Текст книги "Господин Великий Новгород (сборник)"

Автор книги: Николай Гейнце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Ужин, таким образом, состоялся en petit comite. В нем приняли участие Лососинина, Дудкина, Крюковская, Городов, Бабочкин, Петров-Курский и Вывих.

Последних предварительно помирил у буфета Городов.

– Господа, так право нельзя быть в ссоре двум членам одного и того же общества. Помиритесь, господа, все благополучно устроилось и вы должны помириться. Кисло-сладкий Величковский был виноват во всех беспорядках, и его уж нет – он поплатился за все. Вы люди одного и того же закала и направления, надо забыть, оба были виноваты. Вам, Вывих, вперед не писать о Курском, а вам, Курский, не драться с Вывихом.

– Да я что же... Я ничего... – говорил Вывих.

– Я, право, не хотел того, что случилось... Сам не помню, как это в раздражении у меня вышло, – показал Курский жестом, как дают пощечины.

– Ну, так вот выпьем вместе и помиритесь, – решил Михаил Николаевич.

– Я не прочь мириться, если он меня не будет ругать печатно... согласился Сергей Сергеевич.

– Я не буду ругать, но только и вы, пожалуйста, не того... сделал Вывих жест рукой, показывая, как бьют.

Враги выпили и расцеловались.

Ужин начался шумно и весело. Одна Крюковская, холодно поздоровавшаяся с Лососининой и севшая на противоположном от нее конце стола, рядом с Бабочкиным, была сосредоточенно-печальна.

Наталья Петровна с тревогой поглядывала на нее.

Это не ускользнуло от внимания сидевшего с ней рядом и не спускавшего с нее глаз Бежецкого.

– Надежда Александровна не в духе. Вы не удивляйтесь. Я за последнее время привык ее видеть такой, – сказал он.

– Я не в духе? – пристально посмотрела на него Крюковская и деланно рассмеялась. – Напротив, очень в духе и готова много веселиться и смеяться. Но удивляюсь вам, зачем вам понадобилось замечать мое расположение духа. Вы от меня теперь получили уже все, что могли требовать, – с явной насмешкой в голосе добавила она. – Я больше ни на что вам не нужна, а также и мое расположение духа.

– Ну, об этом после поговорим, – нетерпеливо перебил он ее и отвернулся.

– Теперь мы поживем с вами, Наталья Петровна, ух как поживем знатно! Ведь вы не уедете, можно будет служить? – обратился он к Лососининой.

– Погодите торопиться! Понравлюсь ли я публике? – улыбнулась та.

– Вы кому-нибудь не понравитесь! Не поверю – это невероятно. От вас все будут без ума, так же, как и я.

Он бросил взгляд в сторону Надежды Александровны.

– Вы всегда веселая, всегда в духе, – подчеркнул он. – С вами не видишь, как время летит.

Лососинина переменила разговор, переведя его на недавнее примирение Вывиха и Курского.

– Отлично, – саркастически расхохоталась Крюковская, – подрались, помирились и оба довольны остались.

– Конечно, отлично: меньше неприятностей будет, да я это все по-старому поверну, лучше разве ссориться? – заметил Бежецкий.

– Какая ссора?.. Ссора ссоре рознь... – возразила она.

– Лучше совсем не ссориться, а жить в ладу, не мешая друг другу и не стесняя. Это приятнее, веселее и свободнее... – наполнил он бокалы шампанским.

– Как для кого! Кто может, а кто и нет.

– Конечно, это зависит от характера, Надежда Александровна. Если у вас дурной, неуживчивый характер, то нельзя всех судить по себе.

– И вы можете это мне говорить? – нервно откинулась она на спинку стула.

– Не волнуйся, Надя, тебе вредно, – не на шутку перепугалась Лососинина. – Ведь Владимир Николаевич все шутит и шалит только.

– Ты всю жизнь шутила, – колко и зло ответила ей Крюковская, – ну и шути, а я шутить с собой никому не позволю. Шалить не умею и не желаю шутить.

– Я вас уважаю, Наталья Петровна, – сказал Владимир Николаевич, – за то, что вы умеете шутить – это доказывает ум, желал бы с вами всю жизнь прожить, прошутить и прошалить. Никогда бы не изменил вам и не бросил вас, как ненужную вещь.

Он несколько раз выразительно посмотрел на Надежду Александровну.

– Ах, какой вы приятный шалун! – вставила Дудкина.

– Что вы хотите этим сказать, Владимир Николаевич? – задыхающимся голосом начала Крюковская, поднимаясь вся дрожащая со своего места. Оскорбить тем, что сказать мне, что я глупа, – так это дерзость или издевательство надо мной и над нашим прошлым – так это может сделать только нечестный человек.

– Опомнитесь, Надежда Александровна, – вскочил он, – таких вещей порядочным людям не говорят. Я не понимаю ваших намеков о нашем прошлом.

– А я поняла, – горячо и порывисто продолжала она, – я вам сказала только, что вы нечестно со мной поступаете, как вы вскочили. Что же должна сделать я, над которой вы издеваетесь и ругаетесь.

Она в изнеможении опустилась на стул. Он тоже сел.

– Мне это, Надежда Александровна, наконец надоело. Я попрошу вас раз и навсегда мне никаких напоминаний не делать. Честно, нечестно я с вами поступил – никого это не касается. Я не желаю быть судим никем! Я не виноват, что вы в запальчивости не умеете сдерживать ваших чувств и афишируете ими.

Она вздрогнула, но молчала.

– Господа, – обратился он ко всем, – кто мог понять, что я сказал что-нибудь на счет Надежды Александровны, а она, принимая мои слова на свой счет, делает вид, что будто бы между нами были какие-то отношения.

Она продолжала молча не спускать с него глаз. Присутствующие тоже молчали.

– Если бы даже это было так, то честный человек никогда этим на хвастается, – снова обратился он к ней. – Если же вы желаете сами делать в таких вещах публичные признания, так я не желаю себя срамить. Наших отношений с вами, какие бы они там ни были, никто не знал, но после всего случившегося, конечно, как порядочный человек, я должен от вас удалиться, потому что у меня вовсе нет охоты быть публично оклеветанным в нечестных поступках. С этих пор я считаю и говорю это при всех: наши отношения и знакомство с вами закончены навсегда. Мне бы нужно было отсюда сейчас уйти, но на основании пословицы: "был молодцу не укор" я остаюсь. Мне не совестно настоящей нашей сцены: ведь с мужчины всякие любовные дела, как с гуся вода, если что и было, всякий скажет: шалость – больше ничего!

Он рассмеялся.

Надежда Александровна медленно встала со стула.

– Однако, господа, не будем прерывать нашего веселья, – снова заговорил он уже совершенно спокойным голосом. – Человек, шампанского!

– А я прерву! – задыхаясь от волнения, почти шепотом, произнесла она и, быстро обойдя стол, остановилась около Бежецкого. – Вы сказали все, что хотели? Теперь моя очередь. И я скажу. Скрывать мне больше нечего. Все во мне опозорено. Прежде мужчинам их шалости проходили безнаказанно, а теперь...

Она подошла к нему совсем близко и быстро вынула из кармана бритву.

– Вот как платят женщины за эту шалость.

Она бросилась на него, но следивший и последовавший за ней Бабочкин схватил ее за руку. Бритва скользнула по обшлагу сюртука Владимира Николаевича.

Надежда Александровна, увидав, что ей помешали, быстро вырвала свою руку у Михаила Васильевича и с неимоверной силой ударила саму себя бритвой по горлу и упала на нее ничком, обливаясь кровью.

Все остолбенели.

Явилась полиция, доктор, и самоубийцу бережно повезли на ее квартиру, сделав необходимую перевязку.

Ее сопровождал Бабочкин.

Она умерла дорогой, не приходя в сознание.

– Дожить не сумела!.. – задумчиво сказал Михаил Васильевич, выходя из квартиры покойницы.

Так рано погибла в омуте искусства, а быть может, и в житейском омуте, родившаяся, по ее собственному выражению "не ко времени", – чистая, светлая, честная личность, для которой сцена была жизнь, но жизнь не была сценой.

Наше правдивое повествование окончено. Говорить о судьбе остальных героев и героинь не стоит. Они живут по-прежнему, припеваючи, среди вас, заражая воздух своим тлетворным дыханием.

Бабочкин доживает.

СЦЕНЫ, ОЧЕРКИ И ТИПЫ

Торжество добродетели

(из петербургской жизни)

– Так вы поступаете с несчастной, любящей вас женщиной, через год любви! Только через год! Я, беззащитная молодая вдова, приехала в этот столичный омут, в этот ваш Петербург, не успев оправиться от безвременной утраты любимого мужа, без средств к жизни, желая в большом городе найти себе честный кусок хлеба, поступив в гувернантки, в лектрисы, в компаньонки, в конторщицы, чтобы, добывая себе скудное пропитание тяжелым трудом, окончить свою жизнь, как была, – честной женщиной.

Она быстрым движением откинула шлейф своего роскошного утреннего капота и нервно заходила по мягкому, пушистому ковру убранного как игрушка будуара.

Он стоял, опершись правой рукой на спинку chaise longue'a с опущенной головой и молчал.

– Я встретилась с вами, – она остановилась снова перед ним, – я увлеклась, я, слабое созданье, была не в силах устоять против вашей элегантной внешности, против ваших заискивающих ласк, против хитросплетенных сетей соблазна, я отдалась вам безраздельно, бесповоротно, безрассудно...

Она закрыла своими маленькими ручками, сплошь унизанными дорогими кольцами и браслетами, красивое вызывающее лицо, обрамленное роскошными волосами пепельного цвета, и замолкла.

Он не смел поднять на нее глаза.

– Правда, вы окружили меня роскошью, – начала она снова упавшим голосом, бессильно опустив руки и обводя комнату полупрезрительным взглядом, – вы исполнили все мои прихоти, даже капризы, вы, видимо, любили меня, но эта роскошь, этот комфорт куплены ценой моего падения...

Она истерически захохотала.

– Я простила вам и это, я до сего дня любила вас, любила безумно, мысль о неверности казалась мне преступлением среди этой жизни в грехе, а вы... через год, только через год...

Она подступила к нему совсем близко.

– Где вы были вчера вечером?

Он сделал движение губами, не поднимая головы.

– Не открывайте рта, не оправдывайтесь, я знаю это лучше вас... В отдельном кабинете у Кюба с одной из тех тварей, которые составляют достояние всех... Вы, пользующийся взаимностью красивейшей женщины Петербурга...

Она отступила от него и окинула себя быстрым взглядом в огромном трюмо.

– И притом честной женщины... – с пафосом добавила она.

– Идите вон! – крикнула она через мгновение, сделав величественный жест по направлению к двери, – и чтобы нога ваша не переступала этого созданного вашими же грязными руками гнездышка любви...

Он продолжал стоять молчаливый, смущенный, застигнутый врасплох.

Она была права, он был виноват, он поддался обаянию французской сирены, но как могла она узнать про это таинственное свидание, при котором им принято столько предосторожностей?

Он недоумевал.

Оставалось одно: предложить ей руку; сердце уже было давно ей отдано. Он знал, что она всеми силами души желала этого, но до сих пор воздерживался, хотя был совершенно независим и самостоятелен; страшно расставаться со свободой.

Теперь это являлось единственным средством смягчить ее справедливый гнев.

Он решился.

– Прости, прости меня, моя дорогая, я виноват, каюсь, я увлекся, прости меня, ты имеешь полное право упрекать меня...

Он сделал к ней несколько шагов.

Она отступила...

– Прости меня, этого более не повторится; отныне я хочу, чтобы ты еще более имела прав на меня, я прошу тебя быть моей женой...

Он снова приблизился к ней.

Она не отступила.

* * *

Через несколько времени состоялась их свадьба. Только несколько друзей после церковного торжества выпили по бокалу шампанского в их гнездышке любви.

Один из друзей спросил его, как пришла ему мысль жениться?

Он рассказал все.

Друг улыбнулся. Он вспомнил вечер, проведенный с ней в отдельном кабинете ресторана Кюба, и то, как она внимательно прислушивалась к говору в соседнем кабинете.

Современные сестрицы

(из петербургской жизни)

Завернул это я на днях на Варшавский вокзал к скорому поезду проводить одного приятеля, покидавшего "любезное отечество". До отхода поезда оставалось более получаса: мы засели за один из буфетных столиков выпить прощальную бутылку.

Отъезжающих было не особенно много, больше все иностранцы, русских же наперечет.

За соседним с нами столом поместилась компания русских, состоявшая из двух дам и двух кавалеров.

Дамы были обе молоденькие – одна блондинка, с льняным цветом волос и каким-то восковым прозрачным миловидным личиком, другая совершенная брюнетка с выразительными чертами дышащего здоровьем лица.

Несмотря на кажущийся контраст, в лицах обеих дам было что-то родственное. Мужчины были также своего рода контрастами – один блондин, с реденьками чиновничьими баками и геммороидальным лицом истого петербуржца, другой темный шатен, с небольшой окладистой бородкой, с энергичным выражением лица и проницательным взглядом карих глаз, блестевших из-под очков в золотой оправе.

Шатен и блондинка были одеты в дорожные костюмы.

Блондин и брюнетка – в городские; они, видимо, провожали первых.

Костюмы всех были весьма изящного покроя.

Они говорили по-русски и были все на "ты" друг с другом.

На столе перед ними стояла покрытая салфеткой бутылка шампанского и фрукты...

Меня почему-то заинтересовала эта компания, и я стал прислушиваться к разговору.

Увы, он не давал никакой путеводной нити к разгадке говоривших личностей. Разговор шел о курсе, перекидывались взаимной просьбой писать. Родственное "ты" звучало какой-то дисгармонией в видимо натянутой беседе.

Это заинтересовало меня еще более.

В это время в буфетную залу вошел приехавший тоже провожать моего приятеля наш общий знакомый и направился к нашему столу.

Проходя мимо стола, за которым заседала заинтересовавшая меня компания, он снял шляпу и поклонился. Все сидевшие ответили ему поклоном.

– Кто это, что сидят рядом с нами, наклонился я к нему, когда он, поздоровавшись с нами, уселся за стол. Он назвал фамилии мужчин. Блондин был чиновником, а шатен был доктор.

– А дамы?

– Блондинка жена блондина, а брюнетка ее сестра. Да на что вам понадобилось все это?

– Они меня почему-то заинтересовали.

– Ишь у вас нюх-то какой! Они в самом деле действующие лица недавней драмы, хотя с благополучным, как видите, концом. Это целая история...

– Расскажите!..

– Извольте...

Он передал мне наскоро следующую, не лишенную пикантности и далеко не заурядную историю:

Лет пять тому назад, две сидевшие за столиком сестры: старшая блондинка и младшая брюнетка жили со старухой матерью в собственном доме на Петербургской стороне. Отца обе потеряли еще в детстве. Он оставил им хорошее состояние. За старшей сестрой ухаживали два друга, только что окончившие курс – медик и юрист. Медик был застенчив и робок с женщинами, юрист – большой руки ловелас. Пока первый обдумывал сделать решительный шаг, второй уже успел увлечь девушку и объяснился.

Доктор, наконец, решился сделать предложение в день рождения любимой девушки, когда ей исполнилось восемнадцать лет, но, увы, этот день оказался днем объявления невестой его друга.

Опоздавший затаил в себе свое горе и остался другом счастливого соперника, весьма часто бывал у супругов и был их домашним доктором.

Молодая женщина догадывалась о его затаенной беспредельной к ней любви, но, боготворя своего мужа, не показывала доктору об этом даже и виду, стараясь, напротив, держаться от него подальше.

Доктор, со своей стороны, ни на что не рассчитывал. Его дружба к ее мужу была совершенно искренняя.

Через два года после свадьбы умерла ее мать, и ее младшая незамужняя сестра переехала к ней.

Они стали жить втроем...

Муж видимо ухаживал за своей свояченицей, старался всячески ей угодить, но любящая жена была вне всяких подозрений, объясняя все это желанием сделать приятное ей, так как муж знал, что она горячо любила сестру.

Так шло время...

Месяца три тому назад жена его друга захворала и слегла.

Болезнь была серьезная. Доктор внимательно следил за ее ходом и приложил для ее излечения все свои знания... Больная стала поправляться.

Однажды, это было не особенно, давно доктор, приехав утром, позволил ей в этот день встать, но не надолго, и уехал, обещав заехать на другой день.

– Я не скажу мужу, а сделаю ему сюрприз, – подумала больная, вечером одену капот и пойду к нему в кабинет. То-то удивится и обрадуется.

Сказано-сделано.

По возвращении мужа со службы, часа через два после обеда, больная встала с постели, накинула капот и тихонько пошла к кабинету, отворила дверь и... увидела свою сестру, сидящую на коленях у мужа...

По странной тайне человеческого организма, слабая женщина вдруг окрепла: твердой походкой прошла она в переднюю, надела верхнее платье, накинула на голову платок и вышла из дома.

Ошеломленные, застигнутые врасплох, муж и сестра не успели опомниться, как она уже ехала на извозчике на холостую квартиру доктора.

Последнего не было дома.

Пораженный расстроенным видом приехавшей дамы лакей не осмелился не пустить ее в квартиру.

Она прошла в кабинет.

Возвратившийся доктор застал свою нежданную гостью полулежащей в кресле в глубоком обмороке...

Он привел ее в чувство... Она рассказала ему все...

К мужу она не вернулась и сошлась с доктором...

Муж возвратил ей все ее вещи и капитал, тихо, мирно, без скандала.

Они даже помирились.

Теперь, оправившись от болезни, она с доктором уезжает за границу. Муж и сестра, как видите, провожают их.

– Чем это не тема для современного романа? Дарю вам ее! – закончил рассказчик.

Раздался второй звонок.

Все поспешили на платформу.

Я видел, как компания, сидящая за столом, расцеловалась друг с другом на прощание.

Пробил третий звонок. Поезд тронулся.

Блондин подал руку брюнетке. Они вышли из подъезда вокзала, сели в ожидавшую их изящную пролетку на резинах и укатили.

Дорогая шляпа

(из закулисной жизни петербургского кафешантана)

Было четыре часа пополудни второго дня Святой недели.

В одном из громадных домов Офицерской улицы, во дворе, в убогой комнате, отдаваемой "от съемщика", сидел на сильно потертом, но когда-то обитом американской клеенкой, покосившемся, видимо, от отсутствия одной ножки, диване "куплетист" одного столичного увеселительного заведения Федор Николаевич Дождев-Ласточкин.

На столе, стоявшем перед диваном и покрытом цветной скатертью, кипел позеленевший от времени самовар и между чайной посудой стояли бутылка водки, рюмка, тарелка с хлебом и довольно значительных размеров куском ветчины. Тут же лежали разбросанные деньги: две радужных и объемистая пачка мелких кредитных билетов.

У стены, около двери комнаты, убранство которой дополняли несколько разнокалиберных легких стульев, железная кровать с убогой постелью и небольшой комод, на котором красовалась шелковая шляпа-цилиндр, стояла в почтительной позе высокая худая старуха с хищным выражением лица квартирная хозяйка, известная между ее жильцами под именем "Савишны".

– За мной за два месяца и четырнадцать дней, следовательно, по первое мая за три месяца, – говорил Дождев-Ласточкин.

– Точно так-с, – отвечала Савишна, пожирая глазами лежавшие на столе кредитки.

– За три месяца, значит, будет всего тридцать шесть рублей получите, – отсчитал он ей деньги и подал.

Старуха дрожащими руками приняла деньги и тщательно их пересчитала.

– Очень вами благодарны... Таперича, значит, мы по первое мая в расчете.

– То-то, а вчера ругаться да мировым стращать... Ах ты, старая карга, Бога бы побоялась, – для такого праздника.

– Уж не осудите: такое наше рукомесло, – сделала сконфуженный вид старуха и поспешно удалилась из комнаты.

Федор Николаевич остался один.

– Вот они, голубушки, – положил он руку на лежащие на столе деньги, и почет и уважение, и талант, и гений – все в них, – задумчиво произнес он и, налив себе рюмку водки, начал резать ветчину.

Дверь комнаты распахнулась и в нее не вошел, а буквально влетел товарищ Дождева-Ласточкина по сцене, "рассказчик из народного быта" того же увеселительного заведения, Антон Антонович Легкокрылов.

– Дома и пирует... Ба, да ты Калифорнию, кажется, открыл, – увидал он лежавшие на столе деньги.

– Здравствуй, – подал Федор Николаевич руку приятелю, – садись... Сперва чаю или водки?

– Конечно, последней, – заявил Легкокрылов.

Федор Николаевич выпил налитую рюмку, закусил и, наполнив ее снова пододвинул к усевшемуся за стол Легкокрылову, а затем собрал со стола деньги и сунул их небрежно в боковой карман пиджака.

Легкокрылов выпил, закусил и уставился на хозяина.

– Да откуда тебе такая уйма денег свалилась, наследство, что ли, получил? – задал он вопрос после некоторого молчания.

– А помнишь, Кречинский сказал, что во всяком доме есть деньги, надо уметь только их найти.

– Так что же?

– Ну, я и нашел...

– Где же и как ты нашел?

– Как! Ум, брат, всему делу начало, ум, но работает он подлец, только в крайности, потому и полагаю я, что все великие открытия сделаны нищими.

– Да ты не философствуй, а расскажи толком, – приставал гость.

– Нет, ты погоди, – продолжал Федор Николаевич, – остался я к первому дню праздника в этой только паре, даже фрачную на страстной заложил, а без нее, ты знаешь, каждый из нас, как солдат без ружья, за квартиру три месяца не плачено, хозяйка изгнанием грозит и только ради великого праздника милость оказала; – за душой ни полтины и вдруг одна гениальная мысль и в кармане три радужных.

– Три, – подавился даже куском ветчины пораженный такой суммой гость.

– Да, три.

– Но откуда же, не томи, голубчик!

– Изволь, для приятеля расскажу, – заметил Федор Николаевич. Затем, выпив рюмку водки и наполнив ее для Легкокрылого, он встал, подошел к комоду, взял цилиндр и подал его ему.

– Видишь!

– Вижу, шляпа, – недоумевал тот.

– Шляпа, – передразнил его Федор Николаевич, – а что на дне тульи написано?

– Ф. Н. Дождев-Ласточкин, – прочел Антон Антонович вытесненную золотом надпись и удивленно поднял глаза на хозяина. – Но в чем же дело? Не понимаю!

– Вот эта-то шляпа и принесла мне сегодня доходу триста рублей словом, благоговей – это дорогая шляпа, – взял ее из рук Легкокрылого Федор Николаевич и бережно поставил на комод.

– Да не разводи бобы-то, расскажи! – не унимался Антон Антонович.

– Ты знаешь, что я с нашей шансонеткой Зюзиной разошелся, порвал все, она меня променяла на того восточного человека, который обыкновенно сидит у нас в первом ряду, то есть не на человека, а на ходячий набитый карман. Я ее не упрекаю, она сделала, подобно Периколле:

До гроба твоя Периколла.

Но больше страдать не могу...

Пропел Федор Николаевич и задумался.

Антон Антонович застыл в ожидании продолжения.

– Теперь ее удел – роскошь и блеск, а мой – нищета и страданье! меланхолически начал Федор Николаевич. – Одно, с ее стороны, подло: она, по настоянию своего восточного человека, который ревнив, как Отелло, порвала со мной всякое знакомство и я не могу даже прибегать к помощи моей бывшей подруги жизни. Наконец, как я тебе говорил уже, я дошел до крайности... Фрачная пара, понимаешь ли ты, фрачная пара и та заложена... Сегодня утром я решился идти к ней с визитом и – пошел!..

– Ну?..

– Звоню; отворяет горничная, я вхожу, "Дома?" спрашиваю. Смешалась. "Никак нет-с!" говорит. На столе в передней, стоит шляпа-цилиндр, – его шляпа, тоже с вытесненной золотом фамилией; я свою – поставил рядом. Я сперва хотел войти насильно, но вдруг гениальная мысль озарила меня! Я беру вместо своей его шляпу и – удаляюсь... Обрадованная горничная запирает за мной дверь.

Федор Николаевич снова умолк.

– Дальше, дальше! – прошептал Легкокрылов.

– Иду оттуда и прямо домой. Не проходит получаса, как ко мне является ее горничная с моей шляпой.

– Обменять изволили!

– Знаю.

– Позвольте получить?

– Триста рублей, ни копейки менее, – заявляю я и выпроваживаю вон с моей шляпой.

Проходит еще томительных полчаса, и горничная со шляпой и пакетом с тремя радужными является снова. Я возвращаю шляпу.

– Да ты, Федя, гений! – порывисто произнес Антон Антонович, – выпьем, ты мне плесни в чайный стакан – вместе хочу.

Федор Николаевич начал наливать водку.

Чековая книжка

(из жизни петербургского темного люда)

Встретился на днях с приятелем, который знает чуть не пол-Петербурга и посвящен почти во все закулисные тайны, как крупных, так и мелких столичных "дельцов".

Разговорились о том, о сем и между прочим о частых крахах петербургских банкиров.

– Конечно, заметил я, платится одна легкомысленная провинция...

– Нет, не скажи, – перебил он, – многие держат деньги у этих, с позволения сказать, банкиров и на вкладах и на текущем счету, соблазняясь высоким процентом, а иные имеют от них чековые книжки для разного рода кунштюков... С ними они обделывают свои делишки и пускают пыль в глаза...

– То есть как?

– Да так... Вносите вы, положим, в такую банкирскую контору тысячу рублей, вам контора выдает квитанцию в этой сумме и чековую книжку, на которой не обозначена сумма вашего вклада... Квитанцию вы запираете в ваш письменный стол, а книжку чеков кладете в карман и вы... капиталист... Вы берете по чекам деньги, выбираете даже все, но квитанция, а главное, чековая книжка остается у вас и вы все-таки... продолжаете быть капиталистом...

– Даже когда по этой книжке не выдадут больше ни гроша?..

– Даже когда не выдадут ни гроша... Да вот, вы знаете Z?

– Это комиссионера?.. Знаю, видал... он живет на Стремянной...

– Он самый, но вы ошибаетесь, он не может называться комиссионером в обыкновенном значении этого слова, он, поднимайте выше, делец... у него что месяц, то один проект грандиознее другого, он всегда окружен если не большими капиталистами, то во всяком случае состоятельными людьми, месяц-два безусловно верящими в его финансовый ум вообще и в его проекты: "Товарищество на паях для добывания олова на Мурманском берегу" и "Акционерное общество копчения свиных туш в Тамбовской губернии для экспорта за границу", в особенности... Но это между прочим... Я отвлекся от нити рассказа...

Вот у этого самого Z всегда есть чековая книжка какой-нибудь банкирской конторы и на нее он зарабатывает хорошие деньги... Пригласит к себе обедать какого-нибудь еще не разочаровавшегося в нем будущего "пайщика" в деле "добывания олова" или "копчения свиных туш". Обед – надо отдать справедливость – всегда хороший, с шампанским, в седьмом часу вечера. Вдруг за обедом подает лакей, – пройдоха тоже парень, телеграмму, всегда одну и ту же – тщательно ее сохраняют... Z развертывает и читает: "Немедленно выезжайте курьерским, Москва, жду". Z за бумажник, там оказывается каких-нибудь двадцать-тридцать рублей...

– Каково, положение! – восклицает он. – Надо сейчас же ехать в Москву, а денег нет... Дайте, голубчик, триста – четыреста рублей, а я вам напишу чек на банкирскую контору – завтра в 10 часов получите... Приди телеграмма, – будь проклята наша почта, – двумя-тремя часами ранее, получил бы сам, а теперь контора закрыта...

Еще не разочаровавшийся гость, будущий "пайщик", вынимает деньги... Z вырывает чек из книжки и пишет сумму и, выпроводив гостя... остается дома, приказывая лакею несколько дней говорить обедавшему с ним, что он уехал в Москву...

Через известное количество дней он, наконец, принимает своего нового кредитора, бросается к нему навстречу и не дает выговорить слова...

– Простите, ради Бога, мою рассеянность, чек с вами...

– Со мной, по нему ничего не выдали, так как деньги ваши уже все получены, – подает кредитор чек.

Z быстро рвет его.

– Из ума вон... совсем из ума вон, что денег там нет... Просто от этих дел голова идет кругом... Уж вы меня извините, голубчик, что заставил вас понапрасну проехать в контору...

– Ничего, ничего... – заставляет тот, думая, что сейчас получит свои деньги... Ничуть не бывало.

– Завтра завезу вам с благодарностью, – заставляет Z, и это завтра продолжается до последнего "судного дня"... Так и живет... да еще как живет – припеваючи... Только частные крахи контор вводят его в хлопоты: приходится добывать и вносить деньги на время в другую контору для получения чековой книжки... – заключил рассказчик.

Выигрышный билет

(Петербургская быль)

Павел Петрович Маслобойников был вдовец.

Человек еще далеко не старый он служил бухгалтером в одной из петербургских банкирских контор и получал обеспечивающее его содержание.

Имея, кроме того, небольшой капиталец, он жил припеваючи.

Детей у него не было. Жениться второй раз он не намеревался, хотя среди знакомых, и маменек, и дочек, он считался завидным женихом, и его в силу того еще радушнее принимали.

Павел Петрович посмеивался себе в ус и пользовался выгодами своего положения.

Двумя отличительными чертами характера моего героя были деликатность и скопидомство.

Последнее выражалось в отношении всех лиц, с ним так или иначе сталкивавшихся, независимо от того или другого их положения. Даже с единственной прислугой своей, кухаркой Марфой, он не иначе обращался как на "вы", величая ее Марфой Силантьевной.

Марфа Силантьевна была разбитная солдатская вдова, лет сорока, дородная и красивая баба, давно уже жившая по местам в Петербурге, оставившем на ней, вместе с промозглым запахом цикория, особый отпечаток, свойственный лишь истой "петербургской" прислуге.

Жила она у Павла Петровича лет около десяти, поступивши еще при жизни его супруги, и почти три года его вдовства бесконтрольно вела его небольшое хозяйство.

Нравственности она была безукоризненной и, хотя любила позубоскалить с соседней прислугой и дворниками, но никакого "двоюродного брата" или просто "унтера" на кухне Павла Петровича не появлялось.

– Если в закон вступить, – оно пожалуй; а то что так публику-то пугать, – отвечала она на вопросы по этому поводу.

Павлу Петровичу и его интересам она была предана фанатически, и товарищи его даже смеялись над ним, говоря, что он держит из экономии влюбленную в него кухарку; да и на самом деле – малейшая шутка с ней Павла Петровича доставляла ей видимое удовольствие, и по лунообразному ее лицу разливалась масляная улыбка.

Живя тихо и скромно, она успела скопить себе на выигрышный билет внутреннего займа, и Павел Петрович сам купил ей его в своей конторе; два раза в год после тиража Марфа Силантьевна, подавая барину самовар, озабоченно спрашивала:

– А что, батюшка, Павел Петрович, на мою сиротскую долю ничего Бог не послал?

Оказывалось обыкновенно, что не послал.

Номер билета был записан у Павла Петровича.

Так мирно текла их жизнь, и лишь за год до описываемого мною события Марфа Силантьевна была встревожена известием о пожаре, посетившем ее деревню, и о том, что дом ее родителей сделался жертвой пламени.

Привез это известие ее шурин.

Поговорила об этом с барином во время утреннего чая, потужила, поохала, отписала в деревню – и все пошло по-прежнему.

Однажды, на другой день тиража, просматривая в конторе таблицу выигрышей, Павел Петрович был поражен: на билет Марфы Силантьевны пал главный выигрыш в двести тысяч.

Павел Петрович задумался.

– Славная она баба, – рассуждал он, возвращаясь домой из конторы, простая, добрая, хорошая из нее жена выйдет...