Текст книги "Каратели Пьяного Поля"

Автор книги: Николай Ерышалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Николай Ерышалов

Каратели Пьяного Поля

Черт, как это у них называется? У-ком? А фамилия нужного нам товарища? Запискин?

– Уком на Николаевскую переехал, – охотно объяснил служащий, с виду – железнодорожник, к которому обратился Георгий за разъяснениями. – Это тебе в центр надо. Товарищ Засыпкин? По продовольствию? Так это прям здесь. Видишь, вагоны под загрузку стоят? Дойдешь до них, свернешь в улицу. Ровно пять минут ходьбы от крайнего рельса. Там еще часовой у подъезда торчит.

Часовой, отставив винтовку, сидя спиной к крыльцу, чистил картошку, стряхивая длинные ленточки шелухи себе на сапог. На очистки косился белый гусак, но не решался приблизиться.

Надо же, гусь. Живой. Жирный. В свободном фланировании по утоптанному, без единого стебля травы, двору.

Еще один фланер, но уже другого класса существ, явно не пролетарий, но всем своим видом пытавшийся сойти за него, прошел по противоположному тротуару и свернул в другие дворы. Преувеличенно беспечно, излишне настойчиво насвистывая навязший в ушах мотив. Который только что, слышал Георгий, гармонист на вокзале наяривал. Что, тоже с вокзала шел? За мной?

Часовой на Георгия не обратил внимания. Заходи, расстреливай советскую власть. Георгий вошел.

В помещении было всего две двери. На левой висел замок. Правая была настежь распахнута. Человек в солдатской, не однажды усердно стиранной гимнастерке, сидел за конторским столом и смотрел на дверь. Вероятнее всего, он Георгия еще в окно увидел. Подойти, что ль, руку пожать? Как у них нынче принято?

– Не вы ль председатель всего этого? – спросил Георгий.

– Засыпкин. Заведующий. Геннадий Егорыч. Чем могу?

– А я Егор Геннадьевич. Первач.

– А-а… Товарищ Первач! А мы тебя только завтра ждали!

Заведующий встал, Георгий тоже шагнул навстречу. Рукопожатие, таким образом, состоялось.

– Это вы напрасно. Я твердо знаю, что вам телеграфировали именно о моем сегодняшнем прибытии.

– Конечно… – несколько поубавил радушия заведующий продовольствием. – Тебе лучше знать… Коль уж ты из чека…

– Я не из ЧК.

– Н-ну… – растерялся завсекцией. Был он не по-начальственному суетлив. Возможно, что недавно облачился во власть. – Ну, как там в Питере? – спросил он, видимо, лишь для того, чтоб его «н-ну» не пропало зря.

– И не из Питера.

– Что ж… А предъяви-ка, друг любезный, мандат, – рассердился на свою растерянность заведующий. Приезжий предъявил. – А то был тут один до тебя… Без мандату, – продолжал заведующий Засыпкин, рассматривая документ на свет. – Все в Пьяное Поле рвался. Так я его задержал, две недели у меня в подвале сидел вместе с саботажниками и паникерами. ООБПП… Это что за хрень?

– Особый отдел по борьбе с предрассудками и поповщиной. Знаете, если б я документ подделал, я бы другую аббревиатуру придумал. Но что есть, то есть.

– Что ж это край обгорел?

– Это в схватке с нечистой силой.

Засыпкин тем же придирчивым взглядом, которым мандат рассматривал, оглядел приезжего. Однако ничего, что не соответствовало бы его представлению о подобных борцах, не обнаружил. Кожан, маузер в кобуре. Лет, может быть, тридцать, иль тридцать пять – от силы.

– У меня на девять ноль-ноль собрание продактива, – сказал он, возвратив документ. – Давай-ка перенесем наш разговор на…

– А у меня командировка всего на сутки, – перебил приезжий. – И ни часом более я не задержусь. Так что с вашего благословения или нет, а я тотчас выезжаю.

– На чем? – поинтересовался Засыпкин. – Ладно, двигай стул. Садись. Дело действительно… того… незаурядное. Ты еще не знаешь, но у меня вчера в Пьяном Поле продотряд пропал. Наши ребята с депо, да товарищ Прозапас с тремя матросами из губернии. Всего двенадцать человек на восьми подводах отправились. А вернулись двое всего, живые, но невменяемые. Я их в подвале держу, чтоб не сеяли панику. Остальных мертвыми на тех же подводах назад привезли.

– Десять человек?

– Девять. Плюс местного актива четверо. Тринадцать, значит. А один не нашелся совсем.

– Что же, местные вырезали?

– Эк… местные… Если бы так, я бы и без тебя справился. ЧОН в соседней волости стоит. В Сенькино. Взвод товарища Деримедведева. Только команды ждет, чтобы Поле атаковать. Да я попросил приостановить акцию до твоих разбирательств. А пока он прием фуража от населения производит.

Из открытых дверей понесло махорочным дымом. Видно, собирался актив. Засыпкин встал и закрыл дверь. Заходил по кабинету. Речь его сделалась торопливей.

– Насчет продразверстки, конечно, сильно роптали. Ибо эта деревня на хлебоотдачу особо туга. С Рождества стали гнать самогон, чтоб, значит, меньше хлеба властям досталось. В каждом дворе, а их более сотни. Дым над банями днем и ночью валит. Варят и пьют. Варят и пьют. В поле никто не вышел. Посев сорван. Чем жить собираются? Осенью по уезду опять недобор.

– Считаете, что банда орудует? В отрыве от местного населения? Без помощи местных банда и недели не просуществует в лесах.

– Банда. Конечно, банда. Отряд упырей. Отборных. Упитанных. И не в отрыве от населения, а непосредственно на его крови.

– Хм…

– Ибо кровь из потерпевших – во всех, начиная с апреля, случаях – до капли бывала выжата. Я так и доложил в губернию. Они, отсмеявшись, проспаться велели. Ну, я проспался и в Питер, в чека. Тогда с губернии Прозапаса прислали, чтоб излишки изъял и одновременно с вампирами разобрался. Да те, вишь, вперед разобрались с ним. Теперь вот твоя очередь.

На слове чека приезжий опять поморщился. На вампира усмехнулся: мол, средние века в июне 1920-го. Однако спросил:

– И давно сии упыри объявились?

– С апреля, я ж говорю. Народ, конечно, тут же в черную запил. От ужаса.

– А сами они изловить их не пытались?

– Они считают, что упырь как таковой неуловим и, даже будучи уловлен, неуязвим. И что эти упыри в наказание посланы. Кара им за злодейство. Они летом семнадцатого разорили усадьбу помещика Воронцова. Хозяев поубивали. Имущество растащили. Особняк подожгли.

– Конкретные виновники установлены?

– Так я ж и толкую: время убиенным пришло. Вылезли из земли, таскают по два-три бедолаги в неделю. И кровь пьют.

– Я имею в виду виновных в поджоге и убийствах семнадцатого?

– Народ – что стихия, – обобщенно выразился Засыпкин. – Стихийно бунтует, стихийно грабит, стихийно запирается и молчит. Исправник лично стал разбираться, да вдруг революция, полиция разбежалась, уездный участок тут же сожгли. И архивы сожгли. И много чего пожгли в тот период времени.

– Как же сознательные рабочие и матросы упырям поддались?

– Я так думаю, что они, прежде чем реквизировать хлеб, реквизировали самогонку. И пить взялись при поддержке сельских советских органов. А потом уже по домам пойти собирались.

– Продотряд, стало быть, был пьян?

– Так они трезвые не работают.

– Буксует ваша версия насчет помещичьей мести. Или рабочие и матросы тоже эту усадьбу жгли?

– Так версия не моя. Народная. А рабочие, конечно же, ни при чем. Тем более матросы.

– Вы сами видели трупы?

– Кровь словно выкачана из них. Эти упыри чрезвычайно прожорливы.

– И где же они теперь, жертвы прожорливости?

– Пока что в погребе. На леднике. Хочешь взглянуть?

– Нет. Однако что же народ не разбежится от таких ужасов?

– Во-первых, добро покидать жалко. Во-вторых, считают, что от вурдалаков не убежишь. А в-третьих, пьяные все. Пьют и ожидают каждый своей очереди. Так что про хлебосдачу теперь с ними говорить бесполезно: им не до этого. Не боятся властей. Ибо ужас другого рода царит. Более острый. Если этот ужас убрать, то и нас бояться станут. Тогда и продразверстка пойдет своим чередом.

– Как они этих упырей описывают?

– А никак. Невидимые они. Только падалью смердят очень. Кто ж они, в таком случае, как не выходцы из могил? Да мне и самому не верится, что в тридцати верстах от уезда возможно такое. Вот и чоновцы не верят тож… А они ж и разбираться не будут, положат пулеметами всех. Считают, что мужики отряд умертвили. Умертвить-то могли, но чтобы кровь высосать… Противоречие. Ты уж разберись, товарищ Первач, беспристрастно и по справедливости. Они хоть и пьяницы, но не кровопийцы. Сейчас пустые подводы под фураж в Сенькино отправляются. С ними к полудню там будешь. Спросишь Деримедведева. А уж он тебя направит в Пьяное. Понял?

– Вполне.

– Покажешь мандат. Он тебе пулемет даст.

– С пулеметом на вурдалаков? Тут серебряные пули нужны.

– Да я б тебе золотыми гильзы набил, только бы ты мне упырей этих ликвидировал. Ведь и продразверстку, и посевную сорвали. И неизвестно, что еще натворят. Да и слухи ходят туда-сюда, делая людей нервными. Дай, я тебе и записку к нему накорябаю. Может, кого из хлопцев в помощь тебе даст. – Оба помолчали, пока скрипело перо. – Вот, держи. Если что, обратись к попу. Враждебный элемент, но надежный. Даст наиболее толковое объяснение. Остальные либо бабы, либо пьяны. Крест-то на тебе есть?

– Где у вас можно перекусить в период военного коммунизма?

– Так сейчас картошечка подоспеет.

– А еще где?

– Ну… есть тут трактир. Терпим пока. Только он теперь не трактир, а раздаточная. Тут, за углом. – Он вынул из стола бумажный клочок с печатью и вручил командированному. – Это тебе талон на питание.

– Благодарю.

– Питайся… * * * Вывески не было. Бывший трактир он нашел по капустному запаху. И едва, взяв обед, уселся за стол, как в дверях возник давешний фланер. Взглядом обшарив зальце, он сошел со ступенек вниз и без колебаний направился прямо к Георгию. Сел на скамью напротив, облокотился о стол и конфиденциально, но в то же время довольно развязно сказал:

– Я знаю, кто вы…

Так… В левом кармане браунинг. Маузер пока вытянешь из кобуры…

– Извините, но я под окном подслушал… Я был вынужден, я немножко совсем. Пока часовой не прогнал. Я по милости этого заведующего две недели в подвале провёл. В Пьяное Поле направляетесь?

У Георгия несколько отлегло.

– И что? – кашлянув, чтобы снять напряжение в горле, спросил он.

– Я Гамаюнов. Из Питера.

– И что? – повторил свой вопрос Георгий.

– А то… Если вас уполномочили насчет так называемых упырей, то это как раз по моей части. Я тут уже две недели. В основном в подвале. Вчера выпущен.

– Что, уже весь Питер знает про этих потрошителей?

– Слава Богу, не весь. Я же про них специально слухи отслеживал. Всякие странные происшествия в газетах отыскивал и сопоставлял. Проследил через словоохотливую прессу случаи, необъяснимые современной наукой и бессмысленные с точки зрения здравого смысла. По цепочке этих событий и нашёл их след, и он меня в Пьяное Поле привел. И вообще, я про них больше всех знаю. Возьмете меня с собой?

Георгий неопределенно пожал плечами. При желании этот жест можно было и как согласие расценить. У уездного узника желание было.

– Выкладывайте, – сказал Георгий.

– Знаете, в районе Подкаменной Тунгуски в июне 1908 года, то есть ровно двенадцать лет назад…

Вот как? Народная фантастика оборачивается научной.

– Белые ночи 1908-го? Потрошители с Марса? – немного насмешливо перебил Георгий.

– В общем, нашли их совсем в другом месте. В Финском заливе. В 1910 году.

– Тогда какая меж ними связь?

– Чисто умозрительная. Те с неба, и эти с неба. В шлюпке их было восемь.

– Потрошителей?

– Инопланетян. Шлюпка была, конечно, не шлюпка, а герметичная капсула, которую уж не знаю как удалось открыть.

– То есть вы при вскрытии не присутствовали?

– Слушайте дальше. У одного из этих восьми контейнер повредился – то ли при вскрытии, то ли еще раньше, при ударе о Землю, и из него что-то вытекло. Другого убили. Те, кто вскрывали капсулу, из любопытства. Но шестеро выжили, их в Питер перевезли и в строжайшей тайне содержали до недавнего времени. Как были они в контейнерах, так их и содержали в собственном, так сказать… анабиозе. Чуть не сказал, соку… То есть в этой жидкости, видимо, имеющей отношение к их полному жизнеобеспечению.

– В тайне? Что-то не верится, – сказал Георгий. – И где же такие тайны блюдут?

– В одной совершенно частной психиатрической лечебнице.

– Тогда понятно.

– И вот революция: февраль, октябрь. Всеобщее освобождение трудящихся. Многое тайное становится явным, в том числе и местонахождение наших подопечных. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, узнав про них, решил их тоже освободить, и пока что тоже секретно. Отпустить их на Марс, что ли, делегировать с особой миссией, экспортировать марксизм и равенство-братство на одну из ближайших, и в перспективе – дружественных, планет. Вдруг у них еще нет этого передового учения. Есть ли на Марсе марксизм, да и с Марса они или нет, я не знаю, но произошло следующее. – Гамаюнов перевел дыхание. – Между прочим, обслуга клиники к тому времени разбежалась уже. Ибо паек им не был предусмотрен. Я один остался.

– Так вы, извините, пациентов обслуживали? – Георгию начинал нравиться этот интересный сумасшедший. – Или…

– Никакого, никакого отношения к психиатрии… – заторопился собеседник. – Так вот, некоторые из персонала бежали от голода и советской власти на юг. Двоих расстреляли. Инопланетяне на короткое время остались предоставлены сами себе. Так что, когда сунулись их освобождать – по резолюции Совдепа, товарищ Пигаль с двумя дезертирами – никого при них не было. В общем, этих троих нашли пару часов спустя полностью обескровленными. А инопланетяне – исчезли.

– Зачем же они с освободителями так?

– Для питания. Пищеварительная система у них почти полностью атрофирована. То есть всей этой требухи, где пища переваривается и превращается, у них нет! Видимо, наука у них до того дошла, что перестали нуждаться в пищеварении. Во сне-то много ли надо? Черпали из окружающей среды. То есть из питательного раствора, в коем плавали. А очнувшийся организм более существенной пищи потребовал. Возможно, было у них с собой что-нибудь вроде энергетических микстур, да вместе с кораблем сгинуло.

– Как же они кровь-то высасывают?

– Из вены в вену. У них что-то вроде жала на пальцах рук. Не на всех пальцах, на некоторых. В общем, поручили неболтливым товарищам пришельцев ликвидировать. И меня подключили. Несомненно, до января инопланетяне еще были в Питере. Ибо изредка находили кое-какие тела в обескровленном состоянии. Но потом с продовольствием стало хуже, кровь, что ли, от бескормицы стала некачественная. Да и охота отчасти увенчалась успехом: одного пристрелили таки. Хотя я был против. В общем, они исчезли.

– Так вы думаете, что это они в Пьяном Поле орудуют?

– Несомненно. К тому же я видел трупы, что вчера привезли. Признаки те же, что и на петроградских. И потом – смердят, судя по сообщениям с мест. И невидимки.

– Как же они невидимы?

– За счет оптической воронки. Эта оптическая воронка представляет собой конус раструбом вниз, поверхность которого составляет неизвестное вращающееся энергетическое поле. Вы еще наверно не знаете, но свет состоит из элементарных частиц – световых квантов. Это поле заставляет эти частицы двигаться по дуге в 180 градусов, огибая всё, что находится внутри нее. Инопланетянина, то есть. Таким образом, мы видим, что делается за ним, а его самого – нет. Впрочем, это гипотеза. Вероятно, они отключают защиту, когда чувствуют себя в безопасности. Несомненно, что и эта защита требует каких-то энергозатрат. Ибо косинус этого конуса…

– Так, а что насчет запахов?

– Я думаю, что светозащита является естественным свойством их организма. То есть у них существует особый орган для вырабатывания оптического поля. Точно так же, как ароматические железы вырабатывают присущую им вонь. По запаху мы и обнаруживали их в Питере. Кроме того, они очень опасно вооружены. Тоже естественным образом.

– Чем же?

– У них что-то вроде природного вооружения. Они могут выпускать электрический разряд, смертельный для человека, на довольно значительные расстояния.

– Как же такое возможно?

– Как у электрических скатов, только разряд сильней и действует на расстоянии.

– Как они выглядят, когда в воронки не облачены?

– Худые очень.

– Подробней, пожалуйста.

– Две руки, две ноги. Туловище. Голова. Все присущие человеку органы. Только у них гротескно, утрированно очень. Глаза, например, спереди, а ноздри сзади. Рта, можно сказать, вообще нет – так, приблизительное отверстие, предназначенное, вероятно, для приёма микстур. Некоторые пальцы, я вам уже говорил, снабжены жалами. Ростом чуть поболее человека. Метра два. Стремительны очень.

– Чем же вы их пытались убить? И даже убили?

– Обыкновенно. Пулями.

– Эффективно?

– Несомненно. Как против вас. Лучше стрелять в голову, чтоб ни стрелок, ни жертва не мучились – быстро, безболезненно, наверняка. Только нельзя их убивать, товарищ уполномоченный. Надо их живыми как-нибудь изловчиться и изловить. Сохранить для науки.

– Что ж им, обсасывать советскую власть? Мало вам интервенции и Антанты, хотите, чтоб они изнутри изнуряли страну?

– Можно попробовать перевести их на кровь животных. В крайнем случае, если коровья не подойдет, организовать пункты безвозмездной помощи. Донорские. Думаете, не найдутся сочувствующие?

– Найдутся. Это людей пожалеть некому. Значит, их теперь пятеро?

– Четверо. Один в Кронштадте погиб, куда они по ошибке сунулись. Так что я с вами пойду, товарищ. Как свидетель со сведениями я вам совершенно необходим.

– Что ж, пожалуйста, – сказал Георгий. – Завтра в восемь утра встречаемся здесь же. Кстати, где изволите ночевать?

– Комнатку снял у одной старушки. Если желаете вместе…

– Нет, комнатка у меня уже есть.

– Куда же вы теперь?

– В Сенькино. За фуражом.

– И меня возьмите за фуражом. Я могу быть вам полезен и даже приятен.

– Это совершенно в другую сторону, – соврал Георгий. Он твердо решил избавиться от попутчика.

* * *

– Р-р-рахимов! – негромко рыкнул Деримедведев, рассмотрев Егоров мандат. – Где тот пулемет, что Засыпкин ради нас от своего пролетарского сердца оторвал? Передай его товарищу уполномоченному… Для борьбы с вурдалаками, паразитирующими на красной крестьянской крови, – добавил он, ни минуты не веря в эту чушь.

– Как же я ему отдам? Да я ж его только что перебрал, привел в состояние… Я ж и затвор, и рычаг подачи… Он нам самим сгодится, да и потом… – забормотал боец.

– Тогда отправляйся с ним в качестве пулеметчика. Первым номером.

– К… как…

– Как коммунар и член партии.

– Только вы, товарищ уполномоченный, поаккуратнее с ним, – внезапно сдался Рахимов. Сказки про упырей или нет, но нарываться бойцу не хотелось. Свои мурашки ближе к телу. Лучше подальше держаться от мест, наводненных такими слухами. – Машина хорошая, однако досмотру требует. Вот только сошек с ним не было. И у меня нет.

– То есть как нет? – взревел Деримедведев.

– Не надо, – отставил Георгий. Снаряженный ручной пулемет и без сошек весил более пуда. – Ты мне лучше пару гранат дай.

– Дам, – сказал Деримедведев. – До соседней волости двенадцать верст. Пешком тебе два часа топать. Рахимов! Найди ездового, да подкиньте товарища Первача аж до Пьяного Поля. Я сказал! – рявкнул командир, прочтя возмущенное возражение на лице первого номера.

Тачанка покачивалась, рессоры поскрипывали. По обе стороны от дороги расстилались зеленые поля. Но не ржаные и не пшеничные всходы зеленели на них, а посторонняя этим полям трава, впрочем, вполне пригодная для выпаса. Солнце выбралось в самый зенит. Зной, марево, стрекота. И если прикрыть глаза и не обращать внимания на неритмичные покачивания, то можно взять и вообразить: клочок неба, завиток облака, усадьба, девичий смех, сад в бутонах и бабочках, порхающих и цветущих, и не всегда понятно, где бабочка, где бутон.

Рахимов помалкивал, внимательно и с опаской поглядывая по сторонам. Было очевидно, что он предпочел бы давить мурашек в более защищенной от упырей обстановке. Ездовой же то и дело оборачивался, говоря:

– А как их вчера привезли, то и свалили в тени за управой. И жилы у всех прокушены, у кого где. А товарищ Деримедведев оглядел их и говорит: могли, мол, медицинскими иглами кровь выкачать. Чтобы запутать следствие и на нежить свалить.

Егор догадался, что речь идет об умерщвленных продотрядовцах и активистах.

– Так мы на них завтра конницу, если доказательств не предоставят. Пьяницы против конницы не устоят.

Ездовой, видимо, эту тему намеренно развивал, чая новых подробностей. Тема, что и говорить, захватывающая, только Егор ее не поддержал, и ездовой, отчаявшись разговорить пассажира, полностью сосредоточился на вождении. Так что до Пьяного Поля домчали в двадцать минут.

– Заворачивай, – велел ездовому осторожный Рахимов, едва показались крайние избы.

– Я уж до самого сельсовета довезу, – сказал ездовой, более ответственный и менее оробелый, нежели пулеметный стрелок.

Насколько помнится, эту улицу длиной в полверсты пересекали еще три, поменьше. Перекресток со второй из них, являясь центром села, образовывал просторную утоптанную площадку с деревянной церковью и колокольней с колоколом на ней. В него и грянем, если висит еще.

Словно ради того, чтоб развеять эти сомнения, послышался торопливый монотонный звон. То ли кто-то народ собирал, то ли упырей отпугивал.

Сельсовет, скорее всего, в бывшей волостной управе. То есть тоже в центре села.

Ни живой души не попалось на улице. Ни один пес не взбрехнул. Только под ветлой у ближнего к церкви плетня стояла баба и смотрела из-под руки на колокольню.

Ездовой ссадил пассажира возле церкви и, лихо, по-буденновски, развернувшись, рванул назад. Изза щитка «максима» выглядывали бдительные глаза пулеметчика.

Напротив церковки стоял дом, выглядевший по-купечески. Был он на каменном фундаменте и, вероятно, имел подвал – иначе что это за окошечко над самой землей, выходящее на юг, то есть в сторону улицы? Над дверью висела самодельная вывеска: «Сельсовет». Навес над крыльцом украшало полотнище. Древко красного флага было свежеоструганное. Не долее, чем месяц висит.

Если прямо по улочке пуститься на юг, то верст через десять упрешься в усадьбу господ Воронцовых. Ныне сгоревшую, разоренную и, вероятно, уже забывшую своих гостеприимных хозяев, убиенных местными жителями летом семнадцатого – Викентия Владимировича, Валерию Александровну и Нину, Ниночку Воронцову, чьи глаза так честно, так часто лучились, а волосы были, действительно, воронова крыла.

В трех-четырех верстах на западе, за околицей, протекала река, а за нею рос лес. Выше по течению имелась мельница и запруда, а на другом берегу, у самой запруды была заимка Сухая Лохань. Там жил да был мужичок, лесовичок, рыбу ловил, возил продавать в усадьбу, а то и в уезд, да попутно занимался кустарным скорняжным промыслом. А по эту сторону, куда ни кинь-глянь, простиралась хлебная Русь.

Георгий и не заметил, как прекратился звон. Только когда из притвора вышел священник – дверь скрипнула – он обратил внимание на тишину. Поп его тоже увидел, но на человека, вооруженного столь основательно, смотрел неприветливо.

– По какому случаю звон? – спросил Георгий.

Поп промолчал. Почуял неладное, долгополый?

– Так каков будет ваш ответ? – не отставал Георгий.

– Мой ответ в твое отверстие не пролезет, – хмуро ответил поп и отвернулся от человека с ружьем. С пулеметом, если быть досконально точным.

– Что ж, будем знакомы: Егор, – сказал ему в спину Георгий.

Дверь притвора противно скрипнула. Петли, что ль, смазать некому?

К бабе, что давеча пялилась на колокольню, примкнули еще две. Приблизились.

– Народ сгоняют опять…

Вообразили, что ради Георгия перезвон. Хотя он и сам собирался воспользоваться колоколом – не ходить же по домам, не сгонять на площадь мерзавцев по одному.

– Чай, серчать на нас будете? – спросила та, что первой голос свой подала. – Так то не наши ваш отряд порешили.

Серчать, промолчал Георгий. Еще как буду.

– Вы бы лучше нас от упырей избавили, гражданин пулеметчик, – сказала вторая. – От тех, что в бывшей усадьбе живут.

– Ни в какой не усадьбе. На мельнице, – возразила первая баба.

– На мельнице – черт, а эти – на заимке, в Лоханке, прячутся, – вступила третья.

– На мельнице, – упиралась первая. – Падалью там воняет.

Мельница… Наверное, и мельницу разорили, раз уж бесы обосновались в ней.

– Серой воняет на мельнице, а не падалью. А падалью на заимке. Там они, там…

– На заимке дохлой рыбой смердит. И шкурами. Дохлыми.

– В усадьбе. И следы в усадьбу ведут.

Но Георгия не заинтересовали эти вонючие версии. Да и бабы вопреки всяким ужасам не выглядели смертельно напуганными.

– А они баб не трогают. Только мужиков, – словно комментируя данное наблюдение, сказала одна из них.

– Вон твой как раз тащится, лыку не вяжет от страха. А ведь справный был мужик.

– Справный. У справных мужиков бабы всегда затюканные. Я затюканная, по-твоему, да?

От справной жизни у мужика остался городской пиджак, накинутый на голое тело. Из кармана торчала бутыль – как атрибут жизни пропащей, нынешней. Карман приходилось придерживать, чтобы пиджак не съезжал. Горло бутыли было закупорено деревянной затычкой. Кроме того, на лице мужика прочно застыла гримаса брезгливости, словно его однажды передернуло от отвращения к жизни, да так и оставило. Приближаясь, он всё что-то бубнил неразборчиво, бия себя правой рукой в грудь, и лишь в конце неожиданно внятно молвил:

– Как хотите, а я отсюда долой. В Кострому… Му… Понял? – Он выдернул пробку и хлебосольно ткнул бутылью в Георгия. – Ну?

Дом, что стоял за спиной, смутно тревожил. Словно взгляд в спину. Нельзя оставлять за спиной подозрительных помещений. Он вошел в сельсовет.

Первое, что бросалось в глаза, – остатки вчерашней еды. На полу, под перевернутым столом, на подоконнике. Почти половину пола занимал опрокинутый канцелярский шкаф – паутиной кверху, лицом вниз. На стене, в том месте, где он стоял, – квадрат пыли. Крови нет. Тихо, невероятно тихо внутри. Звуки с улицы не проникали. Только слышно, как две-три мухи жужжали над подоконником. И трупный запах присутствовал, но был едва уловим. На секунду ему почудилось, что под полом скребется что-то, но шорох не повторился. Тихо.

Соседняя комната оказалась совершенно пуста от мебели. Только к стене был прислонен портрет – очевидно, последнего императора. В паутине и патине [1]1
  Патина – пленка, налет.


[Закрыть]. С развороченным прицельной стрельбой августейшим лицом.

Он выглянул в окно. Мужиков собралось уже человек пятьдесят. Вполне удовлетворительное количество. Сорок семь патронов в магазине пулемета. Человек двадцать уложить можно, кучно стоят. Мужики – лицами к сельсовету. Бабы – поближе к церкви, отдельно от пьяных мужей. Баб зацепить он не хотел. Хотя и они виновны: подзадоривали, подзуживали. Покрикивали, что тащить.

Резануть прямо отсюда очередью. Три года об этой минуте мечтал, представляя в том или ином ракурсе. Варьируя детали, добавляя подробности. Предвкушая, вынашивая, лелея. Как хлынут бабы в разные стороны, вопя. Как станут валиться в пыль и друг на друга дождавшиеся воздаяния мужики. Как параллельными ручейками, под наклон, к дороге, заторопится из-под них кровь. Как накроет все это зверство истошный вопль: «Уби-и-ли!»

А потом по деревне пойти с маузером. Патронов полный подсумок, да гранаты две. Надо было их в рубашки одеть, гранаты. Больше бы сволочей зацепил. Человек тридцать пять уложить – по дюжине за каждого Воронцова. И квиты.

Однако надо им объявить, за что я сейчас их карать буду.

* * *

Он вышел на крыльцо. Гомон, галдёж, гвалт. Подтягивались припоздавшие. Стая ворон, словно чуя поживу, расселась в ветвях ветлы. Георгия, наконец, заметили и притихли, уставившись выжидательно.

Черт, с чего же начать? Слов слишком много, теснятся на выходе из гортани, какое из них первым пустить?

– Вурдалаков имать будем? – помог ему тот самый мужик, с ужимкой, что выпить ему предлагал.

– Это нас за продотряд сейчас миловать станут, – предположил другой – бритый, белесый, в полусолдатском облачении, то есть в гимнастерке и домотканых портках.

– Заодно и несдачу зерна припомнят, – сказал крайний справа. Этот был бледный, опухший, словно утопленник со дна реки. – И куда столько хлеба им? Тащат и тащат…

– Не иначе, буржуев кормить, – высказался полусолдат. – Известно, что буржуй жрать горазд, ибо руки его праздные. Тогда как самый прожорливый пролетарий столько не съест.

– Но и буржуй столько не выпьет.

– То мономахи с моголами, то советская власть.

– А теперь и призраки паразитируют.

– Так что за дело к нам, куманёк?

Дело… Дело крайне кровавое. Прошлое поворошить, вспомянуть старое. Так чтоб не только глаз, но и дух вон. Ибо невозможно такое оставлять безнаказанным. Потому что нельзя так с живыми людьми, хоть и классово чуждыми. Потому что вообще нельзя… А самое главное – гневен я. Странно, что ж это из меня слова не идут?

– …потому что врасплох, крепко выпивши. Растерялись, видать.

– Федька наш не больно-то растерялся. Даже «Вихри враждебные» было запел.

– Попробуй не запой, когда в груди сорок градусов. Я, бывает, тоже пою.

Это, верно, о продотряде они. Настроение балалаечное. Не сомневайтесь, смейтесь, это смешно. Сами-то чем не упыри, морды пухлые?

– Что ты молчишь, пришелец? Выкладывай, с чем пожаловал.

– Пришел объявить нашу вину, воитель?

Может этот, с ужимками, милейшего Викентия убивал? А тот, припухший, Валерию Александровну? В упор не пойму, что за рожи у них? Что у этого народа на роже написано? Иностранцы, чистые иностранцы. Кажется, это Достоевский про них – устами Порфирия.

Из церкви вновь показался поп, собравший народ для каких-то своих толков. Опоздал, долгогривый. Вначале, конечно, слово. И слово будет мое.

Он опустил планку, сняв затворную раму с предохранителя. Обвел глазами собравшихся, выбирая, кому умирать. Кого – в первую пулеметную очередь? В шеренге было бы аккуратней. И палачу сподручней: больше бы прихватил. Справа подушно по одному. Чтоб неповадно было. И ныне, и присно. И здесь, и окрест. Пожили, попили, попотели. Трутни-труженики, гнётом гнутые. Иль не чуете конца света? А я чую. Был мне гундосый глас.

Он краем глаза отметил у церкви небольшое движение. Это священник сделал в его направлении шаг. Догадался с полной определенностью, что воспоследствует. Помедлил и решительно зашагал в его сторону.

Лицо белое. Ряса черная.

Невозможный контраст.

Ветерок пробежал вдоль улицы, взметнув пыль. Однако выпустить по стоящим людям очередь оказалось труднее, чем Георгий воображал. Петух, взлетев на плетень, смотрел на него насмешливо. Белолобое облако заходило с запада. Ветер змеем обернулся вокруг ветлы и взвился ввысь.

– До морковкина заговенья будешь тянуть? – поторопил его мужик в гимнастерке голосом, в котором слышалась издевка.

Георгий поднял пулемет, подхватив под кожух левой рукой. Грянул выстрел, сорвав с ветлы стаю ворон. На долю секунды ему показалось, что пулемет выстрелил самостоятельно, без его участия, в то время как палец еще не успел коснуться курка.