Текст книги "Творчество"

Автор книги: Николай Олигер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

AnnotationЗатыкин снимал комнату без стола неподалеку от моря и городского сада, дважды в день купался, раз в неделю ездил верхом, в газетах просматривал, кроме телеграмм и литературной хроники, еще рубрику «Спорт» и любил хвастаться перед знакомыми дамами своим бицепсом. О его появлении иа курорте местный листок сообщил кратко: «приехал молодой беллетрист и драматург Затыкин».

Олигер Николай Фридрихович

Николай Олигер

Творчество

Олигер Николай Фридрихович

Творчество

Николай Олигер

Творчество

Затыкин снимал комнату без стола неподалеку от моря и городского сада, дважды в день купался, раз в неделю ездил верхом, в газетах просматривал, кроме телеграмм и литературной хроники, еще рубрику «Спорт» и любил хвастаться перед знакомыми дамами своим бицепсом. О его появлении иа курорте местный листок сообщил кратко: «приехал молодой беллетрист и драматург Затыкин».

Еровский платил за полкомнаты в санатории с усиленным питанием, верхом не ездил и не купался, газет не читал совсем и старался обращать внимание дам не на бицепс, а на свои задумчивые карие глаза. На секретаршу местного листка эти глаза произвели некоторое впечатление, потому что о нем было написано подробнее: "здоровье талантливого поэта Еровского в настоящее время почти восстановилось, и мрачную угрозу, висевшую над этим юным дарованием, можно считать устраненной, – тем более, что пользующие поэта врачи возлагают много надежд на благодатный климат нашего курорта".

В столице Затыкин с Еровским то и дело встречались в редакциях, у издателей, в литературном ресторане, – но здесь, в приморском городке, их существование проходило в разных плоскостях. Когда беллетрист купался, поэт должен был отдыхать на балконе санатории, – и только счастливая случайность свела их однажды в ротонде городского курзала. Они дружественно пожали друг другу руки и даже поцеловались. Они даже позабыли взаимно, что Затыкин недавно сочинил одноактную пьесу в стихах, а Еровский напечатал в толстом журнале повесть, что, конечно, можно было считать недобросовестной конкуренцией.

Затыкин сказал только с легким ядом в голосе:

– А ты, дорогой мой, выглядишь совсем здоровяком! Вот только глаза у тебя какие-то того... сонные!

– Ты находишь? А между тем, я очень плохо себя чувствую... Вот про тебя никак нельзя сказать, чтобы ты выглядел молодцом. Постарел, как будто! У тебя даже спина сгорбилась.

И это было все. Воздав друг другу должное, они окончательно перешли на дружественный тон. Присели у столика, причем Затыкин самоотверженно занял тот стул, который был поближе к возможному сквозняку. Потом заботливо осведомился у поэта:

– Может быть, ты выпьешь горячего молока?

– Нет, слишком жарко для молока, – и меня совсем затопили в санатории этой жидкостью. Человек, дайте нарзану!

– А мне кофе со сливками, и бисквитов!

– Очень пыльно, ты не находишь?

– Да, чёрт знает... У самого моря и вдруг – пыль! Даже глупо.

– А в санатории сыро! Они меня уверяют, что нет никакой сырости, но я отлично чувствую.

– Вообще – безобразие! Никогда нам не дотянуться до заграницы.

– Ну, какое же сравнение! Заграница, это...

– А ты, кстати, был там? Помнится, я читал твои венецианские сонеты. Очень звучно и проникнуто местным колоритом.

– Мм... Я вообще... Ты знаешь, что ни говори, а на юге, все-таки, очень много красивых женщин. Даже в этой отвратительной яме... Никакого сравнения с нашим чухонским малокровием!

Ни одной женщины по близости не было, за исключением продавщицы папирос и спичек, которая, впрочем, была уже очень не молода и, во всяком случае, не красива. Но разговор о женщинах хорош тем, что он представляет собою достаточно разработанную тему. Можно не слишком напрягать свой мыслительный аппарат и все-таки оставаться красноречивым. Затыкин не настаивал на венецианских сонетах и послушно перешел к женщинам:

– Как тебе сказать... В этих, как ты называешь, чухонках тоже есть этакое... свое! Тело у них – рубенсовское. Пышное такое бывает, с румянцем.

– Ну, что же? Мясо! Грубое мясо и – ничего больше. Они слишком пассивны, а женщина тоже должна проявлять свою инициативу. Она должна воспламенять, испепелить страстью.

– Да я и против южанок ничего не имею! Хотя самое лучшее, по-моему, это – средняя полоса. Какая-нибудь Саратовская губерния, например, или Малороссия. Северянки, как ты находишь, слишком пассивны, а южанка раз в год ходит в ванну и никогда не меняет белья.

Еровский криво усмехнулся и отхлебнул нарзану.

– Золотая середина? Вот чего, я не понимаю... Хотя, в сущности, географическое происхождение женщины для меня совершенно безразлично. Мы бродим в потемках, пока не встретим консонирующую душу. Ты заметь, что истинное наслаждение любви я вижу только в гармонии. И сближение телесное есть только результат, только завершение этой гармонии духа. Последний вопль, последний аккорд мелодии.

– Последний аккорд, который, однако же, повторяется неоднократно?

– Это просто длительное отражение момента! Ничто не повторяется. То, что мы считаем повторением – только преломление в призме одного и того же луча. То, что я пережил, например, вчера, есть лишь преломление того, что я пережил неделю назад и буду переживать завтра.

– Завтра? – переспросил Затыкин, размешивая сахар.

– Мм... Предположим, что завтра! Конечно, это – интимность, хотя, с другой стороны...

Еровский скромно потупился, а Затыкин долго выбирал с тарелочки бисквит, поменьше засиженный мухами, и невинно ворчал:

– И еще дерут по гривеннику за штуку! Этакая некультурность!

Поэт побарабанил пальцами по столику:

– Ты понимаешь, что я только так себе, случайно сказал: "завтра". Я не имею права вводить тебя в круг своих интимных переживаний. Хотя, с другой стороны...

– О, я не настаиваю... Удивительно скверные бисквиты! Хотя, с другой стороны, мы – художники. У нас должен быть собственный критерий.

– Вот именно. Здесь совершенно не с кем поделиться. Все воспринимается, как анекдот, или как сплетня. Какие-то аптекаря и акцизные чиновники – с общей психологией штабного писаря.

– Я понимаю! – сочувственно кивнул головой Затыкин. – Не следует обнажать свою душу перед штабными писарями.

– Да, и это духовное одиночество временами становится тягостным. Я знаю, что ты очень чуток. Это свойство всякого истинного художника, проникающего в самые глубины чужой психики. И когда я сказал "завтра", – ты по неуловимому оттенку в выражении понял, что это "завтра" действительно существует.

Затыкин поковырял ногтем бисквит, положил его в рот, прожевал и тогда спросил коротко:

– Замужняя?

Еровский пожал плечами:

– Она свободна. А до деталей мне нет никакого дела. Может быть, где-нибудь там, в Тетюшах, сидит сейчас существо, называющее себя её мужем, но, ведь, это нисколько не меняет дела.

– Ну, если в Тетюшах, то разумеется. А если здесь же... С мужьями, дорогой, надо держать ухо востро! Нас, художников, они обязательно начинают подозревать, даже, когда нет ничего серьёзного.

– Тетюши – это описательно. Я и вообще не знаю, есть ли у неё муж! Но я знаю, что она тонко чувствует, и что в любви мы взаимно одаряем друг друга новыми откровениями.

– Давно это у тебя завелось?

– Я говорю тебе – с неделю. Я познакомился с нею в первый же день по приезде сюда, но, понимаешь ли, наши отношения были очень сложны и потому развивались медленно. Они заплетались, как тончайшее кружево, вышитое золотом. И когда уже было ясно, что мы принадлежим друг другу, мы все-таки намеренно отдаляли неизбежный миг, чтобы подойти к нему во всей полноте чувствований.

– Ну, канитель какая... Как это у тебя хватает терпенья? И это даже просто ошибка, дорогой. Женщине обидно, если ей приходится, так сказать, отдаваться самой. Она предпочитает, чтобы её брали, Действовать нужно быстро, с натиском: раз-два-три!

Еровский вздохнул и потер кончиками пальцев висок:

– Твоя система, может быть, вполне пригодна для любой рядовой женщины. Но Недда – совеем особое существо.

– Так ее зовут?..

– Виноват, я кажется проговорился? Но теперь уже все равно! Ее зовут Неддой. То есть, её обычное имя слишком плоско звучит, и я его несколько изменил. Если бы я сразу высказал ей мою грубую мужскую волю – она оттолкнула бы меня – и только. Мы дождались, когда наши души прониклись взаимной гармонией.

– Блондинка, конечно?

– Нет, скорее брюнетка, но не совсем. В проходящем солнечном свете её волосы отливают зеленоватым золотом. И она вся, ты понимаешь, такая нежная, нежная, почти прозрачная. Когда она целует, то кажется, что к твоим губам прикладывают водяную лилию.

– Ну, уж это... Нет, это бесплотное что-то! Совсем не в моем вкусе. И, ведь, лилии всегда бывают холодные и мокрые. Лилию к губам – это что-то в роде лягушки. Даже болотом пахнет! Нет, это не в моем вкусе. Вот, например, когда целует Надя...

– А у тебя есть здесь Надя?

– Уже три недели. Я ведь не тяну канитель, как ты! Познакомились на пляже, потом встретились в читальне, потом совершили прогулку в горы – и готово! И представь себе, я даже не ожидал, какая это оказалась прелесть. Тоже черноватая в роде твоей Недды, и кажется подкрашивается, но это наплевать. Сложена суховато, но, когда целует, – огонь. Вот уж именно испепеляет!

– Возможно! – неохотно согласился поэт. – Мне кажется только, что ты толкуешь эту эмоцию несколько грубо. Вот Недда – иногда я боюсь, что она растает в моих объятиях, как тень. И в то же время в ней заложены необъятные глубины, первобытный хаос страсти. Она изнемогает от тяжести этого хаоса и иногда смотрит на меня остановившимися, безумными глазами. И в этом взгляде я улавливаю разгадку извечной тайны.

– Здорово! Ты напиши что-нибудь по этому поводу. Нет, а Надя, – та насытится поцелуями и спит. Свернется в клубочек, таким котеночком, и даже немножко вздрагивает. И чтобы разбудить, надо обязательно пощекотать ее за ушком.

– Недда не спит! Я никогда не видел ее спящей.

– Ну, еще бы, – за одну неделю-то!

– И через год не увижу! Её душа находится в состоянии экстаза и нервы её натянуты, как струны цитры. И я робко извлекаю звуки из этих струн. Они плачут или торжествуют, смотря по тому, на что я вдохновляю их.

– Истеричка, может быть? У Нади тоже бывают иногда разные такие капризы. Например, вдруг в пять часов утра требует мороженого. А где я его достану, когда все рестораны закрыты? Но в общем это, конечно, пустяки.

– Ты знаешь, на путях моей жизни я встречал уже много, очень много женщин.

– Да и я не меньше, дорогой мой! На этот счет мы можем еще поспорить. Я, конечно, совсем не желаю хвастаться... Но на неудачи я редко мог пожаловаться!

– Но только теперь моя мятущаяся, утомленная душа нашла, наконец, свое пристанище. И я почти счастлив... Она так утончена, так многогранна. Она так чутко воспринимает все переливы моих настроений. И в то же время в действенности её любви мой слишком нежный организм почерпает все новые силы, укрепляется для мук нового творчества.

– Да, это прекрасно! – согласился Затыкин и в рассеянности проглотил первый попавшийся бисквит. – Но знаешь, я со своей стороны тоже не могу пожаловаться. Капризы, конечно, есть, но в общем у Нади чудесный характер. Читает она маловато, но при первом же знакомстве сказала, что у меня – довольно известное имя. И она аккуратная, редко опаздывает. Нет, знаешь, я тоже очень доволен. Что-то совсем непохожее на мои прежние интрижки.

– А эта твоя Надя... она замужем?

– Как же, я наводил справки! Я на этот счет очень осторожен. Но муж её живет за тысячу верст отсюда и служит управляющим казенной палатой. А она сама приехала сюда, по-видимому, просто пожуировать жизнью. Можешь ты себе представить: такая бездна темперамента и вдруг – какая-то палата! Воображаю, как она чувствует себя дома, несчастная женщина...

– Мир так тесен и все явления так однообразны! – вздохнул поэт. – Вот и Недда тоже говорила что-то такое о казенной палате. Я, конечно, не помню, что именно. Но чувствую, что и её душа изнемогала в тисках жизни и только во мне нашла успокоение.

– А мне Надя так и сказала прямо: "Ты самый интересный мужчина из всех, каких я только встречала"... То есть, ты не подумай, что она была до сих пор этак... легкомысленна, что ли... Я твердо верю, что это – её первая связь.

– Недда тоже чиста, как первозданная мысль. Даже свои утонченные ласки она находит как-то инстинктивно. И она невинна, хотя любовь её изощрена, как алая роза порока.

– Ну, и Надя, она того... Она умеет любить. Уж это им так от рождения дается, должно быть!

– С Неддой я приближаюсь к высшей радости, похожей на скорбь...

Оба были несколько растроганы, и беллетрист даже слегка потрепал по коленке поэта. Еровский посмотрел на часы.

– Мне уже пора идти обедать. Может быть, ты проводишь меня немного?

– С удовольствием. Я все равно обычно гуляю в это время. Человек, получите!

Они расплатились и пошли, – искоса, но внимательно следя друг за другом. И, по-видимому, были довольны произведённым впечатлением. Еровский сказал, чтобы придать всему разговору художественную законченность:

– Пути жизни так запутаны и мы бродим во тьме, наудачу, по этим путям. Но иногда судьба улыбается нам благосклонно. Ты и я – мы пьем из разных источников и души наши несходны, – но все-таки каждый из нас встретил именно ту женщину, которую ждал. Мы заблуждались и падали, – но пришли к истине.

– Да, мы пьем из разных источников! – согласился Затыкин, великодушно забывая о написанной поэтом повести. – Но корень всего – любовь. В этом пункте все источники сходятся.

– Любовь открывает перед нами свою бездну, усыпанную алмазами вдохновения.

– И что там ни говори, а это очень удобно, – иметь постоянную привязанность, которая так хороша, что даже не надоедает!

– Она отражает всю многодумность жизни.

– И знаешь, она совсем не расточительна! Я не скуп, но бессмысленные траты меня раздражают. Розы, фрукты, мороженое – все это не так дорого стоит. А что я получаю взамен!!

– Она безгранична в своей углубленности. Достаточно смотреть в её глаза – и я полными горстями черпаю вдохновение.

Улицы приморского городка были так же кривы и извилисты, как те пути жизни, о которых говорил поэт. Они вились по склону горы самыми прихотливыми поворотами, и у одного из этих поворотов два литератора неожиданно столкнулись с женщиной в красной шляпке. Женщина была среднего роста, не слишком полна и не слишком худа, с темными волосами. Шляпка отбрасывала на её щеки довольно эффектную тень.

В первое мгновение Затыкин и Еровский, как воспитанные люди, просто посторонились, чтобы дать дорогу красной шляпке. Но шляпка почему-то замешкалась и литераторы тоже остановились, – один справа, другой слева. Затем сказали одновременно:

– Здравствуйте!

В этом обычном приветствии не было ничего сомнительного, но почему-то оба литератора взглянули теперь один на другого с целой гаммой смешанных чувств: здесь были подозрение, недоумение и даже ревность.

И женщина в красной шляпке ответила слегка растерянно:

– Здравствуйте... Разве вы знакомы, господа?

– Разумеется! – сказал Затыкин и, взяв руку женщины, поцеловал ее. – Это мой лучший друг.

– Мой лучший сотоварищ! Но я тоже не знал... – начал было поэт и вдруг замолчал, глядя, как беллетрист прижимает свои губы к маленькой дамской ручке. Потом закончил разом: – Я тоже не знал, что вы знакомы!

– Какие вы странные! – засмеялась женщина и, слегка подобрав платье, почему-то отступила на два шага назад. – Иногда совершенно случайно находишь общих знакомых. Выкупались, Затыкин?

– Да, утром. Сейчас слишком жарко.

– А вы еще не обедали, Еровский?

– Нет. Я еще не обедал.

Затем все трое замолчали. Женщина упорно смотрела себе под ноги, поэт постукивал тростью по обросшему диким виноградом забору.

– Представьте, я только сегодня в первый раз встретил здесь моего друга! – нашел, наконец, тему Затыкин. – Да, он ведет довольно уединенную жизнь. И ведь он так слаб, бедненький! У него по ночам постоянные мигрени.

– А вы... вы так близко его знаете?

– Но, Боже мой...Не так уже близко, но все-таки... Почему вы так на меня смотрите, Еровский?

– Извините, я нечаянно... У меня такие глаза. Всегда на что-нибудь смотрят.

– А я все никак не могу управиться с делами! Заходила к портнихе – но у неё будет готово только вечером. В цветочном магазине тоже не нашла, что было нужно, а теперь я иду в библиотеку.

– Когда же мы сегодня с вами увидимся? – спросил поэт.

– Почему же я знаю? Когда-нибудь... Какой вы странный.

– А купаться вы будете вечером? – с чрезмерной веселостью справился Затыкин. – Вы мне обещали, что придете купаться!

– Разве я обещала? Я не помню! Я даже не знаю, почему это я могла бы вам обещать... Сейчас мне нужно в библиотеку!

– Я могу вас проводить! – вызвался Затыкин.

– Я тоже могу вас проводить! – согласился Еровский.

– Нет, нет, пожалуйста! Вы, наверное, заняты своими общими интересами, и я совсем не хочу вам мешать. Вообще, почему обязательно нужно провожать? Я и одна дойду...

И женщина поспешно протянула сразу обе руки.

– Ну, что же? Нет, положительно, вы какие-то странные, господа... Право же, я совсем не ожидала... Только если что-нибудь будет, то пожалуйста не на улице... Я ужасно боюсь уличных скандалов! И мой муж служит в казенной палате, это может так дурно на него повлиять... Пожалуйста, не на улице!

И она быстро исчезла за следующим поворотом.

– Ну? – строго спросил Затыкин.

– Что такое? – недовольно отозвался Еровский.

– Ничего!

– Ты скажи прямо: ты зовешь ее Неддой?

– Но я думаю, что она в такой же степени и Надя?

Разошлись на всю ширину узенькой улицы, постояли немного у противоположных заборов, потом опять сошлись в середине.

– Какой чудовищный излом! – вздохнул Еровский.

– Плюнь на изломы! Знаешь, что тут всего хуже?

– Моя израненная, оплеванная душа...

– Брось! Хуже всего то, что она просто глупа... Ведь, она сама выдала себя с головой.

– Не подчеркивай, пожалуйста!

– Что? Не подчеркивай? Мы тут с тобой достаточно уже наподчеркивали!

– Нужно смотреть глубже, Затыкин! В душе художника, истинного художника, всегда живет неутолимая жажда творчества. И перлами этого творчества он украшает бледную действительность.

Затыкин задумался.

– Отчасти ты прав. Но, ведь, глупость-то, глупость-то какая! И дернул нас чёрт обязательно встретиться!

– Не подчеркивай, прошу тебя! Мне больно.

– Уж это что говорить!.. У меня от всей этой гадости даже под ложечкой жжёт. Слушай, знаешь что? Плюнь ты на свой обед. Я тебя к знакомому татарину в погребок сведу. Он нам шашлык изготовит, хороший, из живого молодого барашка. Они у него так по подвалу и бегают. А какое вино! Лучшему бургонскому не уступит! Пойдем!

Сказав это, Затыкин даже мечтательно зажмурился.

Поэт оправил галстух, раза два лизнул набалдашник трости, потом тряхнул головой и решился:

– Пойдем... Но только я прошу тебя об одном: не подчеркивай больше... Ты слишком материален. Не нужно!

–

Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал .