Текст книги "Ванзамия"

Автор книги: Николай Ахшарумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

V

Народ валил из театра толпой…

– Янге! Что ты тут делаешь? – услыхал я знакомый голос. – Мы понять не могли куда ты исчез… Пойдем…

Смотрю: кто-то взял меня под руку. Это был один из тех молодых энтузиастов, о которых я раньше упоминал, и он увел меня к себе ужинать.

Свежий воздух, прогулка, и бойкий, живой разговор понемногу вернули меня к сознанию настоящего; но я отвечал рассеянно, или совсем невпопад, что заставляло его иногда останавливаться и хохотать.

– Унаянге! Да что с тобой? Ты точно еще не очнулся от катастрофы, постигшей тебя на приступе.

Только тогда я хватился, что имя, которым он называл меня, стало уже давно, в кругу близких людей, моей кличкой; но до сих пор я на это не обращал внимания, объясняя себе эту странность одною из тех ребяческих, чисто случайных фантазий, которые наделяют нас в школе разными прозвищами.

– Эллиге! – сказал я, дивясь. – Объясни мне пожалуйста, отчего вы все, словно на смех, дали мне имя этого исторического лица?

– Ах, Боже мой! – отвечал он. – Да разве же ты не знаешь, что ты похож на него, как две капли воды.

– С чего ты взял?

– Я-то? Да разве же я один?.. Ведь это не миф… Портреты его и бюсты, и статуи существуют тысячами, во всех галереях. В столице стоит даже памятник, отлитый из бронзы, работы бессмертного Гамбо… Кстати сказать, мы давно уже собираемся дать домашний спектакль и заставить тебя разыграть его роль в этой самой драме… Несколько избранных сцен…

– Нет, сердце лопнет! – отвечал я, не подумав, как странен должен ему показаться, такой ответ.

– Это с чего?

– Так… драма произвела тяжелое впечатление… А впрочем, может быть, и не лопнет; но я, во-первых, плохой актер, а, во-вторых, – что толку если один из десяти будет похож?.. Кандамы вы, например, наверное уже не найдете.

Он промолчал.

– Ее достоверных изображений нет?

– Есть, – отвечал он спокойно. – И если желаешь, я завтра тебе покажу. Зайдем в музей. Там, в исторической галерее есть бюст.

Я замолчал, едва скрывая свое волнение.

За ужином собрался небольшой, интимный кружок: все молодые, горячие головы, – и разговор, слегка коснувшись разных вещей, вернулся, как он возвращался обыкновенно, к политике. Все были согласны в нескольких основных и, как нам казалось, бесспорных истинах. Положение, до которого дошло всемирное государство, представлялось нам чем-то чудовищным и мы не находили слов достаточно крепких, чтобы его заклеймить.

– Если бы Унаянге воскрес, – сказал один из гостей, – и полюбовался, каких результатов достигла наследница его традиционных прав, республика, – любопытно знать, что он сказал бы?

Усмешка зарницею пробежала по молодым, открытым лицам и взоры всех остановились на мне.

– Ну-ка! – сказал хозяин, – тезка, в котором быть может еще осталось несколько капель его благородной крови, – отвечай за отсутствующего.

– Сказал бы, – отвечал я, – что единственная надежда на леев, но что им нужен вождь, способный их разбудить от трехтысячелетнего сна и облеченный неограниченным их доверием.

– Браво! – воскликнула вся компания. – За здравие нового Унаянге!

Тяжелые золотые кубки наполнены были искрометным вином и все, обращаясь полушутя, полусерьезно ко мне, – осушили их разом до дна.

– И дай Бог скорее его найти! – прибавил кто-то.

– И дай ему Бог побольше надежных друзей!

Тосты следовали, заглушаемые рукоплесканиями. Кто-то запел старый, как мир, монархический гимн. Ему подхватили хором. Все были веселы и вино лилось до рассвета.

Я возвращался один по улицам сонного города и на душе у меня, несмотря на здоровую выпивку, было невесело. «Боже мой! – думал я. – Каких потоков крови потребовало бы осуществление нашего идеального пожелания, и какая жатва взойдет на увлаженной ею земле?..»

Бюст, показанный мне приятелем в исторической галерее, произвел на меня леденящее впечатление встречи с кем-нибудь, в ком мы рассчитывали узнать дорогие черты и ошиблись. Лицо было впрочем весьма характерное, с печатью какой-то нездешней расы, и молодое, красивое; но увы! чужое. Это открытие сильно меня отрезвило и я ушел, стараясь уверить себя, что вчерашнее впечатление было плодом болезненно раздраженной фантазии: но, к величайшему удивлению, я не в силах был выгнать из головы этого образа. Весь вечер после того и даже ночью, в бессоннице, он не давал мне покоя: память с мучительным напряжением силилась уловить в нем что-нибудь, хоть малейшую черточку, которая помогла бы ей отыскать потерянное. Реальное впечатление, как всегда, при этом утрировалось и переделывалось раз двадцать, пока наконец дошло до того, что я не мог уже отличить его от созданий собственного воображения. Это длилось два дня и вывело меня наконец совсем из терпения. Не доверяя больше себе, я отправился еще раз в галерею и с чувством невольной робости, словно меня ожидало какое-нибудь таинственное открытие, остановился перед знакомым бюстом. Он был все тот же, т. е. совсем непохож на мои фантазии, проще, реальнее, но черты его, по-прежнему, оставались загадкой. Я простоял перед ним целый час и изучил его до малейших деталей, не находя по-прежнему ничего знакомого, кроме того немногого, что уцелело от первого впечатления. Но едва я ушел, считая себя на этот раз окончательно отрезвленным, как на меня нашло какое-то странное просветление: образ, вынесенный в душе, вдруг ожил и озарился очаровательною усмешкой; бледные щеки вспыхнули; длинные с поволокой глаза обратились ко мне с сердечным приветом и без дальнейших усилий, просто, мгновенно, загадка была решена. Мне стало ясно, что я не узнал Кандаму единственно потому, что она никогда не смотрела на меня так равнодушно, как смотрит в музее – бюст. Бегом я вернулся к нему и долго не мог прийти в себя от изумления: «Да ведь она же! Она! Как мог я ослепнуть до такой степени, чтобы это лицо, когда-нибудь, хоть на миг, показалось чужим?..» Я был один и упал на колена перед мраморной Кандамой, в сердце своем прося у нее прощения…

Долго ли я так стоял – не помню, но шум шагов, приближавшихся из соседней залы, заставил меня наконец опомниться и вскочить. Это был Эллиге, как он сам объяснил, искавший меня по всем знакомым, чтобы пригласить на обед, где будут приезжие из какого-то отдаленного штата.

– Люди, которых мы все давно уже ждем… «из наших», – сказал он, понизив голос, – и вдруг, меняя предмет: – А ты опять здесь? Не можешь расстаться с своею красавицей?.. Брось! Я покажу тебе лучше живую Кандаму… Мы наконец нашли ее для спектакля и надо же такой случай, – как вылитая!

– Кто же это?

– Приезжая, дочь одного из старых моих друзой. Отец занимает важный пост в местном правительстве… Богатые люди, из лучшего общества… Сию минуту от них… Увидишь их у меня за обедом.

Мы познакомились… Сходство бросалось в глаза; но от драмы к воспоминанию о живой Кандаме, а от нее к изваянию, а от изваяния снова к живому лицу, – путь был нелегкий, и я, понято, не мог разобраться на нем мгновенно в своих впечатлениях. Трудность на этот раз усилена была еще тем, что живая женщина не статуя, которую можно разглядывать на досуге, сравнивая и изучая. Она дичилась, бросая украдкою в мою сторону любопытные взоры; а меня, когда глаза наши мимоходом встречались, бросало в холод и в жар. Ее звали Фей (сокращенное от Фаимы), а ее отца – Солиме. Это был смуглый, как медный пятак, мужчина, высокого роста, с проседью в черных как смоль волосах и с строгим, сумрачным взором. Он был не чистокровный ванз, но тем не менее полноправный гражданин республики, – случай, как мне объяснили потом, нередкий в их отдаленном штате, где политические мотивы, во времена предшествовавшие завоеванию, заставляли ванзов смотреть сквозь пальцы на этого рода помесь. Он был молчалив и сдержан; но видимо находился в старых, приятельских отношениях с Эллиге и его друзьями, о чем, между прочим, свидетельствовало и присутствие его дочери, единственного лица ее пола, в нашей компании.

После обеда речь зашла о спектакле, с которым надо было спешить, так как приезжие были тут на короткий срок; и наш милый хозяин представил меня еще раз молодой смуглянке, как намеченного уже давно исполнителя главной роли. Предполагалось дать несколько избранных сцен, не требующих большой обстановки, и зрители ограничены были интимным кружком. Но Фей волновалась, краснела и почему-то казалась мне в нерешимости.

– Очень боюсь, что мы не успеем, – сказала она, сверкнув на меня исподлобья глазами.

– Начните завтра же; дело ведь в сущности в двух ролях и вы можете репетировать их вдвоем.

Она затруднялась, ссылаясь, что с ней будет много хлопот, потому что она плохая актриса.

– Неправда, – сказал коротко отец.

К дикарке, однако, пристали и после короткого колебания она уступила, взглянув однако же на меня еще раз тревожным и вопросительным взором.

– Откуда они? – спросил я перед уходом у Эллиге.

– Откуда же быть может родом Кандама, как не из Ларса.

– Ты шутишь?

– Нет, серьезно, они оттуда. Теперь это штат в союзе республики, – гнездо и оплот сепаратизма.

Я был приглашен отцом ее и явился к ним поутру. Фей знала роль наизусть, – я тоже. Отец должен был присутствовать; но он был не ригорист и, получив какие-то письма из дому, требовавшие немедленного ответа, ушел к себе, прося меня не стесняться его отсутствием.

Первою сценою шло мое ночное вторжение в терем Кандамы. Испуг, после того как она узнала меня, сменяется гневом.

– «Принц! – начала Фаима дрожащим голосом. – Вы конечно надеялись на ваш сан, позволив себе такую дерзость? Но он не спасет вас. Мне стоит позвать отца и, клянусь вам Богом, вы не уйдете отсюда живой!»

– «Кандама! – отвечал я. – Я здесь не за тем, чтобы вас оскорблять. Единственная моя вина перед вами та, что я вас люблю больше, чем мне позволяет мой сан, – люблю больше власти и славы! Если вы не хотите простить мне этого, то зовите отца и пусть он рассудит: заслуживаю ли я умереть… Я к вам вошел, как вор; но мне ничего не нужно от вас, кроме того, что может быть спрятано, как драгоценнейшее из всех сокровищ, в собственном вашем сердце… Кандама! Откройте, откройте мне ваше сердце!..»

Дойдя до этого места, я ждал реплики, но ее не было… Фей дрожала как лист.

– Увольте меня, – сказала она беззвучным голосом. – Я не могу продолжать… – И на вопрос отчего: – Я должна вам признаться, что эта драма – я знаю ее к несчастию слишком близко – всегда производила на меня тяжелое впечатление… Вчера я не смела этого объяснить, но сегодня мне нечего больше и объяснять. Вы видите: с нескольких слов я совершенно расстроена.

– Лин (то же что mademoiselle) – Лин Солиме! – отвечал я, теряя голову. – Признание за признание. Назад тому несколько дней, я не мог досмотреть эту драму и выбежал из театра, как сумасшедший. Ночью, в публичном саду, на скамье, я заливался слезами! Вчера, в исторической галерее, упав на колена перед портретом Кандамы, я думал, что сердце мое разорвется на части!.. И вот, теперь, услышав ваше признание, я спрашиваю себя: какая тайна скрывается в нашей, по-видимому случайной, встрече?.. Судьба привела вас сюда из далеких краев, – меня – я не помню уже откуда, но если не ошибаюсь, путь мой сюда был еще гораздо длиннее вашего… Зачем? – скажите: зачем? Чтоб после коротких минут пожать друг другу руки и разойтись? Лин Солиме! Если для вас это будет легко, то я предпочел бы, чтобы мне, голову сняли с плеч!

– Вы говорите страшные вещи!.. – сказала Фей, смотря на меня испуганными глазами. – Кто вы?.. О! Ради Бога, скажите правду!

– Не знаю, – отвечал я, – но может быть мог бы узнать, если бы мне удалось разъяснить один трудный вопрос. Лин Солиме! Можете ли вы ручаться, что далее дня рождения для нас с вами не было ничего? Что мы никогда не встречались ранее… и не знали друг друга близко? О! Боже мой, как близко!

– Нет, – отвечала она, зардевшись, – напротив, я верю… – Но у нее не хватило духу сказать, во что она верит. – О! Я с ума сойду! – прошептала она.

– Ну, а если я вас назову другим вашим именем, – старым?.. Если я вам скажу – Кандама, я вас люблю, как любил две тысячи лет назад, – люблю такою любовью, которую не остудят: холод промежду звездных пустынь и безбрежное море веков!

Она рванулась ко мне с безумной усмешкою на лице, но пошатнулась, схватилась руками за сердце и рухнула на пол без чувств.

Отец, испуганный шумом ее падения, вбежал в комнату.

– Что это?.. – И мы оба кинулись к ней, но я не знаю кто был больше испуган.

– Что это? Что это? – твердил он, тоном глубокой жалости. – Такая здоровая девушка! Этого никогда с ней не было!

– Впечатление этой несчастной драмы, – сказал я. – Вы видите, что она не может играть…

Затея спектакля конечно была оставлена и отец ее стал торопиться отъездом; но мы с Фаимой дали друг другу слово, что это не разлучит нас.

– Прощайте, друзья! – сказал я Эллиге и собравшемуся у него, приятельскому кружку. – Я уезжаю с Солиме в Ларс.

Это нисколько не удивило их, потому что привязанность моя к Фей уже была замечена, и в ответ я осыпан был поздравлениями.

За средствами не было остановки, так как мои сбережения к этому времени успели уже составить довольно солидный итог; но Ширм, когда я сказал ему о своем отъезде, нахмурился.

– Смотрите, – сказал он, – не засидитесь там долго.

– А что?

Он пожал плечами, с какою-то грустной усмешкой.

– Меня не удивляет ваша рассеянность, – сказал он снисходительно. – Вы молоды и кто видел Фаиму Солиме, тот поймет, что аттракция этого рода, в ваши лета, всесильна. Но именно потому я и считаю не лишним вас остеречь. Вы забываете, кажется, что пребывание наше здесь не вечно. Срок близок; имейте это в виду и примите дружеский совет: не затевайте планов, которые могут не сбыться за недостатком времени для их осуществления.

На меня вдруг пахнуло могильным холодом того чувства, которое всем знакомо, – чувства, когда накануне реализации самых пылких надежд, какой-нибудь моралист, с великопостною миною, напомнит нам вдруг о непрочности наших земных утех и о страшной минуте вечной разлуки со всем, что нам мило и дорого. Придет, мол, конец всему, может быть ранее чем ты думаешь; и захватит тебя врасплох… Действительно, я не мог отрицать, что-то такое было, там, в прошлом, что придавало его словам как будто бы и серьезный смысл; но это – что-то мерцало в такой беспредельной дали и очертания его расплывались в таком холодном тумане, что мысль искалечить ради другого мира пламенные надежды на счастье в этой жизни, отзывалась почти хлыстовщиной… Что же делать, если уже человек так создан, что он не может в себе совместить двух жизней. Реальная, окружающая меня, к этому времени овладела всем моим существом; а та, другая, бледнела и исчезала, как звезды в лучах восходящего солнца; и скоро от нее остался призрак – не призрак, а так что-то вроде рамки, которая содержала в себе когда-то подпись с изображением; но и то, и другое потускло так, что нельзя уже ничего разобрать. Понятно, я иногда оглядывался туда, на эту рамку; и чувство, которое она возбуждала во мне, было не из приятных. Оно похоже было на страх неоплатного должника, которому кредитор напоминает о дне расчета.

«Конечно, он неизбежен, – думал я, – этот день; но что пользы думать о нем ежеминутно, если я раз убежден, что я не могу ни ускорить его, ни отдалить? Не лучше ли жить, покуда живется, и умереть, когда Богу угодно, не терзая себя преждевременною мыслью о конце…» Я говорю: «умереть», потому что разлука с Фаимой, в какой бы форме она ни пришла, была для меня равносильна смерти.

– Я не желаю портить вам лучших минут пребывания вашего на Ванзамии, – продолжал добродушно Ширм, – но я вас прошу убедительно: не забывайте того, что я вам сказал, потому что иначе развязка может быть очень плачевна.

Навеянное его словами, тяжелое чувство длилось, однако, недолго, и дня через три, когда я к нему зашел проститься, об этом уже и помину не было.

Перед отъездом Эллиге мне сказал:

– Надеюсь, скоро увидимся. Но серьезный смысл этих слов стал мне ясен только впоследствии.

VI

Лучшее счастье, конечно, то, о котором нечего говорить, потому что оно и без слов понятно… Старик, конечно, догадывался отчего у Фей глаза так блестят и о чем она шепчется иногда по целым часам со своим спутником, но, как умный и опытный человек, не хотел отнимать у нашего счастья той пикантной приправы, которую придает в подобных вещах секрет, хотя бы и самый прозрачный. Украдкою данный и тем же путем возвращенный назад поцелуй, – оглядка назад: не смотрит ли кто, и затем, мгновенно, рука обвитая вокруг пояса, головка, прижавшаяся к плечу, – и все это только задатки чего-то будущего, но близкого, о чем и подумать страшно, такая по-видимому бездонная пропасть счастья там, еще впереди!.. Мог ли я помнить в такие минуты, как требовал Ширм, что это не вечно?..

На нашем пути мы посетили столицу и осмотрели ее вдвоем. Как изменилось все и как много однако же уцелело из старого!.. Келья, где содержалась более года Кандама, и подземный ход, через который король проник в цитадель… Последний расчищен и вентилирован, и туристы из отдаленных краев посещают его каждый день, спускаясь из здания старой тюрьмы, вниз, на глубину 400 футов, и выходя, с другого конца, в погреб загородного монастыря… В тюремной келье мы выслали под каким-то предлогом старого гида и плакали, вспоминая свидание, за которым последовала так скоро разлука… Она указала мне место, где находилась ее постель. «Все точно вчера случилось, Ионике, – говорила Фей, – и я точно вижу еще тебя, как ты вошел!.. Как коротко было счастье и как дорого я за него заплатила!..»

В простых и коротких словах, она рассказала мне тут (предмет о котором бедняжка до сих пор упорно молчала) – что с нею сталось, когда до нее долетела ужасная весть, и свое отчаяние, когда она увидала меня на носилках, уже без признаков жизни. Но когда я спросил у нее, в смущении, что с нею было потом и как провела она долгие годы разлуки, Фаима, с горькой усмешкой, потупила взор.

– Забыла меня?.. – и я шепнул ей на ухо еще несколько слов.

– Ионике, как ты зол!.. – отвечала она, украдкою отирая слезы. – Ведь ты же знаешь, что нет! Знаешь, что тысячи лет разлуки не помешали мне с первой встречи тебя узнать! Смотри на меня: я покорна судьбе и не мучу тебя ребяческими сомнениями. И верю, что никакая другая… что никакие случайные встречи не в состоянии были, даже и на минуту, отнять тебя у твоей Кандамы, что даже обманутый призраком мимолетной фантазии, в тайне души, ты оставался все-таки неизменно и неотъемлемо мой!..

Я посмотрел ей в глаза. В них теплилась, как свеча перед образом, чистая женская вера и правда. Тогда я понял, как я был глуп и, упав перед ней на колена, в нежных словах просил у нее прощения…

Видел и памятник с красноречивою надписью: «Последнему королю и первому гражданину…» Фей поставила меня возле и отошла, любуясь, как уверяла, сходством. Мне трудно было судить; гид тоже смотрел на меня и на бронзовую статую в недоумении, словно дивясь, что может быть между нами общего?

Но все, – и хорошее, и дурное, – имеет конец. Путешествие пролетело как милый сон. Не доезжая до дому, мы открылись отцу и получили его благословение. Через неделю по возвращении были обвенчаны (второй раз!). Настал медовый месяц; – и он пролетел как сон. Пошла тихая, ровная, обыденная жизнь, о которой нечего больше сказать, кроме того, что мы были счастливы.

В характере Фей были, правда, неровности: нечто вроде шипов у свежей, едва распустившейся розы; но независимо от пикантности, которую они сообщали нашим прикосновениям, о них не стоит упоминать; ибо внимание мое, к этому времени, было поглощено надвигающимися великими политическими событиями.

Провинция Ларс, как я уже говорил, завоевана была позже других и сохраняла вследствие этого кое-что из старой своей особенности. Леи в ней не успели еще погрузиться в сонный покой невозмутимого благоденствия, и обезличивающая, по отношению к ним, политика государственного режима встречала в народе немой и пассивный, но тем не менее стойкий отпор. С другой стороны и ванзы тут до известной степени не похожи были на большинство своих соплеменников. Все элементы сепаратизма, какие бродили в республике, чувствуя тут под ногами твердую почву, стекались как-то сами собою в Ларс и столкновения провинциальной власти с союзным правительством вследствие этого были так многочисленны, что наш штат, можно сказать, не выходил из состояния скрытой войны с республикой. Понятно, что это сближало в нем ванзов с леями узами общего интереса, чему способствовали еще и другое узы, происходившие от слияния, в монархический период, знатных семейств из расы завоевателей с вождями могущественной в ту пору туземной аристократии. К числу отдаленных потомков этой последней принадлежал, как было объяснено, – Солиме, и уже то, что такой человек был одним из вождей сепаратистской партии штата, служило весьма знаменательным фактом. Были однако же и другие. Мой тесть, как я убедился еще до отъезда, имел обширные связи в кругу таких рьяных поборников коренного государственного переворота под монархическим знаменем, как Эллиге и его друзья, и массы подобных им энтузиастов стекались отовсюду в Ларс. Большая часть записывалась в милицию штата, что, по совету Солиме, сделал и я… События к этому времени пошли быстро, но я не берусь рассказывать их во всем объеме, а ограничусь лишь теми, в которых я принимал непосредственное участие.

У меня были некоторые понятия о военном деле, приобретенные не на парадах, и то, что я видел по этой части, во время моей поездки, в столице и в провинциальных сферах, внушило мне невысокое мнение о наличных вооруженных силах республики. Я говорил об этом чистосердечно с Солиме и мне без труда удалось убедить его, что союзная армия, как бы она ни была хороша две тысячи лет назад, теперь, за долгим отсутствием боевого опыта, не годится в дело, а может служить только пугалом. Это передано было начальнику штаба, лицу на которое мы могли безусловно рассчитывать; мне дали на пробу часть, и я, в короткое время, привел ее в такой вид, что она была признана образцом военной выправки. Надежды сепаратистов выросли, и на тайном собрании их заправил предпринят был смелый шаг. Решили поставить на ноги сильную армию и дело ее организации поручено было мне.

Штат взволновался, ибо, понятно, новых вооружений в таком размере нельзя было скрыть. В столице забили тревогу и не было более никакого сомнения, что разрыв на носу. Развязка затягивалась с обеих сторон, только чтобы поспеть с приготовлениями. Они еще не успели прийти к концу, как из столицы был получен давно ожидаемый ультиматум, и, следом за ним, многочисленные известия, что союзная армия начала кампанию. Численностью она немного превосходила то, что мы имели возможность двинуть немедленно ей навстречу, но у обоих противников были резервы. Сильный корпус формировался у нас в тылу, а они ожидали своих контингентов из отдаленных провинций. Вопрос казался весь в том, кто раньше других успеет собрать свои силы; но у меня были другие соображения, о которых после. Я получил дивизию, а инструкцию новобранцев сдал в надежные руки.

История первой серьезной битвы после двух тысяч лет поучительна. Ванзы были всегда, от природы, воинственный, бравый народ, как есть настоящие петухи; но с обеих сторон, ни в рядах, ни в персонале командующих, не было ни единого человека, знакомого с практикой боевого дела, и последствия этого недостатка грозили быть очень плачевными. Дело происходило в соседнем штате, куда мы поспели раньше. Встретились на волнистой, поросшей мелким кустарником, местности, с маленькой речонкой, извивающейся на дне ложбины. Естественно, что отдельные части, имея перед собою врага на противоположном склоне, должны были иногда терять из виду своих, за неровностью почвы; но путаницы, которая вследствие этого произошла, никакое перо не в силах изобразить. Едва открылся огонь, и дым от выстрелов стал застилать по очереди то ту, то другую из движущихся колонн, как некоторые из них остановились в недоумении, не зная куда девалась часть, стоявшая только что перед тем впереди, и кого имеют перед собою: друга, или неприятеля? И это недоумение видимо затрудняло прежде всего вождей. Посланные от них ординарцы скакали по всем направлениям, передавая ежеминутно новые приказания: но последние делались очевидно без всякого соображения; где и в каких обстоятельствах они застанут сбитую уже ими с толку часть. По счастью, у неприятеля происходило то же, если еще не хуже, и таким образом шансы были уравновешены. Моя дивизия занимала пологую высоту на оконечности нашего левого фланга, и с гребня я видел, как часть неприятельской армии, прямо насупротив, которой следовало, в порядке вещей, атаковать нас с фронта, взяла почему-то мимо, – должно быть приказано было поддержать центр, где к этому времени начался уже кавардак, – но поспела на место в такую минуту, когда этот центр подался уже назад, и продолжала переть, не обращая на нас никакого внимания. Не видя вследствие этого перед собой никого, я двинул свою дивизию в интервал между отступающим центром и наступающим правым крылом неприятеля, но едва не попал через это в беду, так как свои же три батареи, в центре у нас, очевидно не отличая нас издали от врагов, жарили все время в нас так, что в ушах звенело. Напрасно я посылал туда ординарца за ординарцем; прежде чем хоть один успел доскакать, мы могли бы быть уничтожены, если бы хоть десятый снаряд попадал. Но, Божиею милостью, эта гроза пронеслась мимо. В каких-нибудь десять минут мы опрокинули правый фланг, и увлеченная им вся остальная линия неприятеля повернула тыл… Кавалерия гнала, преследуя, как баранов, перемешавшиеся толпы. Две батареи, знамена, обоз – остались в наших руках. В одну неделю весь штат был очищен от неприятеля… Торжество, поздравления!.. От президента пришло письмо с известием, что военный совет, по его предложению, назначил меня главнокомандующим. Ждали, что я перейду немедленно в наступление, и были очень разочарованы, убедясь из моих объяснений, что об этом и думать нечего, так как армия на три четверти состоит из новобранцев, которые, не исключая и офицеров, незнакомы с азбукою военного дела. Число вольноопределяющихся из цивилистов, действительно, после победы, росло с изумительной быстротой, и я не знал, что мне делать с этим сырым материалом, который грозил затопить едва сложившиеся боевые кадры милиции. Клубисты вносили в лагерь партийный раздор, вместе с опасною для солдата привычкою политических сходок и манифестаций. Мне стоило величайших трудов заставить этот народ молчать и повиноваться, вместо того, чтобы за стаканом вина решать государственные вопросы… Явился и Эллиге, с которым, при первом же посещении, я счел за лучшее объясниться на чистоту.

– Пойми, что мне некогда заниматься здесь политическими дебатами, – сказал я, – и сделай дружбу, освободи меня от всех этих говорунов, которые не дают мне покоя. Если бы я мог не допускать их на выстрел в лагерь, я бы давно это сделал, потому что они, как политики, мне не нужны. Но ваша партия мне нужна, как опора против сепаратистов. Слушай, – я объясню тебе мое положение и мои надежды. Сепаратисты – это все те же ванзы, и думать чтобы они когда-нибудь согласились коснуться основ своего государственного устройства, могут только совсем не имевшие с ними дела. Но я их знаю, – вся их задача: завоевать себе полную законодательную и административную автономию, так чтобы обратить союзное государство в союз независимых государств; но действительной силы реализовать эту задачу – нет, потому что их слишком мало. Две тысячи лет назад у короля было более средств, да и тех наконец не хватило, чтобы вести продолжительную войну против всей соединенной Ванзамии. Сколько бы мы ни одерживали побед, они только ускорят последнюю, неминуемую развязку. Но поставь тот же вопрос, как я намерен его поставить, иначе. В Ларсе почти 75 миллионов туземного населения и все это рослый, здоровый народ. Здесь, в штате, который мы занимаем после победы, – 100. Вооружив из них хоть один процент, мы могли бы иметь в руках такую силу, которая далеко превышает все что союз когда-нибудь был в состоянии выставить, потому что мы здесь сосредоточены, а они рассеяны по лицу Ванзамии, и один уже труд сосредоточиться будет им стоить громадных жертв. Что же касается до того, чтобы последовать поданному примеру, т. е. тоже вооружить своих леев, то ты их знаешь: прежде чем крайность вынудит их на такую меру, они пойдут на всякую сделку. Мой план, стало быть, – не трогаться с места, по крайней мере покуда мы не успеем вооружить такую армию, которая превзойдет их вчетверо. Но тогда нам и незачем будет далеко идти, так как они пять раз до этого сами придут сюда с мирными предложениями. Но ты понимаешь: прежде чем мне позволят вооружить хоть сотню туземцев, я должен, так или иначе, сесть им на шею – сепаратистам то есть, – и вот почему вы мне нужны. Только я признаюсь тебе, Эллиге, я иногда теряю надежду сделать когда-нибудь из молодых энтузиастов и болтунов, собравшихся здесь, – хороших солдат. Убеди их пожалуйста, что они должны забыть на время, покуда они тут служат, политику, и должны научиться прежде всего молчать и исполнять приказания, а потом ходить в ногу, держать при атаке и наступлении строй, учиться прицельной стрельбе, фехтованию, гимнастике и т. д.

– Ну, а твой тесть? – спросил он.

– На тестя нельзя рассчитывать, – отвечал я, – потому что он всею душою на их стороне, и если дело дойдет до столкновения, вынужден будет, по меньшей мере, стоять в стороне…

Прошло много времени, прежде чем мне удалось осуществить хоть в слабой степени этот план; но при новой встрече с врагом я имел уже под командой три сильных корпуса: один из леев, другой, в состав которого вошла милиция из двух штатов, но в котором преобладали сепаратисты, – и третий – сплошь из сторонников Эллиге, т. е. из роялистов. К несчастию, в лагере уже шел разлад. Сепаратисты, подкупленные желанием положить предел опасному в их глазах усилению принципиально враждебных им элементов, допустили весьма неохотно временное, как они надеялись, вооружение Леев. Но энтузиазм, с которым, в среде последних, встречена была эта мера, делавшая из стада счастливых рабов, – людей и граждан, открыл им глаза. Мне было предложено распустить новый корпус, – но уже поздно. Я отказался, ссылаясь на слабость армии и на трудность, в виду долголетней войны, пополнять ряды ее исключительно из привилегированного племени, и невзирая на озлобление, которое возбудил этот первый, самостоятельный шаг главнокомандующего, меня не посмели сменить, опасаясь восстания в армии и в народе. Нужно было сперва подорвать мою популярность и с этою целью пущен был слух, что я добиваюсь диктаторской власти. Это была их вторая ошибка, и они сами скоро увидели, что они играют мне в руку. Вместо того, чтобы повредить мне, слух этот принят был в партии Эллиге и в народе с таким восторгом, который скоро зажал им рот.