Текст книги "Дядя Русаков и мальчики"

Автор книги: Николай Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Десять дней мне не надо. Вырежу штамп за девять с половиной.

Он запевает песню

Это было утро вторника.

Потом наступил день, Алеша пришел из школы – и сразу к календарю, который у нас на стене.

Постоял перед календарем, потоптался. Протягивает руку к листку:

– Уже можно сорвать?

– Что, – говорю, – за спешка? Вечером сорвешь, как всегда.

А сам догадываюсь, что у мальчишки на уме. Хочется ему поскорее начать счет заводским дням; но зачем же портить календарь?

Вечером пришел Саша, и друзья, сорвав листок, припрятали его со словами:

– Первый день работы у Русакова кончился. Полезай, вторник, в коробку!

Но мальчикам не терпелось заглянуть и дальше в календарь.

Тесня друг друга лбами, они приподнимали листочки.

– Среда... четверг... пятница – это уже четыре дня. Суббота и воскресенье – выходные. Дальше – понедельник, опять вторник, среда...

Наконец отметили красным крестиком листок, на котором кончатся девять дней с половиной.

– Деда, мы его поздравим, правда?

– А подарки за это делают?

– Лучший, – говорю, – подарок для Николая Николаевича – это не мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает... Согласны?

– Согласны, – сказали мальчики и потащили меня к телефону. Принялись уговаривать: – Ну только еще разочек... Ну пожалуйста... И больше не будем звонить...

– Уговор?

– Уговор.

Оставалось взять трубку телефона.

Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.

– Что? Что?.. Еще на день убавили – да мыслимо ли это? Ах, это уже станочники? Их заслуга?..

Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники, посоветовавшись с учеными, прибавили скорости станкам, кроме того... Но я уже его не слышал. Мешали мальчики. Словно ошалели от радости. Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали, как козлы...

Так и не дали договорить по телефону.

А Николай Николаевич:

– Извините, некогда... Спешу!

– Куда же? – удивился я. – Сразу после работы, без отдыха, да еще глядя на ночь?

А он смеясь:

– Песни петь!

На этом телефонный разговор прервался.

Пришла и кончилась среда.

Мальчики сорвали еще листок календаря.

Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.

Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали – и отправились спать.

Наступил четверг. Вечером Алеша и Саша сорвали листок календаря, третий по счету.

Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова, – геройское ведь дело начал!

Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.

Наступила пятница.

Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.

Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся... Да ладно, не обижаться же деду на внучат!

Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвертый по счету листок календаря, но тут зазвонил телефон.

Ребята замерли в ожидании.

Я схватил трубку.

Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: "Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни..."

Только после этого поздоровался.

– Хорошая, – говорю, – песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!

А он опять поет. Пропел мне из песни последний куплет: "...И на Тихом океане свой закончили поход..." Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь. И опять пропел эти слова – да настойчиво так: "...свой закончили похо-од!".

Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: "Да ведь это он о себе..."

– Николай Николаевич! – закричал я в трубку. – Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...

– И штамп готов, – сказал Николай Николаевич. – Да и новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят в Индию.

Ошеломил он меня. Не найду что и сказать.

– Наверно, – говорю, – здорово устали?

– А об этом, – отвечает, – даже и не думается... Все четыре дня не отходил от верстака – да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями!

Потом он сказал так:

– А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь – ответ держишь за успех полка и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком – и опять чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, – сказал Русаков, – а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье всех людей. – Он рассмеялся. – Вот, говорит, – какими делами ворочу! А поглядеть на меня – кто я такой? Да простой рабочий!

Я дружески поправил его:

– Извините, – говорю, – Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы – гражданин великой страны Ленина. И в этом вся суть.

Знамя Ленинграда

Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.

На экране – Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана. Полные зрителей трибуны.

Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.

В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим переговариваемся.

Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нем еще и еще.

Вот и сейчас Алеша деловито наморщил лоб и спросил:

– А как это все-таки у него получилось – что золотые руки?

– Как у всех, – ответил я. – Сначала была школа, уроки труда...

– Ну хорошо, пусть уроки труда... – Алеша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. – А дальше как было?

– А дальше, – говорю, – Евдокия Климентьевна, его мама, свела сына к себе на завод. Она была работницей "Электросилы".

Алеша отступался:

– А потом?

– На заводе, – говорю, – парнишка сказал, что хочет стать слесарем.

– А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком... почему?

Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...

Между тем Октябрьский праздник продолжался.

Зазвучал оркестр – и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.

На площадь вступали колонны рабочих.

Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьем полотнище красовались четыре ордена и звездочка города-героя.

Наш город – ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной и в то же время – неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть отмечены высокими правительственными наградами.

Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.

Но вот оно вновь на экране.

Теперь знаменосец шел как бы прямо на нас. Через плечо у него – широкая лента.

Красиво и торжественно.

Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алеша, Саша или я. Воскликнули в один голос:

– Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он... Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.

И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.

– Мы здесь! – кричали они. – Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я – Алеша! Видите, видите?

Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.

Но мальчики, увлекшись, забыли об этом.

– Увидел, увидел нас! – обрадовались они. – С праздником вас, Николай Николаевич!

Я не стал их разочаровывать.

"Пусть, – думал я, – техника еще не во всем совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?"