не помню о своем путешествии. Обрывки впечатлений от городов, стран, автобусов, поездов и комнат в гостиницах. Одни обрывки. Написав это, я ощутил в себе тревогу, она охватила все мое существо до кончиков пальцев. Я встал из-за письменного стола и заходил по комнате. Чтобы отделаться от мысли, что у меня не было ни плана, ни причин для такого долгого путешествия.

Иногда на меня нападала невыносимая тоска по дому. Особенно когда на глаза попадались вещи, напоминавшие мне о нашей с Хенни квартире в Осло. Торшер, похожий на очередное приобретение Хенни. Кусок мыла, пахнущий, как то, которое она всегда покупала. И всякое такое. Неожиданно я оказывался выбитым из колеи. Я сгибался пополам, обхватывал голову руками и старался победить дурноту. В голове хаотически теснились образы. Множество образов. Все новые и новые. Я был уверен, что это никогда не кончится.

Неожиданно такое состояние проходило. Я вставал и уходил из кафе, где пил пиво. Бармен кричал мне вслед «пока», и я оборачивался, чтобы крикнуть ему что-нибудь в ответ.

У меня был целый склад реплик, к которым я прибегал в подобных случаях.

Люди, видевшие меня в то время, сказали бы, разумеется, что я производил впечатление человека, одержимого беспокойством. Я редко оставался в одном месте больше двух-трех недель. Чаще – всего несколько дней. Я никогда не говорил, что хочу уехать в другое место. Ничего не искал. Но покоя не находил нигде. Я ни от чего не бежал. Просто просыпался утром и ехал дальше.

Иногда я работал. Брался за все, что предложат. У меня еще были деньги на VISA-карте. Но мне нравилось работать. Работа заставляла время двигаться, а иногда мне попадались занятные типы. Одно время я работал барменом у дамы по имени Люсия, она весила сто шестьдесят килограммов. Когда на нас никто не смотрел, она целовала меня в щеку. Пышность ее бедер доводила меня до какой-то формы безумия. (Где же был этот бар? В каком-то бразильском городе, это точно, вот только не помню в каком. Она внушила мне тот тип безумия, после которого ты не помнишь, где ты находился, как тебя там звали и какие истории ты там рассказывал…)

Несколько месяцев я проплавал на борту рыбацкого судна в маленьком приморском городишке южнее Сан-Паулу. Рыбак Альварес был далеко не молод, ему было около шестидесяти. Лицо у него было плотное, похожее на дубленую кожу, с глубокими морщинами. Он обучил меня искусству вынимать рыбу из сети. Случалось, мы дрейфовали по нескольку часов, ждали. Альварес и его сын спали под палубой. А мне нравилось сидеть на палубе и смотреть вниз, в воду.

Иногда я проплывал под водой большие расстояния, легкие беззвучно взрывались, я высовывал голову из воды и жадно хватал воздух. Один раз я нырнул так глубоко, что понял: это конец, мне уже не выплыть. И когда вверху показались лучи света, пронизывающие зеленую воду, я испугался, что этот чистый воздух меня убьет.

Больше всего мне понравилось быть продавцом кокаина в Буэнос-Айресе. Это были легкие деньги. Сам я им не баловался. Жил я в маленькой дешевой гостинице в порту. Целый там толклись посетители – беспокойные туристы. В Буэнос-Айресе было жарко, я ходил разомлевший, но чувствовал себя отлично. Я никуда не спешил и часто сидел на табурете у стойки бара в гостинице – там всегда одинаково пахло сигарами и бренди – и смотрел телевизор, установленный у одной из стен; телевизор был настроен на канал, по которому передавали ток-шоу, и я пытался запоминать отдельные слова, сказанные ведущим.

Бывало, мы беседовали с хозяином гостиницы, – думаю, я ему нравился. Я рассказывал ему о Норвегии, о зиме, о белокурых девушках – словом, всякое такое. Хозяин всегда ходил в наглаженных белых сорочках. Из-за них его лицо напоминало карту, показывающую, где зарыты клады. Через пару недель он спросил, не хочу ли я заработать.

Он дал мне письма, которые я должен был развезти по городу в разные места. Я ездил на его мопеде. Довольно быстро я уже знал все улицы. Деньги от клиентов я прятал в мешочек, изнутри прикрепленный к брюкам. За вечер я продавал постоянным клиентам тридцать граммов кокаина и привозил деньги хозяину гостиницы. Все были довольны.

Однажды утром меня разбудили выстрелы в коридоре. Я выпрыгнул в окно. Пока я бежал по узким улочкам позади гостиницы, я думал о лице хозяина, о блеске в его темных глазах. На бегу я чувствовал запах бара – смесь табачного дыма и бренди – и видел перед собой тело хозяина, лежавшего позади стойки, по белой рубашке расплылось пятно крови.

В тот же вечер я сел на автобус и уехал из города.

Там, в автобусе, я заболел. Ночью у меня начался озноб. Я не мог заснуть. Рано утром мы прибыли в Росарио. В аптеке я купил таблетки, которые сбили температуру, и через несколько часов поехал дальше. Мне хотелось как можно скорее покинуть Аргентину.

Иногда поездка на автобусе кажется бесконечной.

Случалось и нечто такое, о чем не хочется говорить. Да в этом и нет надобности.

Мехико-Сити – это город пыли, метрополия чистильщиков сапог и маленьких девочек с лаком смерти на ногтях. Это город забытых фонарей, гитарных струн, кукурузы, нищих и телохранителей, окружающих долларовых миллионеров стеной. По утрам на площади перед безымянной гостиницей, в которой я жил, останавливался грузовик. Несколько надзирателей выгоняли из него нищих. Старший в мягкой фетровой шляпе называл нищим улицы, рынки и площади, где они должны были просить милостыню. Вечером их снова собирали вместе и увозили из города. Это были матери с больными детьми, старик с черным от ожога лицом.

Много недель я ходил по этому огромному городу. Спокойно шел по богатым кварталам и крался вдоль развалюх в трущобах.

Однажды, открыв какие-то ворота, я оказался в саду, где росли невиданные яркие цветы. Глаза у меня все еще были забиты пылью, я умылся у фонтана. Женщина с белым платком на шее подала мне цыпленка, приготовленного в соусе чили и шоколаде. Я ел, глядя на цветы и забыв о пыли, улицах и старике с обожженным лицом, сидевшем в парке под деревом.

В каком-то «розовом» баре я познакомился с девушкой-американкой. У нее были короткие белые, как мел, волосы. Хрупкая фигура, холодные зеленые глаза. Сидя у стойки, она наклонилась ко мне, и ее рука скользнула мне под майку, рука у нее была горячая.

Мы пошли к ней в гостиницу в той части города, которая называлась Римский квартал, и помню, что всю первую ночь я, не раздеваясь, лежал на кровати и слушал ее рассказ.

Несколько лет она работала стриптизершей в Атлантик-Сити. В этом клубе девушки работали в кабинах, и клиенты могли наблюдать за ними через дырку. Они платили десять долларов за три минуты. Иногда клиент пытался просунуть руку в кабину, чтобы коснуться девушки. Тогда звучал сигнал тревоги, и клиента выгоняли из клуба.

Я проснулся оттого, что она спала на моей руке. Она открыла глаза и улыбнулась мне так, что я подумал, не сказал ли ей накануне чего-нибудь очень хорошего, но не мог припомнить, чтобы я вообще говорил вчера. Она разделась и шепнула мне, что готова. И попросила стиснуть ей руками шею и не разжимать их до конца. Несколько дней мы провели в ее номере, занимались любовью и курили травку.

Только спускались в ресторан поесть. Она рассказала мне о своей семье. О брате-инвалиде, который не мог ни ходить, ни говорить. Когда она рассказывала, как ее родители заботились о бедном мальчике, на глаза ей навернулись слезы. После этого, занимаясь с ней любовью, я стал держаться жестче, и в ее стонах слышалось словно бессильное предупреждение. От ее губ пахло камфарой. Мне нравилось целовать ее губы, когда она спала.

За те дни, что я провел в гостинице, к моим пальцам вернулась чувствительность. Я прикасался к разным вещам: к тюбику с пастой, вазам, столешнице, волосам. Я теребил пальцами ее волосы, и думаю, ей это надоело, потому что в один прекрасный день она исчезла.

Я спрашивал о ней у портье и искал ее во всех барах, в которых она любила бывать, но не нашел.

Я продолжал жить в ее номере. В шкафу висело ее платье и несколько рубашек. Я прижимался лицом к их ткани и чувствовал запах духов, вызывавший у меня слезы. Спустя несколько дней я понял, что она вернулась в Штаты.

Мне надоел Мехико-Сити. Захотелось уехать подальше от испанского языка. Иногда язык может заставить тебя поверить, будто ты понимаешь что-то, чего ты на самом деле не понимаешь. До меня вдруг дошло, что я плохо знаю испанский. Я ходил по городу и вслушивался в чужую речь – в магазинах, кафе, ресторанах в центре города. Я вбил себе в голову, что все меньше понимаю испанский, и обнаружил, что уже несколько дней ни с кем не обменялся ни словом. У меня было чувство, что я выучил этот язык во сне в каком-нибудь автобусе и теперь теряю его.

В аэропорту, сидя перед световым табло, я выбирал, куда бы еще поехать. Рядом со мной села англичанка и спросила, не знаю ли я, как удобнее всего добраться до центра города. Меня так удивил ее вежливый тон, что я решил первым же самолетом улететь в Лондон.

6

Не знаю, что такое есть в этом городе, но я ходил по Лондону как лунатик. В подземке я увидел людей со странными лицами. Зелеными, фиолетовыми. От английского климата они приобрели болезненный вид. Зачем я прилетел в Лондон? Этот вопрос вертелся у меня в голове, когда я, ослепший от пыли, бродил по бесконечным торговым улочкам на севере Лондона. Я разглядывал витрины с электронной аппаратурой и пытался вспомнить, сколько же времени я отсутствовал… один год… два? Я не узнавал выставленных в витринах товаров, не понимал их назначения. Отвернувшись, я перебежал через улицу. С этой минуты я обходил стороной все магазины, в которых продавались калькуляторы и компьютеры.

Я видел семью, жившую в фургоне на Холлоу-роуд, мальчишка бросал камни в вывеску, а его отец спал на солнышке у стены. Я посетил художественную выставку, где в одной витрине экспонировался живой человек. Я пил пиво в пабе во время ленча, раскаты смеха взлетали до потолка.

Крохотная квартирка на Лэдброук-гроув, под мостом метрополитена, стоила дешево. Сосед мой умирал. От его кашля я покрывался холодным потом. Он кашлял всю ночь. Беспрерывно. Его кашель был слышен в моей комнатушке, и я не мог спать. Ночь за ночью. В конце концов я не выдержал. Мне до смерти захотелось взглянуть на этого беспрерывно кашляющего человека.

Однажды ночью я оделся, подошел к его двери и постучал. Он все кашлял и кашлял. Я постучал сильнее. Наконец он открыл дверь. Он оказался маленьким, чернокожим, со сморщенным личиком. Почему-то я разочаровался, увидев, как он мал. Наверное, я представлял его себе иначе: так мог кашлять только крупный мужчина. Я сказал, что не могу заснуть. Он кротко поглядел на меня и сказал:

– Теперь уже недолго.

И закрыл дверь.

Лунатическое состояние, в котором я пребывал, не способствовало успеху в поисках работы. Деньги у меня почти кончились. Впервые за долгое время я был вынужден искать себе работу. Я не знал, куда обратиться, работать в пабах мне больше не хотелось; клиенты толпились у кранов, пиво текло на стойку. В помещении тошнотворно пахло потом и дымом.

Стоял февраль, и в Лондоне все время шел дождь.

В конце концов я получил работу ночного охранника в одной больнице. Брат хозяина моей квартиры держал фирму по охране помещений, он и дал мне эту работу. Ему требовался человек, причем немедленно. У них не хватало людей.

– С бумагами мы все уладим потом, – сказал брат хозяина. – Начинай работать.

Единственный плюс этой работы заключался в том, что я больше не слышал по ночам кашля умирающего, зато видел перед собой длиннющие коридоры больницы Девы Марии. По ночам в больнице я вспоминал один бар в Мехико-Сити и вибрирующие звуки оркестра мариачи. Днем я ворочался в постели. Я не могу спать днем. У меня всегда появляется чувство, будто я нахожусь на грани какого-то необычного мира, но не могу проникнуть в него. Когда я пытался заснуть, У меня в голове проносились картины моих поездок. Песня детского хора на какой-то площади в Буэнос-Айресе смешивалась с журчанием бегущей воды. Человек без рук прижимался щекой к моему плечу и что-то говорил, но я его не понимал.

Однажды вечером в книжном магазине на Портобелло-роуд я встретил знакомую из Буэнос-Айреса. Ее звали Ирена, она была норвежка. Там она работала в норвежском посольстве. Мы принадлежали к одной среде. Художники, полухудожники, уличные музыканты. Как-то ночью я провожал ее домой по беспорядочному сплетению улиц, мы заблудились, сели на какой-то скамейке, курили и беседовали, пока не рассвело и не ожило уличное движение. Тогда она легко нашла свой дом.

Теперь мы пошли в кафе, где была терраса с видом на торговую площадь.

Дождь перестал. Ветер унес низко нависшие тучи. Был теплый весенний день.

Длинные рыжие волосы Ирены огненной волной ниспадали на плечи. Мы пили пиво, ели сандвичи и вспоминали Буэнос-Айрес. Ирена скучала по нему, но радовалась, что попала в Лондон. Она, как говорится, была противоречивая натура. Ей не всегда удавалось жить в ладу с собой. Так было всегда. Это ее здорово раздражало. Но с этими пылающими волосами она была прекрасна.

Мы взяли еще пива, я не мог удержаться, чтобы не поддразнивать ее. Ирене это нравилось. Некоторым девушкам нравится, когда их дружески поддразнивают. Я дразнил ее, рассказывая эротические фантазии, связанные с нею. Догадывалась ли она, что постоянно присутствовала в моих самых интимных фантазиях? – спросил я. Ирена засмеялась, мы закрыли глаза и прислонились к освещенной солнцем кирпичной стене.

Неожиданно она объявила, что ей пора идти.

– Между прочим, – сказала она. – Тебе пришло письмо. На посольство в Буэнос-Айресе. Мы не знали, куда его переслать. Поскольку я знала тебя, я засунула это письмо в одну из своих папок. Наверное, оно и сейчас там лежит…

У меня закружилась голова. Должно быть, от слишком яркого солнечного света. За время затяжных дождей, не прекращавшихся больше месяца, я отвык от солнца.

– Это было год назад.

– Год назад?

Время вдруг сделалось нереальным.

Я пошел с нею в посольство. Всю дорогу я думал о письме, которое дожидалось меня целый год.

– Год назад?

Ирена улыбалась, но глаза ее оставались серьезными.

– Ты уехал так неожиданно. Я не знала, куда его тебе переслать. Советник посольства предложил мне сохранить его на всякий случай – вдруг ты вернешься. Я была уверена, что ты вернешься, Кристофер. Поэтому я сохранила это письмо.

Мы ускорили шаг, и, когда наконец остановились у посольства, я был весь мокрый от пота.

На небе ярилось солнце.

Ирена достала из ящика конверт. Я прочитал на нем свою фамилию.

Внимательно изучил марку и дату. Письмо было отправлено из Норвегии больше года назад. Бумага пожелтела. В первый миг мне показалось, что это почерк отца, но я ошибся. Я вскочил.

– Здесь есть какая-нибудь комната… где бы я мог прочитать…

Ирена отвела меня в кабинет, где стоял стул и работал вентилятор.

Вентиляторы всегда успокаивают. У них такой ровный гул.

Читая мамино письмо, я видел перед собой ее лицо, желтое от болезни. Сколько я себя помнил, она всегда жаловалась на какую-нибудь болезнь, которая, по ее мнению, у нее была или которой она могла заболеть. С самого моего детства ей мерещилась впереди больничная койка, она боялась, что с ней непременно случится что-нибудь страшное.

Зуд ожидания прочно засел у нее в голове.

Мы привыкли к ее жалобам. Странно, что при этом она всегда хорошо выглядела. Высокая, стройная фигура, милое лицо, обрамленное светлыми вьющимися волосами. Ясные светло-голубые глаза. Единственный, кто не мог привыкнуть ко всем этим болезням, была сама мама. Она удивлялась всякий раз, когда ее настигала какая-нибудь новая хворь. Я смотрел на нее, но не слышал, что она говорила.

Скорее всего, она жаловалась на боли. Очень осторожно, но достаточно подробно обрисовывала она мне тяжелейшую картину своих болезней. Однако, пока она говорила, я думал только о том, что у нее на удивление здоровый вид.

Из Буэнос-Айреса я написал маме и сообщил, что у меня все в порядке. Что я тут живу с одной девушкой. Собираюсь продолжить учение. Вернее, уже начал ходить на вечерние курсы… С испанским языком никаких трудностей. Я очень скучаю по дому. К сожалению, я не успел зайти и попрощаться…

С тех пор как я написал это письмо, прошел год и три месяца…

Конечно, она тревожилась.

И конечно, я знал, что она ждет вестей от меня. Но сколько ни принимался писать ей, фразы получались невыносимо фальшивыми, меня тошнило от них. Жалкие слова, как будто их написал человек, который выдавал себя за меня и боялся разоблачения.

Пусть уж лучше думает, что я умер. Так будет лучше всего. Мне хотелось, чтобы она считала меня мертвым. Если я долго не буду писать, она решит, что я умер, думал я.

Я читал слова, написанные ее рукою, и мне казалось, что она царапает пером по моей коже. И я плакал там, повернувшись лицом к вентилятору.

«Бесценный мой Кристофер!» – так начинались все ее письма. Прежде всего она выражала надежду, что у меня все в порядке, что я живу хорошо и что за мной приглядывает симпатичная девушка и так далее, и так далее. Пожелания счастья и здоровья на целую строчку. Потом осторожно – почти незаметно – она перешла к тому, о чем хотела мне рассказать.

Болезни.

Мигрени, рак поджелудочной железы.

На четырех страницах она писала о болезнях, бережно дав понять, что смерть ее будет безболезненной (к счастью, в больницах есть морфин). Мало-помалу у меня появилось чувство, что я читаю вовсе не рассказ тяжелобольного человека о своих страданиях. Меня поразило, что письмо было написано как торжественный спич. Восторженным тоном. Вот-вот грянут овации. Боли, сухость во рту, бессонница; между строчками пылал огонь.

На этом, казалось бы, можно было ставить точку.

Она могла бы закончить описанием лекарств, которые принимает, их побочными эффектами и хрупкой надеждой на улучшение.

Но дальше письмо менялось. Есть новости, писала она.

Она получила письмо.

Началось все с того, что она плохо себя почувствовала. И решила, что надо бы составить завещание.

У отца был адвокат, его старый школьный товарищ Харалд Вулфсберг. Он не раз помогал отцу советами и оказывал ему юридическую поддержку по многим вопросам, в том числе и в конфликте с одним судовладельцем, о котором отец сделал короткометражный фильм.

Мама решила, что пора написать завещание. Она посетила Харалда Вулфсберга в его конторе на Принсенс-гате, и он произвел на нее какое-то странное впечатление, писала она. Он был как будто растерян…

Я так и видел перед собой мамино лицо, измученное болезнью, которая всю ночь не давала ей спать и заставила сесть за письменный стол…

Вулфсберг помог ей составить завещание. Он был очень любезен, но страшно нервничал. Через неделю она получила от него письмо. В письме он объяснил, почему нервничал во время их встречи. Он оказался перед классической дилеммой, вызванной столкновением интересов двух его клиентов.

Когда-то отец оставил Вулфсбергу на хранение пакет. По словам Вулфсберга, пакет содержал «деликатную информацию». Отец хотел, чтобы Вулфсберг сохранил тайну этих материалов.

Если я исчезну, ты должен отдать эти материалы Мириам или Кристоферу, сказал он адвокату.

Со временем Вулфсберг засомневался. Сначала он понял поручение отца в том смысле, что пакет надо отдать семье после его смерти и что сказанные отцом слова на самом деле означали «когда меня не станет», а не «если я исчезну», как он выразился. Многие люди боятся прямо говорить о своей смерти, объяснил Вулфсберг, и находят для этого другие слова вместо общепринятых.

Когда мама связалась с Вулфсбергом, после исчезновения отца прошло уже два года, и все то утро адвокат раздумывал о словах отца: «Если я исчезну…»

Как долго человек должен отсутствовать, чтобы его можно было считать окончательно исчезнувшим?

Полиция прекратила поиски. На возвращение отца не осталось никаких надежд. И поэтому Вулфсберг решил отдать маме этот пакет.

В пакете было письмо и видеокассета.

Когда я вскрыла письмо, мне стало плохо, и это недомогание длилось несколько дней, писала мама.

Она читала по одной фразе в день. Одной фразы было довольно. На другой день она снова перечитывала ту фразу и читала следующую. Таким образом через две недели она дочитала письмо до конца, и оно сохранилось у нее в памяти, как файл в компьютере. Всякий раз, как она вспоминала об этом письме, в голове у нее открывался его текст.

Она писала: Не знаю, что и думать, Кристофер.

И еще: Это был шок. Все время у него была другая семья, а я ничего не знала.

Ничего.

Я вскочил со стула. И кровь разом отхлынула от головы. Я хотел опереться о стул, но у меня подогнулись ноги, и я очутился на полу. Пол качался, как будто я был на палубе судна. Потом я увидел слезы на глазах Ирены. Она склонилась надо мной. Я медленно встал. Головокружение прошло. Я пожаловался на яркий свет. Ирена спросила о письме. Я объяснил, что у меня серьезно больна мать.

– Ты должен вернуться домой.

– Ты уверена?

– Да. У тебя есть деньги?

– Нет… ни эре.

– Я поговорю с послом, – сказала Ирена. Она погладила меня по щеке и улыбнулась. Но в глубине ее глаз темнел мрак.

В самолете, летящем в Осло, я думал о маме, пытался представить ее себе такой, какой она была на пароме, когда мы ехали в Данию, на фоне банального клише солнечного заката.