Текст книги "Адмиралы мятежных флотов"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава шестая

«ВЫ НЕ МОГЛИ БЫ МЕНЯ УБИТЬ?!»

Гельсингфорс. Январь 1917 года

Адриан Непенин и Ольга Романова, урожденная Каневская, венчались 27 января 1917 года в Успенском соборе Гельсингфорса.

Венец над невестой держал капитан 2-го ранга Рыбкин, шафером жениха был каперанг Подгурский.

Непенин, в черном сюртуке, при белой гвоздике над белым крестиком Святого Георгия, единственной наградой, которой он украсил свадебный наряд, грузноплечий, наполовину седой в свои сорок пять, радостно и горделиво держал под руку тонкую белоснежную Ольгу Васильевну, так что при желании злой язык мог шепнуть в злорадное ухо что-то насчет картины Пукирева «Неравный брак», но, кажется, никто из стоящих в соборе не посмел этого сделать, ибо все понимали – вдову ведет воин Адриан к венцу, с ребенком взял и на имя свое записал.

Ах, Ольга Васильевна, голубушка, сжалось ли сердце, когда отец Сильвестр наставлял: «Не оставите друг друга ни в болезни и до гробовой доски…»? Почуяло ли ретивое, что от венка до гробовой доски, от свадьбы до похорон всего-то тридцать семь дней-ночей, да и то наполовину скраденных войной и службой? Что за свадьба?…

А пока жених пошучивал:

– Мы, Непенины, всегда служили Романовым, – приговаривал он, целуя ручку Ольге Васильевне, которая до нынешнего дня еще была Романовой.

Вспоминал ли он хоть раз в пору своего счастливого сердцекружения нянюшкин наказ? «Не женись, милочек, на вдовах, голубочек мой, – увещевала его старая псковская крестьянка, – особливо на тех, чей муж не своей смертью помер. Да на разведенных не женись… Возьми себе нецелованную».

Где ж их, нецелованных, взять-то флотскому человеку, да еще в столь лихое время?

Ах, нянюшка, помянет он твои слова, когда оборвет медовый месяц вторая пуля – под левую лопатку, а как первая войдет в спину, так и вспомнит: «Не женись, милочек, на вдовах…»

И еще кто-то – уж не Ренгартен ли? – рассуждал как-то за чаем, безотносительно к Ольге Васильевне, о том, что аура вдов навсегда вбирает, впечатывает в себя ауру почивших мужей вместе с кодом их судьбы.

Да разве можно было о том думать, глядя, как сияют глаза молодой, как горят жемчуга серег на искристом меху соболиного воротника, как лучится венец над склоненной ее головкой?!.

Горько!

Принтограмма № 7

«Я пришел в собор за час до венчания, чтобы не спеша выбрать удобную позицию. Разумеется, я не допускал и мысли об убийстве в храме. Стрелять надо было при выходе на паперть либо во время отъезда, при посадке в автомобиль… Тем не менее я вошел в трапезную и долго стоял перед иконой своего покровителя – Святителя Николая. О чем мне было просить его? Быть пособником в моем преступлении? У меня рука не поднималась даже сделать крестное знамение.

Я видел, как мимо меня прошествовала свадебная процессия. Я видел, как Непенин подвел невесту к алтарю… Потом их загородили шаферы, друзья, гости… Я слышал, как пел священник… Я смотрел в строгие глаза Чудотворца столь же пристально, как в зрачки Нефертити. Я молил его о чуде… О чуде своего исхода из той дьявольской ловушки, в которую угодил…

Я видел краем глаза, как мимо меня шли к выходу новобрачные и их свита. Я стоял, не в силах шелохнуться. Ноги мои приросли к плитам храма.

Угодник спас мою душу и спас раба Божьего Адриана… Но оставалось мое бренное тело. Что делать с ним? Оно принадлежало не мне – военной разведке кайзера.

Я вернулся в гостиницу. Несколько дней кряду я не покидал номер – пил кофе с коньяком, курил и до боли в висках искал выход из страшного тупика.

Не подлежало никакому сомнению, что ставить под удар Терезу с малюткой более чем преступно. Для меня она давно уже перестала быть подданной враждебной державы. Я сам не ожидал, как сильны окажутся во мне кровные узы и отцовские инстинкты. Не могу сказать, что я безумно любил ее, нет, то было совсем неведомое мне и потому плохо передаваемое на словах чувство какого-то тихого животного обожания этих двух белокурых головок – большой и маленькой. Я вверг их в беду и должен был любой ценой выручить.

Любой ценой…

Но цена была одна: пуля в Непенина. Что означало – пуля в Родину, в Россию, во флот, в Андреевский флаг, в товарищей по корпусу, и вечное их презрение.

Эту мысль я тоже всерьез не допускал, и поэтому план покушения не был выстроен даже вчерне.

Третий исход, к которому я склонялся все больше и больше, – это пуля в себя. Я выходил из игры, спасая всех – Терезу с сыном, адмирала Непенина, свою честь… Этот исход обдумывался все чаще и чаще, и я уже доходил до таких деталей: чем прижать посмертную записку, что в ней написать, стреляться ли в кресле за столом или в постели, наконец, куда целить – в сердце, в висок, в рот?!

Постепенно мысль эта становилась привычной, хотя не раз я ее отбрасывал с омерзением молодого, полного сил человека.

Но тогда что же?!! Как?!!

Где выход?!!

С того дня, как я отказался стрелять в Непенина, мой уютнейший номер со всеми достижениями финского комфорта превратился в камеру смертника.

Теперь главная моя мысль пульсировала ежедневно и ежечасно в одном только слове: «Когда?»

Порой я выхватывал браунинг и быстро говорил себе: «Вот сейчас, сразу! И никаких мучений». Но сразу, рывком не получалось. Всегда что-то останавливало взгляд, в последнюю секунду глаза цеплялись за какой-нибудь пустяк – будь то пара голубей, вдруг опустившихся на карниз моего окна (благие вести, надо подождать), или шаги по коридору (не ко мне ли?), и рука медленно опускалась в карман, наполняя его убийственной тяжестью орудия казни.

Срок, отпущенный мне в Берлине, подходил к концу. И когда ясно понял, что выпустить сам в себя пулю не смогу, я отправился искать палача.

В портовом трактире я познакомился с рыжим детиной, отсутствие лба которому компенсировала массивная нижняя челюсть. Я угостил его пивом и водкой. Кажется, я и сам был хорош, потому что долго не мог втолковать ему, чего мне от него надо. Уж потом, на трезвую голову, я понял, как дико звучала моя просьба: «Не могли бы вы убить меня за хорошее вознаграждение?» Будь он не так пьян, он бы принял меня либо за умалишенного, либо за полицейского провокатора.

Под конец я всучил ему часы «вахтерцера» и сказал, что он может заиметь много таких часов, если нагрянет в 27-й номер «Фении» и там пристрелит одного субъекта. На клочке газеты я начертил ему план коридора и втолковал наконец, что дверь всегда будет отперта, а звук выстрела заглушат ковры и тупиковое расположение номера.

Он спрятал бумажку под крышку швейцарских часов и долго любовался, устроив в кулаке темень, мерцанием светящихся стрелок…»

Гельсингфорс. 27 января 1917 года

Свадьбу играли негромкую по военному времени, неширокую, но с обильно накрытым столом, на квартире Непениных. Теснились на скатерти и блюда с осетрами из ресторана «Карпаты», и горшочки с нянюшкиными огурчиками да капусткой, и хрустальные бадейки с греческими маслинами, присланными Александром Васильевичем Колчаком к свадьбе из Севастополя вместе с дюжиной мускатного шампанского. Дамы оценили подарок с восторгом, мужчины налегали на шустовский, не злоупотребляя, впрочем, коньяком, поскольку расходиться предстояло не по домам, а по кораблям.

Люся тоже сидела за столом, в голубом пышном платьице, потягивая через соломинку брусничный детский крюшон, и, кажется, была очень довольна новым и столь скорым после Рождества празднеством.

Улучив минуту, Ренгартен отозвал Непенина в полутемный – горела лишь настольная лампа – кабинет и, бледнея, холодея, но не пуская душу в пятки, предупредил:

– Адриан Иванович, если то, что я вам обязан сообщить, честь ваша не приемлет, посчитайте сказанное за пьяные речи, хотя я и выпил всего лишь бокал шампанского…

Четко и сжато, будто докладывал оперативную сводку, Ренгартен изложил план отстранения от власти.

Непенин молча крутил золотую цепочку на жилетке то в одну сторону, то в другую… Выслушав, набил бумажную гильзу табаком, не спеша извлек из бронзовой спичечницы швецкую спичку, пыхнул сизоватым терпким дымком…

– Видите ли, Иван Иванович, Непенины всегда служили Романовым, – повторил адмирал давешнюю шутку, но без тени улыбки, – и на Бородинском поле, и в Балтийском море…

– Цесаревич и Михаил Александрович – тоже Романовы.

– Так-то оно так… Но уж больно на военный заговор смахивает.

Ренгартен попросил разрешение курить и извлек серебряный портсигар с эмалевой флюгаркой «Полтавы», с трудом удержал его в искалеченных пальцах – Непенин помог прикурить.

– Адриан Иванович, речь все же идет о спасении их императорских высочеств и царственного дома Романовых. Речь идет об эвакуации их флотом до той поры, когда и мы ничем не сможем помочь ни им, ни России… Гвардия ропщет, не то что народ…

– Смею напомнить вам: идет война. Коней на переправе не меняют.

– Не сменим мы, сменят другие. И это будет во сто крат хуже для нас, для флота и России!…

Непенин прикурил новую папиросу от недогоревшей старой – верный признак душевного смятения. Ренгартен видел горы этих полувыкуренных папирос в пепельницах «Кречета», когда комфлота решал нелегкие дилеммы.

– Вы полагаете, без революции не обойдется? – спросил Непенин тем неожиданным растерянно-жалобным тоном, каким дети спрашивают взрослых о неизбежности человеческого конца.

– Не то что полагаю. Наверное знаю! Когда желудочный сок ударит в головы питерским мастеровым вкупе с большевистскими посулами, начнутся и у нас «Потемкины» с «Азовами»…¹ Из Петрограда идут очень тяжелые вести. Да вам о том лучше известно.

– Известно мне и то, что армейские офицеры хотят царский поезд остановить и принудить императора к тому, к чему и вы предлагаете. Но им это скорее удастся. Лед, лед, этот проклятый лед… Пока он не тронется, все одно нам никуда не сдвинуться.

– А все-таки, Адриан Иванович… Вы один из тех старших военачальников, которые могли бы указать монарху на всю опасность положения!

Эту фразу и конец разговора Ренгартен тем же вечером записал в дневник.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Адмирал ходил… взад и вперед, видимо, задетый моими последними словами. Подумав, он ответил, что прямой, открытый путь невозможен… Известно точно, что не было, чтобы монарх, проигравший большую национальную войну, оставался на троне… В заключение адмирал сказал мне: «Думато об этом, много думато, много ночей…»

Далее он сказал что-то непонятное и отрывочное: что собирает к себе людей, которым верит; что-то о кораблях, на которые можно рассчитывать… Я ничего не понял. Это были отрывки мыслей, произнесенных вслух».

Непенин вздрогнул от резко распахнувшейся двери. Вбежала Люся.

– Папочка, папочка, нехороший! Там все заждались тебя!

Адриан Иванович подхватил ее на руки. Вслед за девочкой гурьбой ввалились Подгурский, Грессер, князь Черкасский…

– Так вот он где от молодой жены прячется! – гудел подгулявший подводник. – Горько!

Свадьба тихо продолжалась.

Свеаборгский рейд. Февраль 1917 года

Кордегард – корабельный гардемарин – Демидов, кажется, впервые в свои восемнадцать лет писал серьезное любовное письмо. И хотя с Наденькой Грессер был знаком с первого гардемаринского бала, написать ей за эти два года не выпало случая. Нелепо писать письма, когда фасад Морского училища смотрит через Неву на фронтон дома, где живет волоокая Надин, и можно звонить ей хоть каждый вечер, если дежурный офицер не слишком строг и разрешит на минуту снять трубку телефонного аппарата.

Теперь пошла вторая неделя самой настоящей разлуки: корабельную практику Демидову выпало проходить на крейсере «Диана», стоявшем в Гельсингфорсе. На скудно отсчитанные корабельным ревизором финские марки Демидов купил при первом же сходе в город роскошный пост-бювер с набором разноформатных конвертов, вечным пером, блоком почтовых марок и пачкой верже с золотым обрезом. Остатки кордегардского жалованья хватило еще и на изящный альбомчик с видами финской столицы, финских шхер и водопадов. Надин должна была оценить этот скромный, но самый настоящий моряцкий дар, привезенный пусть не из кругосветного плавания, однако же с действующего флота. Он так и надписал правый уголок письма: «Действующий флот». А левый пометил на манер вахтенного журнала: «Рейд Гельсингфорса. Борт крейсера I ранга «Диана». Марта 3-го дня 1917 года».

«Милая Надин!

Да позволено будет мне называть Вас так, как обращаюсь к Вам только в самых сокровенных мыслях. Если б Вы знали, как хорошо, как сладко, как томительно думается о Вас в суровом железе боевого корабля. Практика моя началась на линкоре «Император Павел I», а теперь продолжилась на «Диане», куда я, Бог даст, надеюсь прийти мичманом к началу кампании. Судьба свела меня с замечательными людьми, доблестными, неунывающими, остроумными офицерами российского флота. Я очень надеюсь познакомить Вас с моим новым другом, который любезно делит со мной свою каюту, – мичманом Виктором Шуманским. Он прекрасно поет, музицирует, пишет акварели. К тому же чемпион корабля по гимнастике и стрельбе из револьвера. Помимо немецкого и английского выучил шведский язык… Душа кают-компании. Даже матросы любят его. Пишу «даже», потому что матросы на линкоре очень угрюмы и взбудоражены всякими слухами, которые циркулируют к нам из Питера.

Шуманский – мой офицерский кумир. Надеюсь овладеть со временем всеми его достоинствами.

Мы с ним душевно близки настолько, что я позволил себе показать Вашу фотографию, и он с большой похвалой отозвался о моем вкусе. Это Вам вместо комплимента, на которые я, увы, по Вашему замечанию, не мастер.

Сейчас я перебрался на бронепалубный крейсер «Диана», где, видимо, и закончу свою стажировку в должности командира кормового плутонга.

Здесь тоже очень интересные, славные люди. Совершенно блестящий старший офицер капитан 2-го ранга Борис Николаевич Рыбкин, женатый, кстати, на очень красивой, как все говорят, женщине. Впрочем, мне до этого решительно нет никакого дела.

Не нашел я общего языка только с одним человеком – штурманским офицером лейтенантом Любимовым-3-м. Надменный нигилист и очень дурного мнения о всех женщинах, на что я вынужден был публично возразить ему, и он явно меня возненавидел. Бывают такие пренеприятные типы, общаться с которыми принуждает лишь теснота корабельной жизни…

Милая Надин, помните ли Вы нынешнее Рождество и те слова, которые я сказал Вам на Елагином мосту? А катание на финских санях в Шувалово? А фейерверк в Петергофе? А кондитерскую на Вознесенском?

Господи, как хочется в Петроград!»

В начале февраля проездом из Питера заглянул на «Кречет» начальник Воздушной дивизии капитан 1-го ранга Дудоров. После доклада у командующего флотом Бориса Петровича зазвали к себе «морские други». Вручив приятелям по шкалику шустовского коньяка «для сдабривания кофе», Дудоров достал из портфеля аккуратно обернутый плоский сверток, перекрестился и развернул бумагу. Изумленным взорам штабистов предстала новехонькая, в сияющем окладе икона: тройка огненных коней мчали по облакам колесницу Ильи Громовержца.

– Покровитель Воздушной дивизии и всех авиаторов, – представил образ Дудоров. – Лично заказывал в Александро-Невской лавре.

– А почему именно Илья? – недоуменно вопросил Довконт.

– Первым из святых поднялся в воздух на аппарате тяжелее воздуха, – без тени улыбки пояснил Дудоров. – Подводники же чтут Святого Иону только за то, что он совершил подводное плавание, пусть хоть и во чреве китовом.

– Понимаю, понимаю, – покусывал губы, чтобы не улыбнуться, Черкасский. – Ваши же аэропланы, «Муромцы», тоже в честь Ильи названы. Так что идея вдвойне оправдана.

– Да, и «Муромцы» тоже, – подхватил Дудоров. – Так что извольте, господа, поздравить меня и всех авиаторов в моем лице в Ильин день с родовым авиационным праздником. Это помимо шестого ноября…¹

– Думато! – хлопнул себя по лбу Ренгартен и с видом Архимеда, только что прокричавшего «Эврика!», бросился к генеральной карте театра. – Ну-ка, вы, господин авиатор, ответьте мне на такой дилетантский вопрос. Смогли бы ваши «Муромцы» долететь, скажем, с Эзеля, с авиастанции Кильконд, до… Берлина?

– Ого, хватил!

– А все-таки? Чисто теоретический вопрос.

Дудоров мерил карту глазами.

– До Рюгена долетели бы… А там заправка нужна.

– Прекрасно! Там и заправим.

– Каким образом?! – воскликнули едва ли не хором князь, Довконт и Дудоров.

– В Штраздульне есть наши люди. Они принимают или захватывают любую моторную лайбу и доставляют бочки с горючим в точку рандеву. Вот сюда, например, севернее Засница.

– Сюжет для Майн Рида, – запротестовал Дудоров.

– Тут же у немцев минное поле, – уточнил осторожный князь.

– Вот именно сюда и сядут трое «Муромцев» на поплавках! -упорствовал Ренгартен, глаза у которого вдохновенно заблестели. – Ни один германский сторожевик сюда не сунется. А рыбацкая лайба пройдет. И гидроплану мины тоже не страшны. Дозаправятся с лайбы – и снова в воздух. Курс на Берлин. Сбросят бомбы на резиденцию кайзера, на вокзал, на любой военный объект – и обратно на минное поле. Подзаправились, а там и «Орлица»¹ встретит… Вы представляете, какой удар наносим мы по Германии? Не англичане, не французы, а русские самолеты сбрасывают бомбы на город Бисмарка и Мольтке! Какой шум поднимется в мире!

– Не стоит овчинка выделки, – покачал головой Довконт.

– Небо с овчинку покажется! – стоял на своем Ренгартен. – И после ужина я докажу это с полным раскладом.

– Докажешь, докажешь, – тихо соглашался князь, – особенно ежели графинчик поближе поставишь.

Внезапная фантазия на оперативные темы свелась к шутке, а после ужина, когда, утомленный неблизким путем, Дудоров завалился почивать в гостевой каюте, Ренгартен пригласил к себе князя и Довконта на кофе с сигаретами.

– Так вот, меня давеча и в самом деле осенило, – улыбнулся он, возвращаясь к прерванному разговору. – Воистину Боренька привез чудотворную икону… Судите сами, други мои! Государь наш страсть как любит победоносные иконы войску вручать… Так пусть же преподнесет Воздушной дивизии образ Ильи Громовержца в канун такой операции, как полет на Берлин. В Ставку мы представим тактически и политически обоснованный проект такого удара. Совершенно секретный проект. Сердце кажет – полковник пойдет на то. Что теряет? Три самолета. Зато шум на весь мир и проблеск победы.

– Положим, – пыхнул сигарным дымком Черкасский.

– Полковник пойдет на операцию «Громовержец». А для пущего вдохновения авиаторов штаб флота, морской ли министр или наши люди в Ставке попросят его, порекомендуют ему подняться в день торжественного вручения иконы Воздушной дивизии на том «Муромце», который прилетит в Ставку, а еще лучше – в Царское Село – за иконой. Государь наш, при всем при том что ни рыба ни мясо, к флоту дышит не ровно и уже проявлял интерес к «Муромцам», соизволив как-то подняться по стремянке в пилотский салон. Круг над Ставкой или Селом принес бы ему лавры храбреца и… почетный знак Воздушной дивизии, коего в высочайшей коллекции мундирных наград, сколько мне известно, пока нет.

– Ближе к делу, пожалуйста, – поторопил Довконт.

– Вот тут самое и дело. «Муромец», поднявшись над Селом или Ставкой, летит прямехонько на Кильконд. Там полковнику отведут уединенные апартаменты для отдыха, где он и подпишет Высочайший манифест в пользу цесаревича при регентстве брата. После чего улетит в Стокгольм. С Эзеля до Стокгольма по прямой верст двести, что под силу любому из наших гидропланов.

– А дальше?

– А дальше выпишет Алису. Британский посол сделает им билет до Лондона. Или пусть дожидаются капитуляции кайзера под кровлей английского посольства.

– Н-да… – вздохнул князь, – если вашу идею попробовать на зуб… на зуб мудрости, то по меньшей мере два слабых места проявятся. Первое: согласится ли полковник на полет? Второе: кто его будет сопровождать?

– Согласится! – рубанул воздух ладонью Довконт. – План хорош своей молниеносностью. Все в один день уложить можно. А играть надо на думцах. Дума ахнет, когда газеты разнесут: «Муромцы», направленные рукой императора, кружат над Берлином». Перед началом новой кампании это и в самом деле вызовет моральный подъем… Ты, Иван, должен добиться личного доклада, как главный разработчик операции, и разложить все морально-стратегические выгоды.

– А еще лучше Адриан, – заметил князь.

– Адриан увлечется, – горячился Довконт. – К тому же можно вывести его из-под удара в случае провала, не сообщив ему, куда и зачем полетит «Муромец» с полковником на борту… А удар по Берлину – это в его вкусе. Загорится!

– Хорошо, – резюмировал Черкасский, – но есть и второе сомнение. Кто встретит самолет на Кильконде и кто предъявит полковнику ультиматум?

Ренгартен стряхнул сигару в спилок снарядной гильзы.

– Я знаю такого человека.

– Really?¹