Текст книги "Столбцы"

Автор книги: Николай Заболоцкий

Обводный канал

 
В моем окне – на весь квартал
Обводный царствует канал.
 
 
Ломовики как падишахи,
коня запутав медью блях,
идут закутаны в рубахи,
с нелепой важностью нерях.
Вокруг – пивные встали в ряд,
ломовики в пивных сидят
и в окна конских морд толпа
глядит, мотаясь у столба,
и в окна конских морд собор
глядит, поставленный в упор.
А там за ним, за морд собором,
течет толпа на полверсты,
кричат слепцы блестящим хором,
стальные вытянув персты.
Маклак штаны на воздух мечет,
ладонью бьет, поет как кречет:
маклак – владыка всех штанов,
ему подвластен ход миров,
ему подвластно толп движенье,
толпу томит штанов круженье,
и вот – она, забывши честь,
стоит, не в силах глаз отвесть,
вся – прелесть и изнеможенье!
Кричи, маклак, свисти уродом,
мечи штаны под облака!
Но перед сомкнутым народом
иная движется река:
один – сапог несет на блюде,
другой – поет собачку-пудель,
а третий, грозен и румян,
в кастрюлю бьет как в барабан.
И нету сил держаться боле:
толпа в плену, толпа в неволе,
толпа лунатиком идет,
ладони вытянув вперед.
 
 
А вкруг – черны заводов замки,
высок под облаком гудок,
и вот опять идут мустанги
на колоннаде пышных ног.
И воют жалобно телеги,
и плещет взорванная грязь,
и над каналом спят калеки,
к пустым бутылкам прислонясь.
 

Июнь 1928

Бродячие музыканты

 
Закинув дудку на плечо
как змея, как сирену,
с которой он теперь течет
пешком, томясь, в геенну,
в которой – рев, в которой – рык
и пятаков летанье золотое —
так вышел музыкант-старик.
 
 
За ним бежали двое.
Один – сжимая скрипки тень,
как листиком махал ей;
он был горбатик, разночинец, шаромыжка
с большими щупальцами рук,
его вспотевшие подмышки
протяжный издавали звук.
 
 
Другой был дядя и борец
и чемпион гитары —
огромный нес в руках крестец
с роскошной песнею Тамары.
На том крестце – семь струн железных,
и семь валов, и семь колков,
рукой построены полезной,
болтались в виде уголков.
 
 
На стогнах солнце опускалось,
неслись извозчики гурьбой,
как бы фигуры пошехонцев
на волокнистых лошадях;
а змей в колодце среди окон
развился вдруг как медный локон,
взметнулся вверх тупым жерлом
и вдруг – завыл… Глухим орлом
был первый звук. Он, грохнув, пал;
за ним второй орел предстал;
орлы в кукушек превращались,
кукушки в точки уменьшались,
и точки, горло сжав в комок,
упали в окна всех домов.
 
 
Тогда горбатик скрипочку
приплюснув подбородком,
слепил перстом улыбочку
на личике коротком
и, визгнув поперечиной
по маленьким струнáм,
заплакал – искалеченный —
ти-лим-там-там.
 
 
Система тронулась в порядке,
качались знаки вымысла,
и каждый слушатель украдкой
слезою чистой вымылся,
когда на подоконниках
средь музыки и грохота
легла толпа поклонников
в подштанниках и кофтах.
 
 
Но богослов житейской страсти
и чемпион гитары
подъял крестец, поправил части
и с песней нежною Тамары
уста тихонько растворил.
И все умолкло…
Звук самодержавный,
глухой как шум Куры,
роскошный как мечта,
пронесся…
И в звуке том – Тамара, сняв штаны,
лежала на кавказском ложе,
сиял поток раздвоенной спины,
и юноши стояли тоже.
И юноши стояли,
махали руками,
и стр-растные дикие звуки
всю ночь р-раздавалися там!!!
Ти-лим-там-там!
 
 
Певец был строен и суров,
он пел, трудясь, среди домов,
средь выгребных высоких ям
трудился он, могуч и прям.
Вокруг него – система кошек,
система ведер, окон, дров
висела, темный мир размножив
на царства узкие дворов.
Но чтó был двор? Он был трубой,
он был туннелем в те края,
где спит Тамара боевая,
где сохнет молодость моя,
где пятаки, жужжа и млея
в неверном свете огонька,
летят к ногам златого змея
и пляшут, падая в века!
 

Авг. 1928

4

Купальщики

 
Кто – чернец – покинув печку,
лезет в ванну или тазик —
приходи купаться в речку,
отступись от безобразий!
 
 
Кто, кукушку в руку спрятав,
в воду падает с размаха —
во главе плывет отряда,
только дым идет из паха.
 
 
Все, впервые сняв одежды
и различные доспехи,
выплывают как невежды,
но потом идут успехи!
 
 
Влага нежною гусыней
щиплет части юных тел
и рукою водит синей,
если кто-нибудь вспотел.
 
 
Если кто-нибудь не хочет
оставаться долго мокрым —
трет себя сухим платочком
цвета воздуха и охры.
 
 
Если кто-нибудь томится
страстью или искушеньем, —
может быстро охладиться,
отдыхая без движенья.
 
 
Если кто любить не может,
но изглодан весь тоскою,—
сам себе теперь поможет,
тихо плавая с доскою.
 
 
О, река, невеста, мамка,
всех вместившая на лоне,
ты – не девка и не самка,
но святая на иконе!
 
 
Ты – не девка и не мамка,
но святая Парасковья,
нас, купальщиков, встречай
где песок и молочай!
 

Сент. 1928

Незрелость

 
Младенец кашку составляет
из манных зерен голубых;
зерно, как кубик, вылетает
из легких пальчиков двойных.
Зерно к зерну – горшок наполнен
и вот, качаясь, он висит,
как колокол на колокольне,
квадратной силой знаменит.
Ребенок лезет вдоль по чащам,
ореховые рвет листы
и над деревьями все чаще
его колеблются персты.
И девочки, носимы вместе,
к нему по облаку плывут;
одна из них, снимая крестик,
тихонько падает в траву.
Горшок клубится под ногою,
огня субстанция жива,
и девочка лежит нагою,
в огонь откинув кружева.
Ребенок тихо отвечает:
– Младенец я и не окреп,
как я могу к тебе причалить,
когда любовью не ослеп?
Красот твоих мне стыден вид,
закрой же ножки белой тканью,
смотри, как мой костер горит
и не готовься к поруганью!
И, тихо взяв мешалку в руки,
он мудро кашу помешал —
так он урок живой науки
душе несчастной преподал.
 

Сент. 1928

Народный Дом

1

 
Весь мир обоями оклеен —
пещерка малая любви,
окошки в образе расселин
и занавески в виде роз;
знакомых карточки приятные
прибиты клиньями вокруг
стола. «О, ночки, ночки невозвратные!» —
поет гитара во весь дух.
Гитара медная поет,
рыдает брюхо деревянное,
спеши, медовая салопница —
тут девки сели наотлет —
упали ручки вертикальные,
на солнце кожа шелушится,
облуплен нос и плоски лица
подержанные. Девки сели,
плетут в мочалу волоса,
взбивают жирные постели
и говорят: – Мы очень рады,
сидим кружками, ждем награды,
она придет – волшебница приятная,
приедут на колесах женихи,
кафтаны снимут, впечатления
свои изложат от души.
Мы их за ручки всё хватаем,
с различным видом всё хохочем,
потом чулочки одеваем —
какие ноги у нас длинные —
повыше видимых коленок!—
Так эти девочки невинные
болтали шумно меж собою,
играя весело с судьбою…
 
 
Но что за дело до судьбы,
когда в крови волненье,
когда, как мыльные клубы,
несутся впечатленья?
В трамвае движется компания,
проходит Кронверкский в окошке,
я лица лоснятся как плошки,
и платья с красными тюльпанами,
в поту желая быть красивыми,
играют ситцевыми сливами,
и руки кажутся прекрасными —
они все дальше-дальше тянутся,
и вот – сверкает кверху дном
Народный Дом.
 

2

 
Народный Дом – курятник радости,
амбар волшебного житья,
корыто праздничное страсти,
густое пекло бытия!
Тут колпаки красноармейские,
а с ними дамочки житейские
неслись задумчивым ручьем —
им шум столичный нипочем;
тут радость пальчиком водила,
она к народу шла потехою:
тут каждый мальчик забавлялся,
кто дамочку кормил орехами,
а кто над пивом забывался.
Тут гор американские хребты,
над ними девочки – богини красоты —
в повозки быстрые запрятались,
повозки катятся вперед,
красотки нежные расплакались,
упав совсем на кавалеров.
И много было тут других примеров.
 
 
Тут девка водит на аркане
свою пречистую собачку,
сама вспотела вся до нитки
и грудки выехали вверх,—
а та собачка пречестная,
весенним соком налитая,
грибными ножками неловко
вдоль по дорожке шелестит.
 
 
Подходит к девке именитой
мужик роскошный, апельсиншик,
он держит тазик разноцветный,
в нем апельсины аккуратные лежат.
Как будто циркулем очерченные круги
они волнисты и упруги,
как будто маленькие солнышки, они
легко катаются по жести
и пальчикам лепечут: лезьте, лезьте!
 
 
И девка, кушая плоды,
благодарит рублем прохожего,
она зовет его на «ты»,
но ей другого хочется – хорошего.
Она хорошего глазами ищет,
но перед ней качели свищут.
 
 
В качелях девочка-душа
висела, ножкою шурша,
она по воздуху летела
и теплой ножкою вертела,
и теплой ручкою звала.
 
 
Другой же, видев преломленное
свое лицо в горбатом зеркале,
стоял молодчиком оплеванным,
хотел смеяться, но не мог;
желая знать причину искривления,
он как бы делался ребенком
и шел назад на четвереньках —
под сорок лет – четвероног.
 
 
Едва волненье улеглось,
опять круженье продолжается;
припухли люди от дыхания,
тут жмутся девочки друг к дружке;
ходить не так уже удобно,
спускаясь к речке, растекаются
они рассеянными парочками,
в коленки нежные садясь.
 

3

 
Но перед этим праздничным угаром
иные будто спасовали —
они довольны не амбаром радости,
они тут в молодости побывали:
и вот теперь, шепча с бутылкою,
прощаясь с молодостью пылкою,
они скребут стакан зубами,
они губой его высасывают,
они в Баварии рассказывают
свои веселия шальные;
ведь им бутылка – словно матушка,
души медовая салопница,
целует слаще всякой девки,
а холодит – сильнее Невки…
 
 
Они глядят в стекло.
В стекле восходит утро.
Фонарь бескровный, как глиста.
стрелой болтается в кустах.
И по трамваям рай качается —
тут каждый мальчик улыбается,
а девочка наоборот —
закрыв глаза,
открыла рот
и ручку выбросила теплую
на приподнявшийся живот.
 
 
Трамвай, шатаясь, чуть идет…
 

1927–1928