Текст книги "Темной ночью"

Автор книги: Николай Олигер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Решение созрело. Извозчика будить пока еще незачем. Он, кажется, глуп и, во всяком случае, очень неловок и не предприимчив. Все нужно сделать собственными силами. Только в крайнем случае позвать на помощь.

Теперь, когда Никонов решил, наконец, стать лицом к лицу со странной загадкой, – прежний мертвенный ужас как-то потускнел, слинял, и вернулась возможность действовать смело и даже нагло.

Осторожно, сдерживая дыхание, Никонов опять выполз из клетки и, не разгибаясь, стараясь занимать как можно меньше места у самой стены, пробрался в узкий, заваленный разным хламом, закоулок между клетью и избой. Не увидел, но нащупал руками в обмазанной глиной стене низкую дверь и приник к ней ухом.

Там шевелился кто-то живой. Может быть, бился уже без сознания, в предсмертных судорогах, потому что стонов и шепота больше не было слышно.

Никонов нажал дверь плечом. Она всколыхнулась, но не открылась, и звякнул на пробое тяжелый висячий замок, как в тюрьме.

И вдруг полоса красного света упала в закоулок, трепещущие тени побежали по облупившейся стене, с прежней яростью залаяла охрипшая белая собака.

Хозяин стоял с фонарем в руке, и фонарь покачивался слева направо, а освещенная снизу большая темная борода вздрагивала и шевелилась.

Никонов выпрямился, быстро, как на пружинах. И с незнакомой гибкой упругостью во всем теле протянул вперед сжатые кулаки, для защиты и нападения.

– Кто здесь заперт у тебя? Говори, ты...

Хозяин поднял фонарь вровень с лицом, осветил Никонова и сказал ему своим сухим и неподвижным голосом:

– Кого запирать? Вы бы спать легли...

Но на последних словах голос сорвался, – и теперь было ясно, что хозяин тоже волнуется и только скрывает это силой своей огромной воли.

– Не лги... Я знаю! – настаивал Никонов. – Я знаю, что здесь есть кто-то. И его мучают, пытают. Где ключ?

Хозяин отрицательно тряхнул толовой.

– Нету ключа. И за дверью никого нет. Так это... Ветер стонет.

– Лжешь! А почему у тебя руки дрожат? Ты боишься? Дай ключ!

– Я не боюсь. Не на мне грех. А вы спать идите. Завтра встанете раненько и уедете. Какое вам дело?

Никонов колебался. Поднять тревогу, разбудить всех обитателей Кочек... Но, может быть, они все – сообщники.

Он засунул руку в пустой карман пиджака.

– Послушай. Открывай добром, или я стрелять буду.

Волосатое лицо усмехнулось.

– Пожалуй... Не боюсь я. Сердце-то у вас, видно, жалостное? Ну, скажу я вам так: не ветер стонет, а человек лежит там и смертную муку терпит. Живой человек.

– Да как же ты...

Никонов готовился ко всему, и все-таки его поразило это внезапно вырвавшееся признание.

Покачивался фонарь. Дрожало в нем пламя нагоревшего сального огарка. За спиной хозяина, благодаря контрасту с этим нервно колеблющимся светом, темнота сгустилась и была, как стена, гладкая и бархатистая. Загроможденный разной рухлядью закоулок казался очень узким, и в нем негде было бы повернуться, если бы пришлось вступить в борьбу. Но огромный, волосатый человек с жилистыми руками был, по-видимому, настроен совсем мирно. Он поставил свой фонарь на землю и сам неторопливо опустился на какой-то обрубок. Положение Никонова сделалось совсем затруднительным, потому что странно и смешно кричать и угрожать человеку, который сидит совсем спокойно и не готовится к отпору.

– Да как же ты... – повторил он еще раз и, смутившись, вытащил руку из кармана: – Ведь это – преступление!

– Так... Правильно... – отчетливо выговорил хозяин. – Грех. И вспомянется он еще на ком-нибудь, – этот грех.

Мужик замолчал. Молчал и Никонов, и черная стена тьмы придвигалась все ближе. Если бы хозяин тоже начал кричать, ругаться, было бы лучше. А он только переждал долгую паузу и продолжал говорить, не возвышая голоса и не глядя на Никонова.

– Вот, вы в барской пролеточке ездите... и спинжачок на вас... Стало быть – барин. Совсем вам наши мужицкие-то горести и не нужны. Все спят – и вы бы спали, по-хорошему. А вы огорчаетесь. Чего ради?

– Послушайте... Барин я или нет – это, конечно, все равно. Душа-то ведь и у меня есть. И если я слышу, что человек страдает, должен я знать, наконец, что здесь такое... за этой дверью...

И Никонов опять почувствовал прилив гнева и ненависти к этому человеку, который так спокойно смотрит на его возмущение. Он договорил, задыхаясь и опять крепко сжав кулаки, так что ногти вонзились в мякоть ладони:

– Вы должны... понимаете... вы не имеете права... Кто здесь?

– Мужик там. Черный человек, не ваш. Хотел выше подняться, да крылья обломались.

– Как же вы смеете...

– Нет, нет. Не надо открывать без нужды. Тревожить его. Брат у меня там... Без ума он.

– Брат? Без ума? – не сразу схватывая мысль, протяжно повторил Никонов. – Я все-таки не понимаю. Он... помешанный?

– Убогий. Ум-то весь люди добрые по кусочкам у него разворовали.

Слова были темные, как ночь. Но, должно быть, в словах этих жила правда. По крайней мере, Никонов сразу поверил им. Поверил, но не понял.

– Вы должны рассказать мне... И все равно, это невозможно, возмутительно... Разве можно запирать на замок одного больного, без помощи, в какой-то конуре?

– Так. Не хорошо ему там. В больницу возил. Разов пять возил. Веревками к грядке прикручивал, чтобы не бился. Не приняли. А людей он не любит – прячется, когда спокоен. Ну, когда накатится то, еще своих домашних, ничего себе, терпит. А на чужих бросается. И все зубами норовит за горло... за горло... как волк.

– Но ведь это значит... – начал соображать Никонов, – это значит, что вы его заперли для того, чтобы он не бросался на нас, приезжих? Да? Когда мы стояли под дождем и ждали, вы заперли его? Да?

– Так, так! – кивал головой хозяин. – Потому что нельзя иначе. Люди заплутались, дорогу потеряли, обмокли... Как не пустить?.. А он сейчас зубами за горло... Часто запираю. А что стонет он – вы не бойтесь. Он и на воле стонет. Боль в нем такая есть. Сидит внутри и гложет. Сидит и гложет, а ему мочи нет терпеть.

– И... давно это с ним? – несмело спросил Никонов. Ему было стыдно и больно, так больно, как будто та боль, что сидела в помешанном, заразила и его. Сразу, после немногих слов хозяина, все было теперь ясно и просто, и поэтому было еще ужаснее, чем представлялось в воображении.

– Давно. Сюда таким уж привел. Да что говорить... Скучно вам будет, дело не барское... Вы бы спать легли. Притомились, поди, с дороги. Все спят.

– Нет, я не могу. Вы должны рассказать мне... И кроме того, – извинить... Если бы я мог предполагать, я нашел бы другое место... Ночевал бы в степи... Но не так... Ведь это же страшно!

– Гроза была. А грозу он тоже не любит. Боится. Замрет весь, похолодеет, когда по небу раскатится. Здесь, в Кочках, ему хорошо еще... А в селе, куда мы из России приехали, первое время очень мучился. Скорбел.

– Скорбел? – бессознательно повторил Никонов.

– Так. Сначала был он тихий совсем. Только скорбел душой и молчал. Не открывал рта, не говорил ни с кем. Так... А вы бы спать легли...

– Да нет же... Послушайте! Сейчас темно. Выпустите его, он никого не увидит.

– Нельзя: подкрадется тихонько, словно кошка, и придушит. Тут уже было раз... Едва отняли. Нельзя. Совсем ожесточен человек... Вы вот, барин, молодой еще. Душа у вас не заскорузла. Вы понять можете... Если, например, родился человек нищ и несчастен, как Лазарь, и определили его с самого начала к богатым людям, под столом крошки лизать. А человек тот крошками-то недоволен. Он, может быть, умом своим много выше тех поднялся, кто над ним сидит. И будет ему обидно, и дух у него возмутится. "Не надо мне, скажет, ваших крошек, пусть их псы шелудивые жрут. Хочу сесть за стол и вкушать с вами, с богатыми, вровне". Захочет человек подняться, ан нельзя, – прикован. А богатые учнут его каблуками по убогому лицу бить и приговаривать: "Знай, убогий, свое место. Мы и то тебе великую милость оказываем". Ожесточится такой человек, или нет?

– Ожесточится! – тихо согласился Никонов, с нелепым вниманием всматриваясь в нагоревшую черным грибом светильню сального огарка. – Ожесточится...

– Так вот же и брат. От этого он и ум потерял. Ум у него был большой, а труд – тесный. Приковал его этот труд к земле, к грязи – и никаких. Не дал простору. Бился, бился он в этом труде, а видит – кроме крошек, ничего не перепадает. И уже как бился! Все хотел грошей накопить. В больших летах самоуком грамоте обучился. Толстые книги стал читать. Днем работает, а ночью читает. Никогда ему отдыха не было. На что крепкий был человек, а извелся: прозрачный стал с лица, восковой, словно схимник... Ну, грошей не накопил, а в город таки ушел. К тому времени я оженился, и, стало быть, в семье работница прибыла... Ушел брат в город и поступил на фабрику. И все ходил слушать, как господа о науках читали. И письма посылал нам очень чудные, вроде как песни сложены. Хорошие письма. Про тяжелую крестьянскую долю писал и про сытых, что праздно живут да жиреют... Только недолго это было, а потом на год целый и слух об нем всякий пропал. Полагали мы, что заболел либо помер.

Хозяин остановился, открыл фонарь и, поплевав на пальцы, снял нагар. Никонов, приложив ухо к запертой двери, прислушался и вопросительно поднял глаза на хозяина.

– Стонет он. Как же быть?

– Все одно... И выпустить – не перестанет. Видно, уж до самой смерти промается... Спать-то будете?

– Нет, я не могу. Лучше говорите. Я буду слушать.

– Так. Вы вот на меня, было, с укором, да с кулаком, а я к этому привычен. Много нас били. Не жалели господа своих белых ручек. И брата били.

– Потому и не писал он из города?

– Нет, это после было. А не писал он потому, что в остроге сидел. Сделался на фабрике бунт, а брат-то в голове пошел. Потом приехал он к нам в деревню. И не по своей воле: прислали этапом и обязали подпиской, чтобы не выезжал никуда. Длинна, стало быть, оказалась цепь-то, укоротить понадобилось. Ну, поселился он опять в деревне. За что ни возьмется, а у него из рук валится. "Отвык я, – говорит, – от вашей земляной работы. Да и на уме не то". Книжек он с собой привез, а потом еще из города ему прислали. По вечерам соберет народ, вслух читает. И сам рассказывает. Самую мудрую книжку всю, по словечку, растолкует... Много было ума в человеке... Куда любому барину... И все болел он сердцем за горькую долю. "Мы, говорит, весь свет своими руками сделали, а нас бездельники под столом держат". Да... Которые уже старики были, те плохо его слушали. На старости у человека ум плохо шевелится и никак ему нового понятия не втолкуешь. Привык уже к своему-то, к старому. А молодежь, – та хорошо слушала и задумываться стала. Соберет брат свой кружок, говорит или читает, а глаза у него огнем горят и усы топорщатся. И сам весь вытянется, на полголовы вырастет. А потом придет домой, да иной раз и заплачет. "Нет, говорит, в вас смелости. Рабы вы". Это конечно. Все с малых лет по чужой указке ходить привыкли, а ему это казалось обидно. Силы у него было много, а не мог он всей этой силой не только что горы, а и малого камешка своротить. И начал он по ночам не спать, бредить. Вскочит среди ночи, ловит что-то руками и кричит: "Вот они! Вот они, враги наши!.. Бей их!" Так-то вот... Жилось нам всем в то время очень плохо, потому что год был голодный, и от голоду еще прилипчивая болезнь напала. Схватит мужика жар, и красная сыпь пойдет по телу. Погорит дней пять и помрет... Перед заговеньем, на масляной, родитель наш скончался. А на первой неделе приехал становой, потому что вышел сверху приказ: недоимки выколачивать... Наши молодые замутились. Как, мол, это так? Народ голодает, а у него последний кусок из глотки рвут. Нет, мол, такого закону... Приехал земский. Собрал сход. "Снимай, такие-сякие сыны, шапки! Выдавай зачинщиков!" Шумит, кричит, каторгой грозится. Нашлись из стариков такие, что выдали: забоялись очень... Хотели мы брата от греха спрятать подальше, но не успели. Подхватили его урядники под руки, приволокли в волостное, да там, на крылечке, и выпороли. Пороли легонько, потому что и у продажных шкур совесть-то не в кабаке заложена. Почти что и следов не осталось. Но только это для брата оказалось без различия. Лучше бы его там на месте и засекли до смерти... Привезли его домой едва живого. Губы белые шевелятся, а слов не выговаривают.

Хозяин встал, поднял фонарь с земли.

– Ну, и что же? – спросил Никонов.

– А все. С того дня и ум потерял. Сначала молчал, словно думал, а потом все хуже да хуже. Людей очень уж не любит... Так-то выходит, господин, что не я в его муках починен. И не по моей вине он вам спать не дал. Ложились бы в избе вместе с толстым бариночком.

– Я... вижу теперь! – давился словами Никонов. – Вы простите меня.

– За что прощаетесь? Худого не делали... А посмотреть вы его хотели, так вот, – извольте.

Быстрым движением, так что Никонов не успел даже понять, чего он хочет, он вложил ключ в замок и повернул. Толстая дверь из кривых березовых плашек бесшумно открылась, как широкий, беззубый рот. Никонов заглянул в самую глубину этой мрачной пасти.

Хозяин навел свет фонаря.

– Увидали?

На гладко утрамбованном земляном полу сидел высокий человек с необыкновенно худым лицом и с костлявыми, исцарапанными руками, обнаженными до локтей. Ни орудий пыток, ни грязи, ни разорванной на окровавленные лохмотья одежды – ничего не было. Больной теперь не стонал и даже не шевелился, а сидел неподвижно, как изваяние скорби. Плотно опущенные веки темными полукругами обтягивали глазные яблоки. Коротко и неровно остриженные волосы, вылезшие на висках, ежом торчали на темени, и в них густо серебрилась седина. На одной щеке был свежий, еще не заживший шрам, и его красноватое пятно резко выделялось на мертвой желтизне лица. Длинная рубаха походила на саван, и из-под нее как-то неловко, деревянно, торчали голые ноги со странно нежными, чистыми подошвами.

– Да ведь он умер, – не дышит! – прошептал Никонов.

Белые складки рубахи не шевелились, – нельзя было уловить глазом движений ввалившейся груди. Но хозяин отстранил Никонова и уверенно сказал:

– Не умер. Истомился. Теперь ничего не видит, не слышит. Хоть огнем его жги.

Глаза, как будто, смотрели сквозь опущенные веки, – мертвым, неподвижным взглядом. И Никонов не поверил словам хозяина.

Он видит. Видит и во тьме, – и читает в душах своим темным взглядом смерти. А на желтом лице застыло страстное, мучительное искание мысли, и поэтому оно похоже не на обыкновенное человеческое лицо, а на странную, идеализированную маску, созданную смелой рукой художника.

Он ищет.

Хозяин медленно закрыл дверь. Видение исчезло.

Старательно он замкнул замок и переспросил:

– Увидали?

– Да, видел. Если он жив, то это страшно. Лучше ему умереть.

– Как не лучше... А не умрет. Долго еще не умрет. Очень уже он прежде, здоровый, жить хотел. Теперь и не просится тело в могилу.

Сальный огарок в фонаре мигнул последний раз синеватым язычком, догорел и погас. Однако, темнота почти не сгустилась, и какой-то ровный, спокойный свет был уже разлит по всему небу, очистившемуся от последних волокнистых облаков.

Светало.

Хозяин пригладил пальцами растрепавшиеся волосы и сказал равнодушно, как всегда говорят совсем незнакомым и чужим людям:

– Спокойной ночи вам теперь. Пора опочить перед дорогой.

И ушел в избу. Никонов машинально вернулся было в свою клетушку, прислушался к спокойному храпу извозчика, потом ощупью разыскал свою шляпу и пошел к болоту.

Он присел там на сгнивший пенек и, чувствуя смертельную усталость, опустил голову на руки, закрыл глаза. Возвращаться туда, в клетушку, бок-о-бок с помешанным, не хотелось. Там опять будут давить страшные кошмары, будет заражать своим страданием заживо погребенная жизнь.

Здесь лучше. Унылые постройки с разрушенными кровлями остались за спиной. Их не видно. А впереди – море белого тумана, который все густеет и заволакивает гниль болота. Пустота... Ничего.

Сидя в неудобной, напряженной позе, Никонов крепко уснул, без кошмаров и сновидений. Черная пелена забвений закрыла все, оборвала нить сознания.

Проснулся он от ослепительного солнечного блеска, горячего и ласкающего, который бил прямо в глаза.

Встал, расправил онемевшие члены.

Солнце только что выглянуло из-за края болота. И его острые, золотые лучи рассекали туман, рвали его на отдельные клочья, гнали к сухому, возвышенному берегу и там приканчивали последними, смертельными ударами. Он волновался, как испуганное стадо, и бился в неравной борьбе, и старался укрыться в чаще зеленых камышей, – но солнце побеждало. И, влажный сын темной ночи, он умирал молчаливо и надменно, в последних судорогах выбрасывая к горячему голубому небу бесформенные комки своей холодной белизны.

Там, где туман уже рассеялся, сверкали теперь обросшие тростником и осокой широкие спокойные лужи, такие красивые и радостные в юном блеске утра. Они ловили синеву неба и превращали ее в темный изумруд, искрящийся золотистым блеском благородного камня. Повсюду, на кочках, на пестрых пятнах мха и осоки играли в лучах еще не просохшие капли ночного дождя.

Новая волна тумана побежала прямо на Никонова. Он улыбался, как ребенок, обогретый солнцем, и тянул руки к ней навстречу.

– Ну, что же... Иди! Солнце сильнее. Все равно – погибнешь.

На минуту все скрылось под белым, молочным покровом.

Исчезла синева неба, и можно было смотреть, не мигая, на солнце, которое вдруг потеряло лучи и покраснело, как кровавое пятно. И было немного жутко, так как казалось, что туман победил. Но огненные мечи утра ударили с новой силой.

Пелена распалась.

Никонов долго стоял на бугре, грелся под солнцем и чувствовал, как пропадает, вместе с туманом, ночная усталость. Потом вспомнил, что пора ехать и что его, может быть, давно уж ждут.

Выселки сидели на увале нехорошим, грязным пятном. Солнце как-то обходило и торопливо бежало дальше по степи, изрезанной длинными прямоугольниками тощих полей.

Все еще спали. Никонов сначала разбудил извозчика, потом вошел в избу. Димочка – жирный, вспотевший, – спал на лавке, закинув голову, и мухи ползали по его лоснящемуся лицу, заползали в рот и хлопотливо шарили там своими хоботками.

Никонов вспомнил другое лицо: изможденное, с видящими сквозь опущенные веки глазами. И, грубо толкнув Димочку, ответил на его недоумевающий взгляд:

– Вставайте, Димочка! Ночь прошла. Пора ехать.

–

Источник текста: Собрание сочинений, Том II. 1912 г.

Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал .