Текст книги "Месть базилевса"
Автор книги: Николай Бахрошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 2. Огонь в груди
Говорили великие воины и беки: вот мой мир!
Но приходит смерть, и героев похитит земля.
С кем останется тленный мир?
Земная жизнь, ты пришла и ушла,
твой последний привал – это смерть!
О, земная жизнь!
Поэзия древних тюрков VI–XII вв.
1
Походный шатер болгарского хана Тервела высок и просторен, как небо над степью. Настоящий дворец из катаного войлока, натянутого на деревянную основу. Стены внутри и снаружи отделаны светлыми, дорогими шелками, закрывавшими теплый, но грубый войлок. Пол поверх обычных кошм выстлан мягкими коврами из Сирии, яркими как цветущий луг. Бронзовые светильники извиваются на тонких ножках, давая не только свет, но и приятный дым благовоний.
За стенами шатра задувают нескончаемые ветра осени, гоняют по жухлой степи подпрыгивающие клубки перекати-поля, но внутри всегда тепло и уютно от жаровен с рдеющими углями. А сейчас в шатре повелителя Великой Болгарии даже жарко, от многолюдства и духоты потрескивает и чадит масло в светильниках. Хана Тервела, неподвижно восседающего на мягких подушках, окружают дородные боилы, суровые, отмеченные победными шрамами полководцы, тощие, увешанные амулетами камы и седобородые родовые старейшины. Ковры перед ними густо уставлены кушаньями. Баранина и конина – простая, традиционная еда степняков – перемежаются причудливыми кушаньями греческой и италийской кухни. В серебряных и золотых кувшинах вино, пиво, наливки из ягод, медовая брага словен и кислый кумыс.
Ханский пир – в честь высокого гостя, автократора ромеев Юстиниана II. Сам гость сидит в другом конце шатра в сопровождении всего двух телохранителей и двух знатных ромеев. Невелика свита у свергнутого правителя, отметили все приближенные хана, скрывая ухмылки.
Хотя, рассудить, пусть сейчас базилевс Юстиниан не у власти, но кто, кроме Тенгри, Отца Небесного, знает судьбы людские? Сейчас – нет, завтра – да, особенно если хан Тервел со своим огромным войском решит вмешаться в ромейскую политику. Все знают, узурпатором Тиберием в империи не слишком довольны, тот много думает о том, как удержать власть, и куда меньше – как управлять обширной державой. Самое время ударить по богатым ромеям и вдоволь пограбить.
Впрочем (это тоже все знают!), давать хану Тервелу советы, что плевать против ветра. Если совет хорош, можно не сомневаться, хан сам уже до него додумался, если плох – хан все равно выслушает внимательно, но скажет потом так остро и хлестко, что насмешка разнесется по всем аилам, повторяемая множеством голосов. Хан хоть и славится невозмутимостью, но к глупости нетерпим. Нет, уж лучше, как положено на ханском пиру, есть много и жадно, хрустеть костями, смачно чавкать, рыгать с удовольствием и со вкусом облизывать пальцы…
Не лезет уже? Все равно надо! Чем быстрее и больше ты ешь и пьешь, тем сильнее, значит, любишь властителя. А кто утверждает, что участь придворного легка и приятна? Есть и пить в честь сразу двух повелителей – тяжелый труд. Но – почетный!
Понимая это, приближенные хана усердствовали над блюдами и кувшинами, как туча саранчи на посевах.
Спутники базилевса смотрели на варварское пиршество округлившимися глазами. Наверное, прикидывали в уме, сколько дней и ночей голодала перед ханским пиром болгарская знать. И это называется знать… Дикари!
Виновник торжества Юстиниан Риномет мало прикасался к блюдам, приготовленным в его честь, хотя к вину прикладывался часто. И много хмурился, замечали болгары. Но меньше всех ел и пил на этом пиру сам хозяин, властитель обширного Болгарского государства хан Тервел. Он, невысокий и сухощавый, вообще был воздержан в еде, питье и прочих удовольствиях тела.
Чаще, чем на блюда перед собой, хан, невозмутимо прищуриваясь, поглядывал на гостя. Тервел понимал, Юстиниан недоволен, что принимают его не во дворце в Плиске, а в далекой степи, по-походному. Сам хан не сомневался, что сделал правильно, встретившись с багрянорожденным подальше от городов и селений, где всегда найдутся любопытные глаза и длинные языки. Но вот стоило ли вообще встречаться с Меченым? В этом он не был пока до конца уверен…
Впрочем, виду не показал, встретил базилевса радушно, обнял крепко, как брата. К восторгу подданных, собственной милостивой рукой запихнул в рот гостю кусок вяленого кобыльего мяса, предварительно плюнув на него, что является высшим знаком ханского расположения. Автократор ромеев (от радости, не иначе!) долго не мог прожевать дар правителя Болгарии, с видимым усилием напрягая челюсти. Да что говорить, много почестей было воздано базилевсу, очень много. Для свергнутого автократора даже приготовили золотую двузубую вилу, это новое изобретение хитроумных греков, которым, видишь ты, не нравится пачкать пальцы едой.
Большинство болгарской знати впервые видели вилу. Они с изумлением наблюдали, как базилевс лениво накалывает куски, гадали между собой – донесет до рта или уронит на этот раз. Переглядывались украдкой – уж не такой ли вилой базилевс отхватил себе нос? Вот уж действительно зловредная выдумка подземного бога Эрлика! Словно Тенгри-Отец не дал человеку для трапезы целых две руки и пять пальцев на каждой…
Хан вдруг хлопнул в ладоши. Хлопок не сильный, почти не слышный за лязгом челюстей и сопением над кубками, но в шатре сразу же наступила тишина. Лишь один из боилов, подавившись, никак не мог перестать перхать горлом. Зажимал рот обеими ладонями и опасно синел лицом.
На него не смотрели, все глаза вопросительно обратились к хану. Многие пытались неслышно и незаметно проглотить куски во рту. От этого казалось, что суровые воины и седобородые старики гримасничают, как расшалившиеся дети.
– Ты уже дожевал, уважаемый бий Биляр? – негромко спросил Тервел. – Я могу сказать свое слово?
Бий Биляр, уже не синея, откровенно мертвея лицом, судорожно задергался, пытаясь хоть знаками изобразить, что хан может говорить всегда, везде и сколько ему угодно. Да как можно помыслить иное?! Речь хана – живая вода для иссохшихся без мудрого поучения ушей его подданных…
– Тогда – всем уйти! – распорядился Тервел.
Подданные рванулись к пологу, опережая друг друга. Двое батыров, сжалившись, подхватили под руки боила Биляра, бессильно, как рыба на берегу, открывавшего рот.
Вместе с болгарами, дождавшись подтверждающего кивка базилевса, вышли ромеи. Сам Юстиниан остался сидеть. Смотрел на хана, чуть заметно раздувая обрезки ноздрей. В тусклом свете светильников его глаза казались совсем темными, почти черными.
Видеть уродство на этом красивом лице так же неприятно, как встретить стройную, сияющую красавицу, ковыляющую на деревянной ноге, подумал хан. Обычно воины, получившие похожие увечья в бою, закрывают их тряпочными или серебряными колпачками. Это нетрудно. Но Риномет словно нарочно демонстрирует всему миру свое безобразие. Хочет, чтоб видели – он ничего не забыл и никого не простил?
Тервел неторопливо подгреб под себя еще подушек и откинулся, устраиваясь удобнее…
* * *
Хан Тервел, сын и наследник хана Аспаруха, основателя Великой Болгарии, любил удобства больше, чем положено воину. Он вообще во многом не походил на своего непоседливого отца-воителя, когда-то приведшего орду болгар в вольные степи между низовьями Днепра и Дуная и основавшего здесь сильное, независимое царство.
Тервел куда больше времени проводил на мягких подушках, чем на коне. Он был хорошо образован, не только говорил, но и читал на многих языках, даже собрал в своем дворце в Плиске обширную библиотеку. Если Аспарух был ярким и стремительным как огонь, то сын, скорее, напоминал воду – задумчив, всегда спокоен, говорит сдержанно, тихо. И решения принимал взвешенно, не торопясь.
Хотя даже враги признавали: тот, кто посчитает сына мягче или слабее отца, совершит большую ошибку. Некоторые хитроумные боилы, возмечтавшие о власти после гибели Аспаруха от кривых хазарских мечей, поняли это слишком поздно. Опомнились лишь, когда широкоплечие бури, отборные воины-волки из личной охранной тысячи хана, начали привязывать их за ноги к необъезженным жеребцам.
Кони долго таскали их за собой по степи, клочками сдирая кожу, и у мятежников было время повыть перед смертью о своем предательстве. Сам Тервел так же невозмутимо наблюдал за их казнью, как сидел за свитками в библиотеке.
Постепенно все убедились, что сын не хуже отца умеет выдернуть меч из ножен и с гиканьем помчаться на белом жеребце впереди страшной болгарской конницы, от грохота копыт которой вздрагивают земля и небо. Получив от Аспаруха в наследство обширное и сильное царство, Тервел укрепил его еще больше. Когда было можно – умел договориться с соседями, когда было нужно – шел в кровавый набег со звоном мечей и дымом пожарищ.
– Мудрый хан, справедливый хан! Достойный наследник богоподобного отца-хана! – наперебой славили его теперь бии, боилы, камы и аксакалы. Особенно громко кричали те, кто когда-то был близок к мятежникам.
Тервел милостиво улыбался всем, но не забывал об этом. Он никогда ничего не забывал…
Как и отец Аспарух, Тервел понимал, что болгары никогда не укрепятся на новых землях, если начнут разорять их коренное население – фракийцев, словен и валахов. Поэтому в царстве Болгарском все были объявлены равными. В этом хан взял пример с Ромейской империи, где греки, италийцы, сирийцы, копты, армяне, евреи, иллирийцы, даки и прочие народы одинаково считались гражданами, равными друг другу по праву рождения.
У ромеев, народа самой сильной и богатой империи мира, насчитывающей на своих землях более полумиллиона подданных, вообще можно многому научиться, понимал хан Тервел. И нужно учиться! Хотя бы тому, как строить крепкую государственную машину, не слабеющую ни при каких обстоятельствах. А если некоторые, к примеру, хитрый, но не умный джебу-каган хазар Ибугир Гляван, считают это проявлением слабости и отступничества от традиций – да смилуется над ними Тенгри Всесильный! Старые степняки говорят: тысячу глупостей можно сотворить быстро, десять умных дел требуют времени…
«Интересно, понял ли это свергнутый базилевс Юстиниан Риномет? Усвоил ли урок изгнания?» – размышлял хан Тервел, глядя на своего гостя. Он помнил, ходит среди ромеев такая шутка: «Священная власть базилевса не ограничена в империи ничем, кроме меча и удавки очередных заговорщиков!» Автор ее неизвестен, конечно. Или, что вероятнее, безвестно сгнил в сырости и плесени подземной тюрьмы. Хотя прав неизвестный, ох, как прав… Если перебирать имена базилевсов Ромеи, лишь один из четырех автократоров кончил свою жизнь в ветхой старости. Остальных резали, травили, душили удавками, в лучшем случае – лишали языка и глаз, отправляя доживать в отдаленные монастыри. И при этом империя продолжала стоять так же несокрушимо, как на высоких курганах степи стоят каменные бабы неизвестного теперь народа.
Вот чему надо у ромеев учиться – как строить крепкое государство, способное успешно существовать даже при глупых и безумных правителях!
Подумав об этом, хан сказал другое:
– Боюсь, если б пир продолжился, мои мудрые советники обожрались бы до смерти от усердия и почтения. – Тервел мягко вздохнул и добавил: – Тревожит меня, конечно, здоровье бия Биляра, как бы мы не потеряли его… Впрочем, думаю, мы смогли бы пережить такую потерю.
Риномет тоже в этом не усомнился. Хмыкнул презрительно:
– Приятно видеть, как усердно подданные работают челюстями во славу великого хана.
– Да, если бы слава правителя зависела от того, как быстро жрут его приближенные, я стал бы великим государем.
– Хан слишком скромен. Царство Болгарское уже давно называют Великим!
Они помолчали.
Первым не выдержал Риномет.
– Хан Болгарии, брат мой, я знаю, ты, наверно, удивился моему визиту. Как быстрокрылый сокол летит над степью, как стаи журавлей тянутся по осени к югу, стремился я к тебе, друг мой и брат… – начал он витиевато и многословно, как положено по константинопольскому протоколу.
Тервел, кивая, слушал его и не слушал. В общем, желания базилевса были понятны без слов – он хотел вернуть себе константинопольский трон. А для этого ему нужно было ханское войско: быстрая болгарская конница, крепкая пехота из словен и валахов. Вот чем он собирался платить за поддержку, что предложить взамен, как думал возвращать себе власть – это уже интересно…
* * *
Странная штука – власть, продолжал задумываться хан, слушая базилевса. Искажает любые поступки, как в воде переламывается отражение. Он, Тервел, никогда не любил жестокость. И сделал много жестокого, сохраняя отцовское государство. Хотел любви народа, мира и всеобщего благополучия на землях Болгарии, а получил страх. Размышлял о вечном, о течении времени, о природе вещей, а подданные видели в его молчании угрозу себе. Им казалось, что хан молчит, потому что мысленно решает их судьбы. От этого еще больше боялись.
Риномет же с самого начала правления хотел вселять страх. И, посеяв его, получил в результате ненависть. А это такое чувство, что может сделать яростными даже заячьи души.
«Усвоил урок или не усвоил?»
Тервел знал, Юстиниана все считали сильным, храбрым, щедро одаренным способностями человеком. Правда, его государственные решения свидетельствовали обратное. Неразумный ребенок, воссев на троне, и то натворил бы меньше. Риномет нарушил мирные договоры отца, Константина Бородатого, с ними, болгарами, и со словенскими вождями ходил во Фракию с войском и был разбит, едва сам ушел. Он уговорил словенского вождя Гебула переселиться со своим племенем в Опсикийскую область в Малой Азии и довел словен до того, что они начали воевать против базилевса на стороне арабов. Он повысил дань, выплачиваемую империи халифом Мухамедом, до такой неимоверной суммы, что мухамеддяне вообще отказались платить, пошли войной и заставили бежать ромейское войско. Базилевс решил увеличить поборы с Армении и в результате получил кровавое и успешное восстание Самбата IV Багратуни, когда южная часть родины предков базилевса вышла из состава империи.
И не только это… К примеру, в столице и окрестностях Юстиниан затеял множественное строительство, но сакеларием во главе работ поставил некоего Стефана Перса, кровожадного евнуха, возмутившего своей жестокостью и рабочих, и их начальников. Ни одна стройка не была закончена толком, хотя казну это изрядно опустошило. Потом базилевс решил бороться со взятками и хищениями чиновников и сделал генеральным счетчиком какого-то аббата Феодота, аскета, безжалостного к себе, а к другим – вдвое. Тот взялся за дело столь рьяно, что меньше чем за год успел настроить против базилевса всю знать империи и верхушку армии. Безродный аббат-аскет пытал и казнил даже тех патрикиев и военачальников, что вели свою родословную еще со времен Великого Рима.
Да что говорить, Риномет даже с патриархом Каллиником ухитрился поссориться – велел срыть церковь Пресвятой Богородицы близ дворца, чтоб построить на этом месте беседку и ложи для партии винетов, этих оголтелых фанатиков колесничных скачек. И заставил патриарха благословить разрушение церкви.
Словом, базилевс рушил все, за все брался, но ничего не создал взамен. Неудивительно, что Юстиниана свергли, а фаворитов его прилюдно изжарили в медном быке… Удивительно другое: как человек, которого называли умным, мог сотворить столько глупостей?
Да – жестокий, не может управлять своими желаниями… Но ведь и жестокие, необузданные правители строили крепкие государства, размышлял Тервел. Тут другое, большее, решил он. Базилевс Юстиниан, пожалуй, всерьез считает себя богом среди людей. Настолько убежден в собственном превосходстве над остальными, что принимает решения, не давая себе труда задуматься о последствиях. И впадает в безрассудный гнев, когда его планы оборачиваются против него же. А привычка к безграничной власти сделала его совсем бешеным. Он может быть даже милостивым, улыбаться, но при самом легком намеке на противоречие вспыхнет так же безжалостно, как загадочный огонь Каллиника – новое, страшное оружие, появившееся лет тридцать назад у ромеев. Хану рассказывали: этот плод многолетних трудов греческого изобретателя, чьим именем оно и названо, сжигает на море целые корабли. И огонь не гаснет даже в воде.
Понятно, такой нетерпимостью базилевс делает собственные ошибки еще хуже.
«Власть базилевса не ограничена ничем, кроме меча и удавки? На самом деле – смешно…»
Всякая власть, давно определил для себя Тервел, строится на двух принципах. Первое – управлять событиями, если можешь ими управлять. Второе – давать событиям управлять тобой, когда ничего другого сделать не можешь. Так, хороший пловец, попадая в бурное течение, не будет тратить силы, выгребая против. Позволит течению нести себя и, выбрав момент, выскочит на более спокойную воду. Вот этого второго принципа власти – не бороться с неодолимым – Риномет упорно не хотел понимать, понимал хан. Отсюда все его беды.
«Усвоил или не усвоил?»
Скорее – нет, подобные натуры всегда винят в своих злоключениях кого угодно, кроме себя… И поэтому есть смысл поддержать его силой болгарского войска! С таким базилевсом империя останется слабой. Один такой базилевс страшнее для собственного народа, чем десять полных туменов отборной вражеской конницы… Конечно, у ромеев можно и нужно учиться, но сильная Ромея не нужна Великой Болгарии!
Подумав это, Тервел улыбнулся, мягко кивая Юстиниану.
Риномета явно приободрила улыбка задумчивого хана. Он продолжил пространно расписывать, какие выгоды приобретет Болгарское государство от их союза. Про себя усмехался, что этот варвар, этот тихий, щуплый как подросток хан, похоже, всерьез верит его льстивым речам. Изумлен и восхищен, понятное дело, приветливостью законного базилевса ромеев!
Как он и думал, уговорить диких воевать за себя будет совсем нетрудно…
2
Лодка-долбленка плыла неспешно. Вниз по течению Любеня почти не греб, лишь слегка подправлял лодку веслом, не давая отклониться от быстрины к берегу.
А куда торопиться? Красиво же… Привольно синеет небо, осенний лес вдоль извилистых берегов Лаги пестреет желтым и красным, птичья мелочь заливается на разные голоса. Хорс-солнце еще греет вовсю, почти как летом. Не жадничает солнечный бог, дает напоследок погреться в своих лучах.
Хорошо, легко. И ведь не спали почти эту ночь, а он словно тяжелый груз сбросил со спины – кажется, сильнее от земли оттолкнуться – и полететь получится…
Нет, не прав шаман, не скоро еще появятся белые мухи…
Что же он все-таки видел, узкоглазый кам?
– А я всегда, с самого малолетства знала, что со мной случится что-то необыкновенное. И муж мой будет необыкновенным, не как прочие, – оживленно рассказывала Алекса, забавно, по-детски надувая губки. Ее голосок тоже звенел над рекой как птичья песня. – Ты же не как прочие, да? Бывал везде, видел всякое… Вот парни у нас в роду часто говорили мне: что ты ломаешься все время, словно у тебя между ног диво дивное, словно не как у остальных девок? А я им – дураки вы! Только и можете, что хватать грубыми ручищами! Один, помню, ухватил за грудь так, что потом до Комоедицы синие пятна оставались на коже. Веришь, нет? Я уж и толченой ивовой корой натирала и всяко… Дураки они! Скучные все. Глупые какие-то, под подол лезут и сопят громко, как кабан хрюкает. Будто мне интересно очень – слушать хрюканье… Я же не свинья – хрю да хрю…
– По правде? – поддразнил Любеня.
Вместо ответа Алекса черпнула ладошкой воду из-за борта, плеснула в него. Он как мог уклонился, но брызги все равно попали на лицо и волосы.
– А я не скучный? – спросил он через некоторое время.
Слышать от нее про парней было не слишком приятно. Еще неприятнее знать, что Алекса уже была с кем-то до него. Кто-то до синяков хватал ее нежную грудь… Понятно, в лесных родах и девки, и парни рано начинали почитать Ярилу Весеннего, бога плодородия, изобильного мужской мощью. Вот в западных странах, куда ходил он с дружиной воинов, девственность почитают за добродетель, им так завещал Христос. А родичи считают – девка, значит, не польстился никто. Выходит, порченая. Так издавна заведено…
И все-таки неприятно!
«Заведено – пусть, но, может, о чем-то стоило бы помолчать, а не трещать сорокой!» – подумал Любеня с внезапным раздражением. Скрывая его, отвернулся, сильнее толкнул веслом по воде.
– Ты – нет. Ты ласковый. Только ладони у тебя очень жесткие, прямо как деревянные. Ты, наверно, и камни можешь в ладонях дробить, да, миленький?
– Это от весел, – пояснил Любеня. – Воины моря всегда много сидят за веслами, вот и дубеют ладони. А от рукоятей мечей в руки крепость железа передается.
– По правде? Интересно, рассказывай дальше. А то какой-то ты молчаливый очень. Я вот все говорю, говорю, а ты только слушаешь.
– Чего рассказывать-то?
– Ну… Про море расскажи. Не так, наверное, как на реке.
– Не так, – согласился Любеня. – Море… – Он задумался. – Море – оно разное всегда. Вот река течет и течет, всегда одинаково, а море… Глянешь на него – оно такое. Отвернулся, другой раз глянул – уже не то, словно изменилось за один миг: и цвет другой, и волна изменилась…
– А не то про каменные города расскажи! – Алекса как будто не слушала его. – Ты же видел каменные города, да? Не представляю, как это, целый город, домов множество, и все из камня. Там же холодно должно быть, в камне-то…
– Когда как.
– Нет, холодно, холодно, – уверенно сказала она. – Даже если печи поставить, камень еще пойди прогрей. По себе знаю – вот сядешь задом на камень, ерзаешь, ерзаешь, а он все равно не греется, только попа мерзнет. И чего бы им избы из дерева не рубить? Чтоб теплее было?
– Наверное, тебя забыли спросить, – улыбнулся Любеня.
– Ну и спросили бы, хуже б не стало!
Он вдруг подумал, что совсем не знает эту женщину-девочку. Свою Алексу… Видел ее, смотрел на нее, глаза зажмуривал от ее красоты, как прищуриваются, глядя на солнце, а толком не говорили ни разу. Слишком быстро все получилось.
И вчера ночью, у костра, они тоже не говорили. Кричали только. Он еще сдерживался, опасаясь привлечь злую ночную нежить, а она, извиваясь в его руках, про все забыла. Весь лес, наверное, оглушила криком да охами. Вон губы до сих пор опухшие. Искусала сама себя. И его тоже…
«Правду говорят, от женских криков любви мужская сила удваивается!» – подумал Любеня, вспоминая ночные игрища. И опять улыбнулся, уже по-доброму. Да, женщина-девочка, это он правильно определил. Маленькая еще… Зато – любимая. Единственная. Говорили – не говорили, знает – не знает… Чепуха! Просто ревнует ее непонятно к кому, только что объятия разомкнули, и уже ревнует. Вот и лезет в голову всякая глупость.
Странно устроены люди, неожиданно пришло в голову. Только что, ночью, вдвоем с Алексой, он был полностью счастлив, а сейчас начал рассуждать так, словно ему и полного счастья мало. Что же еще?
– Ты чего смеешься? Я ему дело говорю, а он – смеется… Ой, смотри, миленький! Лежит кто-то на берегу!
Любеня глянул. На берегу, у самой воды, действительно лежал человек. Лицом вниз, неподвижно, как мертвый. Бросилась в глаза наголо обритая голова с одной длинной прядью волос. Куртка без рукавов, шитая из шкур серым мехом наружу, по виду – волчьих, открывала загорелые мускулистые руки и жилистую, вяленую шею.
Из россов, понял Любеня.
Когда-то, маленьким, он видел на торжище этих крепких, обветренных всадников, что живут в южных землях, там, где кончается лесной край и начинаются просторы степей, издавна именуемых в лесах Диким Полем. А слышал о них еще больше – племя россов всегда славилось своей воинственностью, промышляя все больше не трудом и торговлей, а набегами и разбоем.
Старики рассказывали, в былые времена, пока не встали на крутых берегах Иленя крепкие стены Юрича, россы часто набегали на лесные селенья, рубили мужчин, уводили женщин и скот, уносили скарб и припасы. Ох, разбойное племя! Всегда были такими – что плохо лежит, россы тут как тут, кто этого не знает…
Впрочем, так далеко в леса они давно уже не заходят, среди здешних чащоб и болот с конями не развернуться. Так что здесь делал росс? Где его конь, где оружие?
– Не живой как будто. Или – раненный сильно… – всматриваясь, пробормотал Любеня. Он безотчетно положил руку на рукоять длинного кинжала у пояса. Прикосновение к холодной стали было привычным и успокаивающим. Именно этим кинжалом он когда-то убил ярла Альва Ловкого, брата конунга Рорика Неистового.
– С чего ты взял? – удивилась Алекса.
– Видишь, рука в воде почти по плечо. Был бы в сознании, передвинулся бы на сухое, вода-то холодная.
– Ой, по правде… Посмотрим, а?
– Если он мертвый – чего смотреть? – задумчиво протянул Любеня. – Потом скажу мужикам, придем с ними, сожжем его, как положено.
– Ну, миленький?.. Посмотрим, посмотрим, посмотрим! – от нетерпения Алекса застучала по борту лодки обеими ладошками.
– Тише ты, опрокинемся… Ладно, посмотрим!
Любеня с силой опустил весло в воду, разворачивая долбленку. Частыми, быстрыми гребками погнал лодку к берегу. Алекса привстала над бортом, вытянула шею и приоткрыла от любопытства рот, вглядываясь в берег…
* * *
Потом Любеня часто вспоминал именно то мгновение. Нет, многое вспоминал, но это особенно врезалось в память – высокое небо, яркий блеск солнца, переливы света на всплескивающей воде, по-осеннему нарядные берега. И, главное, Алекса… Такая красивая, юная, лучащаяся… Глаза-васильки блестят ярче воды и солнца, щеки раскраснелись, прядями темного золота забавляется ветерок, пытается их растрепать, вытянуть из-под головной повязки-оберега…
Лодка твердо толкнулась в песчаную кромку берега, и он все понял сразу. Провели его россы, как мальца-несмышленыша, поймали на такую простую приманку!
Тот, кто лежал, вскочил как подброшенный. А рука лежала в воде, потому что меч прятал!
Мелькнуло широкое, смуглое, ухмыляющееся лицо со свисающими ниже подбородка усами. И тут же погасло. Каким ни был быстрым этот степняк, Любеня оказался быстрее – концом весла отбил в сторону жало меча, рубанул ребром лопасти по голове будто секирой. Сам почувствовал, как глухо хрустнула под веслом бритая голова.
Если б не лодка, если бы твердая земля под ногами… Качнуло лодку от движения его ног, и второй удар, в подскочившего сбоку, оказался смазанным. К ним бежали. Шесть или семь их, россов, уже видел он. Знаменитый воин Гуннар Косильщик учил его когда-то брать глазом сразу все вокруг, не крутя головой.
Так, один – лежал, двое-трое прятались в прибрежных кустах, остальные – в воде, дышали через тростинки, поджидая их лодку. Теперь – поднялись. Но первый – не в счет уже, мешком осел. Значит – пять или шесть… Такое с ним часто бывало в бою – мысли продолжали течь плавно и рассудительно, тогда как тело двигалось с быстротой спущенной тетивы.
Любеня увернулся от свистнувшего над головой меча, далеко выскочил из лодки, разбрызгивая воду, достал ударом весла того, второго. Не убил, зато свалил с ног, бросил треснувшее весло, выхватил у него меч из руки, рубанул сверху вниз по бурой шее, отваливая голову от плеч.
Руку сильно дернуло от удара – плохой меч, тупой! Сюда бы Самосек Гуннара… Четверо – с той стороны лодки, один – рядом…
«Так, теперь им лодка мешает нападать разом, сначала ему помешала, а теперь – им! Хорошо…»
Тот, что был рядом, рубанул его мечом. Длинно, размашисто, слишком много времени на замах потратил. Любеня успел отбить его меч левой рукой с кинжалом. Одновременно всадил лезвие своего меча в голый смуглый живот, как раз там, где распахнулась кожаная рубаха. Ударил его ногой, резким, привычным движением выдергивая окровавленный меч.
«И чего они без брони? Ах да, в воде же прятались, их ждали…»
И тут – это он тоже запомнил отчетливо – пронзительно завизжала Алекса. Кто-то схватил ее, тянул из лодки, она отбивалась маленькими кулачками. Лицо напавшего на девушку он не видел. Вот руки, обхватившие ее, хорошо рассмотрел – длинные, с жестким как у кабана, темным волосом на запястьях и синими, вздувшимися венами.
«Подожди, Алекса, подожди, милая! Я сейчас…»
Оставшиеся трое оббежали наконец лодку. У одного меч и щит, у двоих – только мечи. Кричат что-то все вместе. Лица растерянные, похоже, не ожидали такого отпора от одного безоружного…
«Трое? Ладно! Подожди, Алекса, сейчас, сейчас, милая…»
Подкинув кинжал и перехватив за лезвие, Любеня с силой метнул его. Простая уловка – смотрит вроде бы в одну сторону, кидает в другую. Тот, со щитом, закрылся им, но целено-то не в него! В кого целил, в того и попал, кинжал вошел глубоко под горло широкоплечему, синеглазому воину в просторной холщовой рубахе без опояски. Росс, захлебнувшись кровавым кашлем, сделал еще шаг-два вперед. И упал плашмя в воду, подняв тучу блестящих брызг.
«Трое? Нет, двое! И один Алексу на берег тащит, занят он…»
Смерть товарища заставила россов остановиться, затоптаться на месте. И Любеня кинулся на них сам.
– Один, Бог Войны, смотри на меня!!!
Это он сам крикнул, не думая. Яростный клич на языке фиордов заставил россов попятиться. Теперь не растерянность видел он в их глазах – страх!
В спину что-то ударило, совсем чуть-чуть, да и не больно почти. Так, слегка крапивой хлестнули. Только одно непонятно – почему из груди вдруг торчит наконечник стрелы? Откуда?
Любеня почувствовал, как под рубахой течет что-то теплое, почти горячее. И сама рубаха зацвела красным. Кровь? Да, она…
Вместе с кровью его мягко потянула за собой нахлынувшая волна слабости. Это – ничего, не страшно, такое уже с ним бывало, не первый раз ранят…
«Сейчас, Алекса, сейчас… На миг малый только остановлюсь, дух переведу, и к тебе, любимая…»
Что-то снова ударило его, уже по голове. На этот раз – сильно, до звона в ушах. Его потащило куда-то вбок, опрокинуло…
Небо над головой. Высокое небо, прозрачное. А солнце теперь почему-то жгучее, красное, тоже кровью набухло…
«Значит, их больше. Еще воины были где-то на берегу», – мелькнула мысль. Спокойно, отстраненно, даже слишком спокойно.
Потом все погасло.
* * *
Любеня открыл глаза и увидел огонь. Мечущиеся языки пламени резали глаза, а треск сучьев был таким громким, что отдавался в голове.
«Погребальный костер? – удивился он. – А почему погребальный? Или – не живой уже?»
Впрочем, наваждение тут же прошло. Любеня посмотрел еще раз, и огонь отодвинулся. Да и не костер это, так, костерок небольшой. Над огнем висит на рогатине котелок, исходит паром с привкусом чего-то мясного.
Нет, живой! Только голова болит. Перед глазами все словно раздваивается. И опять сходится до головокружения. Еще грудь ломит болью. Хотя перемотали чем-то, остановили кровь.
Внезапно он вспомнил – лодку, Алексу, засаду россов, его схватку с ними.
