Текст книги "В горах Северного Урала"

Автор книги: Николай Ловцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

В горах Северного Урала

В ГОРАХ СЕВЕРНОГО УРАЛА

I

Я ехал к центру северо-уральских угольных разработок, в Кизел-копи.

Чтобы попасть в Кизел, в Перми необходимо было пересесть на Горнозаводскую линию. Пока носильщик возился с билетом, я разговорился со стареньким учителем, одетым в истертое, порыжелое пальто. Устремив глаза на городские строения, он грустно качал головой.

– Вот, Пермь, город молодой, в 1778 г. основан, а какое у него будущее! Нефть ведь, батенька мой, не выдумка, тут она, недалеко. Переменит она лицо этого города! А еще Пермь знаменита и прошлым, в ней вот сколько великих людей выросло. Возьмите Попова, первого изобретателя беспроволочного телеграфа, или Верещагина – художника. Только о них-то пермяки забыли. Да еще Пермский край первый начал машинизировать нашу старенькую тележную Русь. В 1817 г. на станках Пожевского завода был построен первый в России пароход. А в 1839 г. на том же заводе выковали и первый в России паровоз. И ходил он по первой же в России железной дороге от Петербурга до Царского Села.

– Ну, а теперь что вырабатывает этот завод?

Но подошел мой носильщик и сообщил, что состав на Чусовую и к Кизелу подан и посадка началась. Я с сожалением простился с дряхлым учителем, но он вызвался меня проводить.

– Вы спрашиваете, что с Пожевским заводом? Молчит он, батенька мой, до революции остановился, говорят, руды нет, выработалась…

Вокзальный колокол стукнул два раза. Я торопливо пожал костлявую руку и бросился к вагону. И только успел найти свое место, как вагон качнулся, буфера взвизгнули, и мы помчались к горам, в суровые уральские леса.

От Перми до Кизела шел только один вагон. Остальные доходили до станции Чусовой, от нее направлялись по Горнозаводской линии к Свердловску.

В вагоне, на станции, на разъездах только и слышны разговоры о нефти. Ее пульс бьется сквозь насыпь, шпалы и рельсы всей Пермской железной дороги. Кто знал, что в каких-то Чусовских Городках, на глубине 40 м, разведчики наткнутся на нефть? Первый же ковш этого жидкого топлива исковеркал пятилетний план уральской промышленности. Нефть грозит изменить все лицо Урала. Она уже заставила свернуть старые чертежи и проекты и сесть за новые.

Наш поезд набит рабочими. Больше всего едет татар и башкиров. С женами, с детьми, с котомками, в теплых меховых шапках, похожих на чугунные котлы, на остановках они усаживаются кучками и толкуют о заработке.

Татары и башкиры с давних времен после полевых работ идут на добычу угля. На Урал они едут из Уфимской, Казанской и Нижегородской губерний Они испытанные спецы-сезонники. Но неожиданно в их традиционный распорядок жизни вклинилась нефть. А вдруг на нефти больше платят, а вдруг работа легче? Но неизвестность – она пугает. На копях они знают свои квартиры, знают штейгеров, техников, привыкли к условиям работ, там же у них и земляки, родственники, знакомые. Копи – их вторая родина. Ну, а нефть – это что-то неопределенное. За ней не надо спускаться в шахту, там нет и забоев. И пока перевес на стороне углекопов.

Но иногда слышится молодой задорный голос:

– Айда нефть добывать!

Старики злобно обрывают:

– Пусть нефть чушка ашат… Айда на уголь. Кизел, Губаха, Половинка.

Нефть чужда им. Рабочие из крестьян еще не доверяют ей. Для них пустой звук, что первая скважина дает 20 тонн нефти в сутки. Они еще не могут ощутить, что это целый угольный поезд вагонеток, что это работа сотни углекопов.

Мы проезжаем станцию Валежную. От нее до Чусовских Городков двадцать километров бурелом, валежник, зыбкой мшистой почвы, под которой на глубине 300 м спрятаны нефтяные озера, а может быть, и целые моря!

На Валежной сошло несколько десятков рабочих и человек пять техников, отцепили два вагона с приборами от Азнефти, и поезд тронулся дальше. Поздно вечером мы врываемся на кружевной мост через Чусовую. Паровоз тяжело отдувается, хрипит, тормозит. Здесь остановка белее часу, маневры. Часть состава пойдет на восток, а к нашему вагону подцепят несколько товарных, и мы пойдем прежним курсом на север.

За станцией, сонной, жаркой, закуренной, блещет электрическими глазами железоделательный Чусовской завод. На нем выделывают листовое железо, котельное, тянут проволоку, прокатывают рельсы. На нем же изготовляются и фермы для железнодорожных мостов.

Под ногами сталью блестит Чусовая. Серые скалы частоколом огораживают берег, мохнатые рукава елей и пихт рисуют на глади реки причудливые узоры. Иногда всплеснется рыбешка, стрелой прорежет щука – река зарябится. Я долго не могу оторваться от этой далекой реки. Чусовая – когда-то единственный путь сообщения Европы с Азией. По ней Ермак плыл на своих стругах. Чусовая – его коммуникационная линия в походе на Сибирь. Здесь каждая пядь земли – память ермаковых дней. Что ни шаг, то либо утес какого-нибудь есаула, либо камень Ермака, либо городище.

И в наши дни Чусовая не утратила своего значения. По Чусовой через Каму и Волгу к Каспию едет лес. Каждую весну длинные плоты тянутся по Камско-Волжскому простору. Высокие избы, причудливые башни, расписанные береговой охрой наличники, гирлянды цветных флажков – медленно и важно плывут к далекому морю.

На станции движение. Паровоз нетерпеливо пыхтит, сцепщики машут красными фонарями, перекликаются голосами сигнальных рожков. От Чусовой идем по Луньевской ветке. История Луньевской ветки не лишена интереса. Задумана и построена она по прихоти уральского магната Демидова – владельца большинства заводов и копей. Миллионер решил, что вывозить продукции своих заводов по ухабистым и извилистым горным дорогам невыгодно. Он съездил в Питер, потолковал в Министерстве путей сообщения, смазал руки алчных чиновников и вернулся с утвержденным условием, по которому правительство брало постройку на себя, Демидов же для дороги должен был отпустить только рельсы. За это он выговорил себе в течение первых лет эксплоатации бесплатную перевозку своих фабрикатов.

Тысячи людей были согнаны в горы, леса, на болота. Тысячи людей, засучив рукава, вручную врезались в уральский гранит. Когда постройка была закончена, производитель работ не досчитался половины рабочих. Гнус, лихорадка, медведи унесли много человеческих жизней. Люди работали лето, осень и зиму. Люди носилками возили насыпи, кирками и лопатами срыли горы и на сотне с небольшим километров уложили демидовские рельсы. В результате в демидовские сейфы лег не один лишний миллион прибыли, ну а тысячи загубленных человеческих жизнен магната не интересовали.

Поезд трясется, словно в припадке малярии. Луньевская ветка – одна из худших дорог страны. Она готовилась наспех, и только теперь ее приводят в порядок.

Паровоз то-и-дело свистит. Эхо возвращает гудки тысячами переливов. Многоголосые гаммы плавают в горах. Не успевают проводники закрутить у товарных вагонов тормоза, как машинист требует их ослабить. Мы качаемся, поднимаемся и падаем, как на волнах. Крутые подъемы чередуются с такими же спусками.

В нашем составе всего три пассажирских вагона. Остальные – товарные. На станции Чусовой нас из ускоренного переделали в товарно-пассажирский, и мы подолгу стоим на каждой остановке.

Пятилетка должна изменить лицо Луньевской ветки.

Она будет электрифицирована. Есть даже проект соединить Урал с Архангельском.

Со мной едут железнодорожники. Они против электрификации.

– Сделать две колеи, и кончено.

Они считают, что копи не смогут выполнить задание пятилетки.

– Зачем электровозы? Чем хуже наши «Ж», или «Щ»? Эти паровозы любой состав вывезут. Подумаешь – электрическая тяга, когда угля не так много. Обходились ранее без этого…

Вдруг паровоз тревожно свистит. Слышно, как стонут ржавые тормоза. Вагоны налетают одни на другой. Мы бросаемся к окнам. Сквозь утреннюю мглу видны обомшелые зубцы гор, хмурые ели и блестящие слезами тумана пихты. Поезд остановился среди гор, в лесу. Железнодорожники торопливо бегут к выходу. Я спешу за ними. У паровоза толпа, возле – лужа крови. Маленькая струйка ползет под откос.

Машинист и кочегар весело гогочут.

– Что такое?.. Кого задавило?..

– Медведя, – широко улыбаясь, отвечает кочегар. – Вот он!..

Кочегар наклоняется и вытаскивает из-под колес два жирных медвежьих окорока. Голова, грудь и передние лапы зверя вывалены в песке и политы маслом – все скаталось в один комок.

– Ты хоть одну-то ногу дай нам, – и проводник нашего вагона тянется к кочегару.

– Вишь, чего захотел. Сам сходи, да поохоться.

– Да, разве ты с паровоза стрелял? Быдло ты, черномазое…

Кочегар улыбается еще шире.

– Дурак ты, а еще проводник. Вестимо дело, охотился. Вместо гончей наш паровоз был. Идем мы здесь под уклон, смотрю вперед, а из-под насыпи косолапый вылезает. Мы к нему, а он на шпалы сел. Я за свисток, думаю, испугаю. А он, гад, в шпалы-то уперся, глотку как размахнет и того и гляди весь поезд заглотит. Поддали мы пару, да как на него наскочили и сделали конец его медвежьей жизни. Однако пора. Едем дальше.

Он вспрыгнул на паровоз, мы кинулись к вагонам.

Рассвет спустился в низины. Из-под гор мелькнули красные лучи солнца. Золотистые отблески заиграли на реке Косьве. Длинный хобот скалы спустился у железнодорожного моста в воду. За Косьвой угольный город, станицы и копи Губаха. Через реку к поселку переброшена канатная дорога. С одного берега на другой к новой обогатительной фабрике, коксующей уголь, идут тенетами подвесные, мосты. Сзади сурово глядит на человеческие замыслы Крестовая гора. Ее вершина дымится, словно гора горит. Пылает уголь верхних штолен. Еще в прошлом году пожар был внутри, под землей, а теперь огонь вырвался наружу.

За Губахой – копи Половинка. Запах гари и угольная пыль наполняют воздух. В Половинке поезд стоит несколько минут. Из окон видно, как смена углекопов с зажженными лампочками, в широкополых парусиновых шляпах выходит из шахт. С шутками, со смехом они спешат под души, а там домой, отдыхать.

Наконец мы подъезжаем к центру северо-уральских угольных разработок. Поезд подходит к Кизелу. Здесь депо и смена паровоза, но меня это уже не касается. Я слезаю. Кизел – моя конечная станция.

Кучер-татарин гонит шуструю сивую лошаденку через сонный, пустой город. Мы поднимаемся на гору, спускаемся к пруду. За прудом желто-ржавая река Кизел. На берегу и по склонам гор – шахтерский поселок. Внизу под горой грохочут маленькие электровозы. К линии железной дороги, к погрузочной станции угля по бункеру ползут вагонетки со свежевырубленным углем. Высокие трубы электростанции коптят безоблачное небо. Из недр земли, из трех копей – Володарского, Фрунзе и Ленина – то-и-дело выкатываются угольные составы. Я начинаю чувствовать биение каменного сердца. Над копями шум: звонки электровозов, грохот компрессорных машин, методичные перепевы дизелей. Справа от копи им. Фрунзе за высоким забором высится деревянная башня. Штабеля леса, сотни бочек цемента аккуратно сложены около. Смены подвод то-и-дело подвозят новые материалы. Здесь заложена первая в Кизеле вертикальная шахта – Капитальная № 1. В 1933 г. эта шахта должна дать 500 000 тонн высокосортного угля. Во всем Кизеловском районе таких шахт заложено шесть, предполагают, что они дадут в первый год эксплоатации 3 млн. тонн угля. Но руководители работ уверяют, что не исключена возможность довести добычу и до пяти миллионов. В наше время все зависит не от проектов, а от желания и воли рабочих.

II

В полдень явился сухой, среднего роста блондин. Он критически оглядел меня, медленным движением вытянул из-за ушей маленькие очки в белой металлической оправе, посмотрел строже.

– В гору вы пойдете или кто другой?

Механик Ленинской копи, у которого я остановился, утвердительно кивнул головой.

– Да, Реш, будь проводником. Покажи наши шахты. Маршрут тебе известен, особенно не нажимай. Устанут еще.

– Хорошо, – коротко ответил Реш и повел меня и пермского доктора Котова осматривать Ленинскую копь.

Между двух гор, в долине речушки Кизел расположились одна против другой две копи: Ленинская и Фрунзе. Долина, шириной с полкилометра, прорезана сетью узкоколейных путей. По верху тенета электрических проводов. Маленькие, приземистые электровозы выкатывают из забоя уголь, подают к лебедке. Около лебедки на распределительных путях работают крепкие, похожие на битюгов, лошади. От лебедки вагонетки идут на бункер. Несколько десятков рабочих к работниц перехватывают их с электровозов, подцепляют к конским валькам, довозят до лебедки. У лебедки опытные зацепщики зацепляют узлы стального каната за вилки вагонеток, и уголь пополз на бункер. С обратной стороны по тому же канату спускаются порожние вагонетки. И так конвейер беспрерывен до 22 часов. Там отдых на восемь часов, и с 6 утра снова поток угля к бункеру, а от него в американские угольные платформы.

Реш не дал нам осмотреть наружную механику копей. Он засветил лампы и торопливо нырнул в черную пасть горы. С трудом поднимая тяжелые шахтерские сапоги, которые нас заставили надеть, мы поспешили за ним. Холодный, сырой ветер дохнул в лицо. Сырость охватила тело. Ноги увязли в грязи. Неожиданно нас окружила темная, непроглядная ночь.

– Головы ниже, головы! Провод!..

– Хорошо ему кричать. Разве за ним угонишься, – недовольно бурчит доктор Котов, запинаясь о старые шпалы.

Реш, не слушая, ведет нас по темным подземным коридорам. Иногда его лампочка мелькает сбоку, иногда оказывается позади нас. Мы идем по главной штольне. Навстречу часто попадаются шахтеры. Одни ремонтируют путь подземной железной дороги, другие выкатывают из забоев вагонетки, третьи возвращаются с работы. Электровозы, разбрасывая по каменному своду электрические искры, несутся к свету, на волю. Подпрыгивая на стыках, за ними бегут вагонетки, набитые жирным, блестящим антрацитом.

Мы спешим увидеть работу мощных врубовых машин. Они работают на тринадцатом штреке – в самом последнем коридоре. Путь нам кажется длинным, бесконечным. Мы все еще не можем одолеть и главной штольни, а впереди еще седьмой штрек, десятый, спуски…

Со стен течет вода, с потолка каплет. Холодно. Мне кажется, что в знойном июле наступила холодная непроглядная осень. Шахтерские лампочки еле мерцают, а тем, где штольня широка, мы не различаем даже боковых стен. Мы идем по шпалам.

Шаги гулко отдаются под сводами. Около боковых коридоров, как их называют здесь – ходовых, в нижние штреки ключами бьет вода. Местами слышится грохот водопадов. Часто этот шум перебивают вздохи компрессорных станций, выбрасывающих насосами в реку Кизел сернистую, желтую воду.

Мы долго кружимся по лабиринтам подземных коридоров.

– Вот это седьмой штрек. Теперь остается десятый, а там и последний тринадцатый. 350 м от спуска, а от вершины горы и все 700, – безразличным тоном говорит Реш, поднимая палец.

Он поворачивает в какой-то переулок, подводит к черной пропасти и сам исчезает в ней. Из глубины слышится тяжелый вздох, чуть заметно мелькает лампочка. Мы с доктором наклоняемся над таинственным колодцем, но спуститься не решаемся.

– Спускайтесь, чего там… – торопит нас Реш.

Мы молчим. Доктор смотрит на меня, я – на него. Мы оба впервые в шахте – у нас есть основания не доверять Решу. Чорт его знает, еще затащит куда-нибудь! Однако куда же он может затащить?

– Ну, ну…

Нам остановится стыдно. Я первым спускаю ноги, носками сапог нащупываю ступеньки, руками ловлю перила. Вниз с грохотом скатывается мелкий уголь. В спину бьют тоже угольные камин.

Это доктор спускается.

– Тише… тише… – недовольно ворчит наш проводник и машет лампочкой.

Его мы не можем различить, но тусклое пламя шахтерки указывает направление. Я крепче цепляюсь за перила, освещаю примитивный трап ходового с седьмого на десятый.

Внизу мы присаживаемся. Спуск в 70 м под углом в 40° дает себя чувствовать. Реш же неожиданно начинает выговаривать:

– Долго же вы спускались. Имейте в виду, что у нас на Урале в шахты спускаются на ногах. Наши шахты горизонтальные. Вертикальные там, в Донбассе. Там можно и на клети съехать. Ну, торопитесь. Сейчас прямо пойдем на тринадцатый.

Мы хотели было еще посидеть, передохнуть, но лампочка Реша уже впереди. Мы покорно плетемся за ним. Толстые мокрые столбы подпирают своды шахт. В некоторых местах крепежный лес стоит вплотную, бревно к бревну. В других реже. Только мы успеваем нагнать Реша, как он вновь исчезает в подземном люке. Его так и тянет в недра, как-будто он задался целью добраться до центра земли. Но здесь спуск легче, и, кроме того, Реш идет медленнее.

Я в душе злорадствую, что он начинает сдавать.

– Ну, вот и тринадцатый…

Навстречу несется гул. Стонут узенькие ржавые рельсы, содрагаются стены шахт. На стыках рельсы визгливо кричат.

– Стой, жмись к стене, к породе! – торопливо кричит Реш и сам плотно прижимается к обугленной глыбе камня. Мы следуем его примеру. Черная, липкая и холодная грязь со стен ползет на нашу одежду.

Из глубины, из влажного мрака вырастает пронзительный свист: словно сказочный Соловей-разбойник сзывает своих молодцов. Рельсы, гремя оглушительнее, рокочут стальными придушенными переливами. Мы поднимаем лампочки. На наш свет ползет косматая голова каурого коня. Лошадь наваливается крутой грудью на тугой хомут, струной натягивает постромки и волочет шесть вспухших от угля вагонеток. Башкир-погонщик лежит на угле и свистит во все свои степные легкие. Его глаза закрыты. Видимо, он наслаждается высокими нотами и диким эхом подземных коридоров. Править конем ему нет надобности. В шахтах один путь – по рельсам. Да и кони привычные.

Поезд проходит, рельсы в последний раз вздрагивают и замирают. Где-то всплескивается вода. Наступает гнетущая тишина. Мне кажется, что мы попали в склеп.

– А где, вот, работает врубовая машина?

Реш растерянно смотрит на нас. Он монтер компрессорной станции, но на тринадцатом штреке станций нет, и поэтому для него план последнего штрека такая же загадка, как и для нас. Он знает лишь по рассказам о забоях с врубовыми машинами. И теперь он растерянно освещает встречные забои, прислушивается.

Проходит часа полтора в томительных поисках врубовой машины. Подземные улицы бесконечны, пустынны. Мы раза два уже присаживались, курили. В одном из забоев видели троих углекопов. Они работают вручную, обушками, особыми кирками со стальными наконечниками, которые в случае поломки заменяются новыми, запасными. Возле них в вагонетках около 60 тонн угля, а дальше задержка в работе. Требуется подорвать динамитом упрямый пласт. Запальщик обещал притти еще часа два назад, но до сих пор его нет.

– Вот чортова душа! Сдельно работаем, а его нет… – ворчит старый седой забойщик, досадливо сплевывая. – Увидите – гоните к нам.

Мы обещаем.

Поиски врубовой машины уже начинают надоедать. Мне кажется, что тринадцатый штрек не имеет конца, а врубовая машина – плод фантазии механика копей. Над головами тяжело свисают антрацитовые арки, деревянные своды крепежного леса. Вода во многих местах льется потоками, они журчат под ногами, скрываясь где-то внизу. Чугунные трубы насосов вылавливают ее там и выкидывают на поверхность.

Наконец вдали мы слышим уханье. Если бы оно было длительным и с перерывами – можно было бы подумать, что где-то поют бурлаки. Но подземное уханье частое, прерывчатое, грозное. И чем оно ближе, тем громче, оглушительнее.

– Врубовая машина!.. – радостно кричит Реш и бегом несется вперед. Его лампочка раскачивается из стороны в сторону, словно фонарь на ветру. Причудливые тени падают на стены, на крепежный лес. Капли воды играют радужными огнями. Мы спешим, стараемся не отстать от Реша.

В темном углу забоя мерцают лампочки. Три человеческие фигуры возятся около машины. Узкое, длинное жало впивается в угольный пласт. Жилистая рука горняка ведет сверла от одном стороны пласта до другой. Затем сверло вынимают, перекидывают – и работа идет немного выше. Так слой за слоем машина отрезает по несколько сот километров угля за раз.

Двое подручных еле успевают отгребать раздробленный уголь. За спинами громоздится целый вал добытого угля. Мы взбираемся на вал, спускаемся к машине. Разговаривать невозможно. Машина глушит. Но машинист на минуту останавливает работу. Черной ладонью он размазывает на лице пот, облизывает губы. На сплошной угольной маске губы становятся кроваво-красными, белые зубы горят жемчугом.

– Скоро во всех забоях машины поставим. Обушки бросим. Разве вручную нарубишь столько? – смеется он. – Стране нашей вдвое больше угля надо думать. – Он обтирает лицо, пускает машину.

Вдруг сверло застревает в угольном теле. Машина дала несколько перебоев. Сверло подалось вперед и погрузло по комель. Рука горняка напружинилась, жилы вздулись, на лбу сгрудились складки. Машинист торопливо закрыл кран, рванул сверло к себе. Все затихло. Реш бросился к стенке, осветил. Из угольной раны тонкой, неуверенной струйкой потекла ржавая вода… Вот она забила сильней… У Реша уже залиты ноги. Напор воды усилился, отскочило несколько антрацитовых осколков, вода хлынула мощным, уверенным потоком.

– Эх, врезались в четвертый уклон!.. С четырнадцатого года стоял затопленным!.. – С горечью бросает машинисту и с помощью подручных оттаскивает машину на угольный вал.

Вода клокочет. Стенки бреши осыпаются. Ржавый поток грозно наступает на нас.

– Топит ведь!.. – неожиданно кричит один из подручных и бежит к штреку. – Топит!.. Топит!.. – Будит он тревожным голосом молчаливый мрак подземелья.

– Где лебедка?!. Где телефон?!. – спрашивает Реш. Он бледен, но старается быть спокойным.

– Телефон, лебедка недалеко!

Звонят телефоны. Штрек внезапно ожил. Из мрака забоев выползали встревоженные углекопы. Лошади сгрудились у лебедки. Может быть, их придется поднимать. Животные трясут головами, прядут ушами, нюхают воздух.

Вода грозным валом катится в штрек. Пока наверх сообщают о несчастье, в штреке уже залит вагонетный путь. Вода поднимается выше.

Люди бросают работу, бегут к ходовым на десятый штрек.

Я дергаю Реша за плечо.

– Пора выходить! Выводите!

– Да, идемте. Здесь без нас обойдутся. Говорят, что уже пущены в работу дополнительные насосы, едут техники, инженеры и выехал спасательный отряд.

Напором воды из забоев выбрасывает крепежный лес. Бревна, обгоняя друг друга, мчатся в темный мрак штрека. Мы поднимаем выше лампочки, оглядываемся. Каждый боится столкнуться с бревном. Ударом может не только сбить с ног, но и изуродовать.

Реш тревожно озирается. Ни он, ни мы не видим ни одного шахтера. Реш поднимает лампочку над головой, освещает штрек.

– Куда же ушли люди?

Внезапно я начинаю чувствовать полное одиночество, страх. Неужели мы действительно остались одни?

Вода с каждой секундой прибывает.

– Где ходовой? – исступленно кричит Реш, ловя какого-то запоздавшего шахтера.

– У восьмого жолоба!

– А где восьмой жолоб?

– Там, – на ходу бросает шахтер и исчезает во мраке.

Мы двигаемся с трудом. Ледяная вода пробирает до костей. Одежда липнет к телу, в сапогах вода. С надеждой смотрим на боковые выемки.

В каждой нише мы ищем жолоб, ходовой верх… Вода, уже выше пояса. Напором почти сбивает с ног. Вода ползет все выше и выше. Пора бы уже вылезти на сушу – но куда? Под землей нет ни одного островка. На берегах штрека не растут развесистые ветлы. Мелькает мысль: «В крайнем случае схватиться за бревно и отдаться воле подземного течения. Но что если штрек будет залит весь, до сводов, до потолка? Тогда – смертью. Дрожь пробирает тело.

– Где восьмой жолоб?! – кричим мы в темноту.

Но голоса тонут в холодном мраке. Мимо, покачиваясь, плывет бревно. На нем, тесно прижавшись друг к другу, сидят три мыши. Они беспокойно нюхают воздух и трясутся. Черные бусинки глаз смотрят на нас. Мы сторонимся, течение подхватывает бревно и уносит в темноту.

– Где восьмой жолоб!?

– Где восьмой жолоб!?

Вода уже по грудь. Неужели нет выхода?

Неужели нам придется вплавь разыскивать ходовой? Мы снова и снова истерически взываем:

– Где… вось-мой жолоб?!!

Откуда-то сверху раздается насмешливый голос:

– Плыви, молодчик, ко мне… Покупались и будет. Влезай, посушись, жолоб-то здесь.

Мы спешим на зов. Мелькает тусклый огонек шахтерки. Нам он кажется ярким – это наш маяк, наше спасение.

– Чего боитесь? Выше горла вода не будет. Знаю я этот четвертый уклон, – воды не должно там быть большой…

– Спасибо и за это купание, – недовольно цедит Котов.

– Чего «спасибо». Сам, поди, полез в нашу реку.

Мы жадно хватаемся за лестницу и по ходовому поднимаемся к десятому штреку.

Рядом с трапом тянутся широкие чугунные трубы. Они вздыхают, дрожат, трясутся от водяного напора.

– Насосы-то пошли работать в три глотки. По семнадцати литров в секунду хлебают. Живо выкачают… – Тычет в трубы шахтер и лезет вперед.

На десятом штреке мы выливаем из сапог воду, отдыхаем. Реш молча улыбается, очки сползают на кончик чуть вздернутого носа. Мы с доктором злобно жмемся. Нам кажется, что Реш смеется над нами. Ведь впереди еще несколько километров подземного пути, а так хочется скорее на волю, к теплу, к солнцу. Реш, видимо, понимает наши желания. Он обещает итти прямым путем.

Мы опять шагаем по подземным улицам. И опять Реш идет неуверенно. Его шахтерка как-то странно скользит по стенам штольни. Куда он ведет нас? Почему встречаются старые забытые вагонетки? Ржавые колеса и рельсы красноречиво доказывают, что узкоколейная линия давно бездействует. Реш спотыкается о ветхие шпалы. Над головами свисает щепами крепежный лес. Местами путь засыпан глыбами черного отсырелого угля и камнями.

– Где мы?

– Десятый штрек… – тихо говорит Реш. – Здесь был обвал… Давно это, уже много месяцев. Мы, кажется, пошли не в ту сторону…

Реш смущенно поворачивает обратно. Мы торопливо следуем за ним. Тревога сжимает сердце. Как на зло сзади слышится сухой, резкий треск деревянных стропил. Где-то с грохотом скатываются камни. Мы бежим. Реш едва успевает за нами.

Впереди мелькают огни. Скорей к ним. Там люди. Под землей нет человека без огня, каждый шахтер имеет свою лампочку. Лампа – принадлежность шахтерского костюма, как шаровары и обувь. Можно работать полуголым, без рубахи, но без лампочки обойтись невозможно.

Мы вышли и столкнулись с каменщиками. Они здесь кладут перемычку. Каждый штрек имеет несколько таких перемычек – они необходимы на случай пожара.

– Зачем туда ходили? – Удивленно спрашивает пожилой шахтер, с лицом избитым оспой. У него на щеках такие выбоины, что в них смело можно уложит горошину.

– К седьмому… Ходовой искали…

– Ходовой за нами, а там завал. Давно обвалилось. Никто не ходит.

Мы присаживаемся и снова курим. Каменщики откладывают работу, тоже завертывают цыгарки.