Текст книги "Георгий Скорина"

Автор книги: Николай Садкович

Соавторы: Евгений Львов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Глава VII

Приняв на себя управление герцогской печатней, Скорина добросовестно вел дело. Началось печатание Евангелия и лютеранского катехизиса на немецком языке.

Скорина заботился о том, чтобы эти издания находились на должном уровне книгопечатного искусства. Он тщательно следил за разнообразием и четкостью шрифтов, не видел в этой работе ничего зазорного для себя и выполнял только обязанности печатника, не касаясь содержания издаваемых книг. Книги эти были написаны на немецком языке и предназначены для немцев. К его народу они не имели никакого отношения.

Герцог платил щедро, и заработанные деньги Скорина рассчитывал обратить не только на свои личные нужды, но главным образом для пользы виленского братства и печатни.

В Товии Георгий нашел неоценимого помощника. Уже из первых бесед с ним он убедился в обширных знаниях и незаурядном уме этого человека. Старик отлично знал не только еврейскую духовную литературу, но, владея греческим языком и латынью, изучил Гомера и Аристотеля, Гераклита и Платона, Горация и Вергилия, Сенеку и Тацита. Георгий испытывал подлинное наслаждение от бесед с Товием. Они обсуждали вопросы философии, богословия, медицины, астрономии.

Товия восхищала широта взглядов Скорины, его разносторонние знания и благородство чувств.

Старик был глубоко растроган отношением к нему доктора Франциска. Здесь, в Кенигсберге, все, начиная с самого герцога и кончая последним дворцовым лакеем, презирали Товия и помыкали им, как невольником. Приезжий виленский ученый был первым, кто оценил достоинства старого еврея, кто увидел в нем человека и говорил с ним, как с равным.

Георгия же поразило искусство старика в типографском деле. Вырезанные им немецкие литеры и заставки отличались изяществом и тонким вкусом: Георгию пришлось иметь дело с мастером, не уступавшим покойному Стефану.

Однажды, когда Скорина похвалил его изделия, Товий таинственно улыбнулся и сказал:

– Вы еще не знаете, господин доктор, на что способен старый Товий…

Оглядевшись по сторонам, он осторожно открыл старательно замаскированный стенной шкафчик и, вынув оттуда небольшую книгу, подал ее Георгию. Это был отрывок из гомеровской «Илиады» из нескольких песен, выбранных самим печатником. Только такой знаток книгопечатного искусства, как Скорина, мог по достоинству оценить эти художественные гравюры, резанные по дереву, эти чудесные заставки, этот великолепный переплет, украшенный кружевной резьбой, превосходивший знаменитые переплеты итальянца Майоли.

Георгий долго и сосредоточенно разглядывал книгу.

– Товий, – сказал он, – вы великий мастер!

Старик выпрямился. Лицо его было торжественно и строго.

– Да, – сказал он. – Я – мастер! И я горд и счастлив, что услышал это из ваших уст. Мне не нужно иного вознаграждения. Никто, кроме вас, не видел этой книги.

– А герцог? – спросил Георгий.

Товий презрительно усмехнулся:

– Герцог!.. Что смыслит этот надменный тиран в истинном искусстве? Поощряя печатание книг, он заботится не о людях, а лишь о своих честолюбивых целях. Нет, герцог не получит этой книги. Я работал над чей украдкой, долгими бессонными ночами, остерегаясь нескромных взглядов. Я делал ее для себя. Часто, оставаясь один, глядел я на эту книгу. И тогда великим весельем наполнялось мое сердце, и я говорил: ты – большой мастер, Товий! Пусть глумятся над тобой кичливые невежды, они бессильны унизить тебя, ибо ты – мастер… Так говорил я себе. А теперь повторили это вы, доктор Франциск. Пусть же эти несколько песен останутся у вас в воспоминание о старом Товии. Я дарю их вам.

Скорина крепко обнял старика.

– Благодарю вас, мой друг, – сказал он. – Благодарю и с радостью принимаю драгоценный дар ваш. Но объясните мне, Товий, что заставляет вас покорно сносить унижения, которым вас подвергает герцог и его челядь?

Георгий никогда прежде не задавал Товию подобных вопросов, щадя его самолюбие.

– А что я могу поделать? – с горечью ответил Товий. – Я побывал во многих городах Германии, но отовсюду меня изгоняли церковные власти. Потом я поселился в Кракове, но и здесь католические монахи травили меня, как зверя, называя чернокнижником и колдуном. Ни один друкарь не пожелал взять меня к себе, опасаясь гнева духовенства. Единоверцы также отвернулись от старого Товия, которого раввины объявили вероотступником и эпикурейцем. Приехавший в Краков герцог Альбрехт позвал меня к себе на службу, пообещав хорошую плату. И я поехал в Кенигсберг.

– Я могу понять это, – сказал Скорина, – но потом, когда вы очутились в таком тяжком положении, почему не покинули вы герцогского двора?

– Ах, господин Франциск, – вздохнул Товий, – куда деваться мне? Кто захочет приютить старого еврея? Да и найду ли я в другом месте что-нибудь лучшее? К тому же невозможно мне покинуть Кенигсберг. Я здесь узник. За каждым моим движением зорко следят.

Он подошел поближе к Георгию и сказал шепотом:

– Боюсь, доктор Франциск, что и вас ждет недобрая участь. Герцог расточает вам ласки, но не верьте ему. О, я хорошо знаю этого коварного властителя. Ему нужно от вас что-то. Добившись своего, он заговорит с вами другим языком.

Скорина покачал головой:

– Многие пробовали сделать меня рабом либо исполнителем злых помыслов. Никому еще не удавалось это, не удастся и герцогу Альбрехту.

Но Скорина, однако, понимал, что опасения Товия не лишены оснований. Он почти не сомневался в том, что герцог пригласил его не для руководства немецкой печатней. Для этого нашлись бы в Германии более подходящие люди. По-видимому, истинные намерения Альбрехта были другими.

Наступил день, когда наконец все стало ясным.

Посетив однажды печатню, герцог, всячески расхваливая Скорину, вручил ему кошелек, туго набитый золотыми талерами. Потом, отозвав его в сторону, сказал:

– Доктор Франциск! Желая способствовать просвещению не только моих подданных, но и соседних народов, я намерен печатать книги на языках польском и русском. Вы провели долгие годы в трудах на этом поприще и, стало быть, будете мне незаменимым помощником.

Вот оно то, чего все время опасался Скорина! Еще лет десять назад он ответил бы герцогу гордым и решительным отказом. Опыт, приобретенный с годами, научил его осторожности.

– Вашей светлости, должно быть, угодно издавать лютеранские книги?.. Я же… православный, – сказал он.

– Не беда! – возразил герцог. – Я не уговариваю вас отступиться от своей веры. Ведь вы печатаете здесь лютеранские книги на немецком языке, не видя в том греха.

У Георгия не могло быть сомнений в том решении, которое он должен принять. Никакие богатства и награды не могли заставить его содействовать тому, что считал он опасным и вредным для своего народа. Нужно было во что бы то ни стало покинуть Пруссию, и как можно скорей. Но как это сделать, чтобы не разгневать Альбрехта, который мог круто расправиться с непокорным? Приходилось прибегнуть к хитрости.

На другой день Георгий явился к герцогу и заявил о своем согласии. Альбрехт был в восторге. Он предложил Скорине еще денег.

– Благодарю вашу светлость, – сказал Георгий, – я уже получил вознаграждение и вполне удовлетворен. Но чтобы осуществить ваше намерение, необходимы славянские шрифты, коих здесь нет. Предлагаю вам, государь, воспользоваться теми, что имеются в моей виленской друкарне.

– Отлично, – сказал герцог. – Я заплачу за них, сколько вы назначите.

– Не сомневаюсь, ваша светлость. В таком случае мне надлежит отправиться за ними в Вильну.

– Гм… – молвил герцог. – Не лучше ли послать одного из моих слуг с вашим письмом?

– Никто, кроме меня, не сможет отобрать то, что необходимо. К тому же, государь, приехав в Вильну, я смогу закончить тяжбу о наследстве, которая вот уже сколько времени причиняет мне беспокойство, а также увезти с собой супругу, ожидающую рождения ребенка.

– Так вы предполагаете привезти в Кенигсберг вашу жену? – спросил герцог обрадованно. – Что же, мы рады принять ее к нашему двору. Я выдам вам пропускной лист и напишу письмо к воеводе виленскому. Однако… упаси вас бог обмануть меня. Со своими врагами я свожу счеты сполна.

Вечером, оставшись в типографии наедине с Товием, Георгий рассказал ему все.

– О, господин Франциск! – сказал старик, и голос его дрогнул. – Так вы уезжаете, чтобы никогда больше не вернуться сюда… Я знал, что этим кончится. Знал, что снова наступит для Товия непроглядная ночь.

– Товий, – сказал Скорина, – хотите вы ехать со мной в Вильну? Не могу обещать вам ни богатства, ни почестей, но ручаюсь, что вы сможете свободно трудиться не ради прихоти владык, но для пользы простых людей. Здесь вы узник и раб, там вы будете человеком и творцом.

Старик был потрясен.

– Повторите… повторите, пан доктор! – залепетал он. – Я знаю, что вы шутите…

– Я не шучу, Товий! – ответил Георгий.

* * *

Два оседланных и навьюченных дорожными сумами коня стояли во дворе друкарни. На рассвете Георгий должен был отправиться в путь. Ночью, когда мастера разошлись, Георгий тщательно запер двери и ставни и принялся переодевать своего спутника. Сбросив лапсердак и ермолку, Товий надел потертый польский кунтуш, сапоги со шпорами и войлочный капелюш. Свою длинную бороду и седые пейсы Товий тщательно спрятал.

Ранней зарей два всадника остановились у сторожевой будки восточных ворот Кенигсберга. Георгий показал караульному начальнику герцогский пропуск, и тот почтительно поклонился, пожелав доктору Франциску счастливой дороги.

Следом за Скориной ехал его слуга. И конечно, ни караульные, да и никто другой не могли узнать старика Товия в этом человеке, похожем не то на промотавшегося шляхтича, не то на странствующего цирюльника.

Путешествие было долгим. Старик утомлялся от верховой езды, и Георгий, жалея его, вынужден был часто останавливаться на отдых. Опасаясь герцогской погони, путники, как правило, ехали проселками, а для ночлега выбирали самые глухие селения или сторожки, затерянные в лесных чащах.

Наконец, к исходу двадцатого дня, они доехали до невысоких гор и внизу, в котловине, увидели Вильну.

– Вот она – Вильна! – сказал Георгий весело. – Пусть будет эта земля вам новой родиной, Товий!

Когда кони, замедлив шаг, стали подниматься по песчаному шляху Замковой горы, Георгий оживленно начал объяснять Товию названия пригородных селений, холмов и ворот городской стены.

Товий слушал, улыбался, кивал головой.

Проехав мост через стремительную Вилию и миновав Остру Браму, Товий спросил Георгия:

– У пана Франциска было, наверное, хорошее детство? Иначе почему бы человеку так радоваться, возвращаясь домой.

– Нет, Товий, – ответил Георгий. – Родина моя еще не здесь, а в детстве разве в том лишь счастлив я был, что жил на великом шляху и от разных людей любовь к наукам приобрел.

Приехав домой, Георгий узнал о новом постигшем его ударе. Недавно Маргариту вызывали в суд и объявили, что наследство покойного Адверника признано за ней. Одновременно правитель канцелярии сообщал, что в городе Познань двумя варшавскими евреями предъявлен иск к Францишку Скорине на крупную сумму. А поскольку сам ответчик, Скорина, пребывает в безызвестном отсутствии, укрываясь от суда, то на имущество его и его супруги налагается секвестр впредь до вынесения судебного решения. После этого судейские чиновники опечатали друкарню. Скорина ничего не мог понять. Он никогда не имел дела ни с одним варшавским евреем. О каком же иске могла идти речь? Мало-помалу волнение его улеглось, и, спокойно поразмыслив, он сказал жене:

– Нет сомнений в том, что произошло недоразумение. Чтобы выяснить его, нужно мне отправиться в Познань и разыскать этих варшавских евреев.

Маргарита пришла в отчаяние. Она едва дождалась мужа, и вот он снова покидает ее.

– На этот раз я задержусь там лишь на несколько дней, – говорил он, покрывая поцелуями ее лицо.

Якуб и Богдан тоже советовали поскорее съездить в Познань, чтобы разъяснить явную ошибку. Только Кривуш недоверчиво покачал головой.

– К сожалению, Франек, я не уверен в том, что это только недоразумение, – сказал он, улучив момент, когда Маргарита вышла.

– Но я не знаю никаких варшавских евреев, – возразил Скорина.

– Для того чтобы люди замышляли против тебя дурное, вовсе не требуется знать их. Достаточно, чтобы они знали тебя.

– А для чего им замышлять против меня дурное? – спросил Георгий, пожав плечами.

– Вот этого-то я пока не могу объяснить, – сказал Николай, – но если ты решил ехать, то, пожалуй, мне следует сопровождать тебя. Среди всех городов польских и литовских Познань наименее знакома мне, и я не прочь побывать там.

Георгий с радостью согласился. Нужно было еще позаботиться о Товии. Старик был смущен и подавлен всем происшедшим.

– Некстати вы взяли меня с собой, пан Франциск, – сказал он уныло, – видно, не принесу я вам счастья.

Скорина успокоил его. Он представил Товия своим друзьям и попросил жену позаботиться о старике. Заметив на лице жены недоумение, Георгий сказал серьезно:

– Людей нужно оценивать не по вере, не по языку их, но по душе и разуму. Этот человек будет моим другом и помощником.

Маргарита взглянула ему в глаза.

– Хорошо, Франек, я сделаю так, как ты хочешь.

Предвидя, что герцог станет разыскивать сбежавшего еврея в Вильне, Георгий не оставил его у себя, а поселил в небольшом домике на одной из глухих улиц, куда Гинек должен был приносить ему пищу и все необходимое.

Накануне отъезда некий странник, пришедший из московской земли, принес Скорине письмо. Георгий вскрыл пакет и радостно улыбнулся. Письмо было от Тихона Меньшого. Богомаз писал, что дошли до него книги, оттиснутые Францишком Скориной, и повергли его в изумление великой лепостью своею. «А коли не забыли меня, Юрий Лукич, – писал Тихон, – то отпишите, я во град виленский явлюсь, станем вместе трудиться. Авось уменье мое для вас без пользы не останется…»

Еще бы! Не раз вспоминал Скорина о чудесном искусстве московского живописца. С такими двумя помощниками, как Тихон и Товий, можно смело смотреть в будущее.

Георгий с легким сердцем отправился в дорогу вместе со своим другом. А через две недели Кривуш вернулся в Вильну с печальной вестью о том, что Скорина, обвиненный в умышленном бегстве от суда, взят под стражу и заключен в познанскую тюрьму.

Глава VIII

Друзья Георгия не теряли времени. Собрав членов братства, Якуб Бабич поведал им о случившемся:

– Все дело сие затеяно по наущению сильных и злобных врагов, ненавидящих Францишка Скорину и весь народ наш. Они рассчитывают, лишив нас главы, отнять у братства могучее орудие просвещения. Им надобно не только замучить и убить Францишка, но и опорочить его перед народом и духовенством, представить славного и благородного мужа вероотступником, алчным плутом, присвоившим богатство покойного нашего брата Юрия Адверника. Для того барон Рейхенберг возвел на Скорину поклеп о мнимых связях его с Лютером, пытался навлечь на него позор судом о наследстве, а ныне замыслил новую напраслину… Не позволим мы этого! Все города русские на ноги поднимем, до самого короля Жигмонта дойдем, а Скорину вернем. Помните, братья, не о судьбе одного человека идет речь, но о судьбе всего дела нашего.

По призыву Якуба каждый из братчиков внес свою лепту в это дело. Отправлены были люди в Витебск и Могилев, в Полоцк и Минск, чтобы побудить местное купечество и духовенство писать королю челобитные об освобождении Скорины.

По просьбе Георгия, переданной через Кривуша, Богдан Онкович был послан в Гданск, дабы разыскать Романа Скорину и получить от него подтверждение, что Георгий отказался от наследства, оставшегося по смерти брата Ивана.

Якуб Бабич сам решил везти в Краков, к королевскому двору, челобитную от виленского братства. Николая же Кривуша с крупной суммой денег послали в Познань для сношений с тамошними судьями и с тюремщиками Георгия.

Маргарита… Нужно ли говорить, в каком состоянии находилась она! Друзья окружили ее нежной заботой, утешали как могли, уверяли, что Георгий скоро вернется домой целым и невредимым. Но тревога и тоска не покидали ее.

Когда Маргарите становилось особенно тяжело, она думала о ребенке, который скоро должен родиться, о своих обязанностях матери, и спасительная эта мысль облегчала душевные муки…

Чем ближе подходил срок родов, тем сильнее напрягала она свою волю, чтобы обрести столь необходимое спокойствие.

«Наше дитя не должно погибнуть… Франек увидит его живым и здоровым», – говорила она себе.

Выполняя наказ мужа, Маргарита заботилась о Товии и не раз сама, превозмогая усталость, навещала его. Мало-помалу, знакомясь с Товием, Маргарита стала глядеть другими глазами на этого тихого, доброго и, по-видимому, очень несчастного человека. Она, конечно, не могла должным образом оценить его знания и глубокий ум. Но она убедилась в том, как был Товий предан ее мужу, как горячо любил он его. Этого было достаточно, чтобы старик стал для нее близким другом. Товий почти безвыходно сидел в своем ветхом домике, но никогда не оставался праздным. Маргарита доставляла ему некоторые инструменты, и он по целым дням вырезал по дереву, готовя гравюры для будущих изданий Скорины.

* * *

А Георгий все томился в познанской темнице, ничего не зная ни о течении его дела, ни об участи близких. В сером сумраке крошечной каморки он не мог читать и писать. Зато у него оставалась возможность думать. Никакие тюремщики не могли лишить его этой последней радости. Сперва мысли его были сосредоточены на поисках пути к освобождению. Вскоре он оставил это. Бесполезно было ему, узнику, пытаться придумать выход. Он знал, что друзья не оставят его в беде, не сомневался в том, что они делают все возможное для его спасения. Бежать? Без посторонней помощи это невозможно. Да и к чему привело бы бегство? Нет, он предстанет пред судом, чтобы разоблачить козни низких врагов… И он думал теперь не о себе и даже не о семье своей, а только о них, врагах своих. Он не испытывал ни горя, ни тоски. Гнев наполнял его душу.

Вся жизнь прошла перед ним в эти тягостные дни. Он снова и снова с удивительной ясностью видел перед собой то покойного лирника, замученного воеводой, то лицо Иоганна фон Рейхенберга, то Федериго Гварони в дыму и пламени костра, то зверские рожи пражских ландскнехтов… И все это один и тот же жестокий, неумолимый, подлый враг!.. В звенящей тишине он слышал голос давно умершего своего учителя:

«Мир объят войной более страшной и беспощадной, нежели все войны между королями и народами…»

«Да, война не на живот, а на смерть! И не должно быть в такой войне милости и сострадания к врагам. Уничтожать их! Разить мечом и словом, топором и мыслью, не колеблясь и не щадя. Ты был прав, Сымон, и в делах твоих больше мудрости, чем в обманчивых речах проповедников!..»

Четверть века взбирался Георгий Скорина к вершинам знания. Спотыкался, падал, вновь карабкался вверх по трудным, скользким ступеням. И казалось, уже добрался до цели и познал истину… А на самом деле все то, что почерпнул он из книг и научных опытов, было только половиной истины, и лишь теперь, во мраке темницы, постиг он ее всю целиком… Как поздно пришло это к нему, и все же хорошо, что пришло!..

На исходе второго месяца заключения Георгия неожиданно перевели в другое, несколько более светлое и просторное помещение. Два дня спустя привратник передал ему записку, написанную по-латыни, в которой коротко сообщалось о хлопотах виленчан и о том, что Маргарита здорова и находится в безопасности. Записка не была подписана, но Георгий без труда узнал руку Николая Кривуша. А еще через две недели сам Николай в сопровождении тюремщика вошел в каземат и горячо обнял друга.

Хлопоты виленского братства сделали своё. Король Сигизмунд, избегавший ссоры с белорусским купечеством, не мог не посчитаться с челобитными многих городов. К тому же Роман Скорина, лично приехав в Краков, засвидетельствовал, что дядя его отказался от наследства и ответчиком по всем долгам покойного Ивана Скорины является он, его сын и наследник.

Королевская грамота об освобождении доктора Францишка была вручена Якубу Бабичу, который немедленно и с верным человеком отправил ее в Познань.

Наконец Георгий был свободен и через десять дней вернулся в Вильну. Он поднялся по лестнице, поддерживаемый друзьями и слугами, чьих лиц не мог различить. Наверху стояла Маргарита с крошечным свертком на руках, и он видел только ее.

– Сын? – спросил Георгий задыхаясь.

Она кивнула ему, слезы мешали ей говорить.

Георгий взял ребенка, развернул покрывало. Красное личико младенца сморщилось, послышался пронзительный, звонкий крик.

– Голосист! – сказал Георгий. – Как зовут?

– Еще не крещен, – ответила Маргарита. – Тебя дожидалась…

Младенец кричал, размахивая крошечными кулачками.

– Эге, Франек, – смеясь, сказал прибежавший Кривуш, – это настоящий разбойник!

– Разбойник?.. – задумчиво повторил Георгий и, не отрывая глаз от ребенка, тихо сказал: – Мы назовем его Сымон… Это доброе имя для честного человека.