Текст книги "Встречи на ветру"

Автор книги: Николай Беспалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

На выходе из кладбища мы опять встретились с Моисеем Абрамовичем. Он как будто ждал нас и встретил не подходящим для такого места возгласом:

– Ира, я знал, я чувствовал, что сегодня ещё раз встречу Вас.

– Он патологический тип, – шипит тетя Шура, а мама кивает головой. – Его так и тянет на молодых девушек.

– Помолчите, пожалуйста, тетя Шура. Не Ваше это дело. И не девочка я уже.

– Трамвай только что ушел. – Моисей Абрамович сильно промерз. Это видно по его красному носу. Хотела спросить его, почему такие носы называют шнобелем, но постеснялась. Решит, что я антисемитка.

– Ничего, – бежит впереди паровоза наша соседка. – Нам мороз нестрашен. Мы не то, что другие, одеты тепло.

Ну, не стерва ли она? На Моисее Абрамовиче пальтишко демисезонное и на ногах легкие штиблеты. Шея обмотана тонким шарфом, а на голове берет. Могла бы посочувствовать, так нет. Поддевает.

– Мне тоже к морозу не привыкать. В Усть-Чуне морозы были за тридцать. Прибавьте к этому сильные ветра с Чуанской губы.

Эти названия меня буквально заинтриговали. Пошли к черту страхи тети Шуры, я обязательно напрошусь в гости к этому уже симпатичному еврею.

Заскрежетал на повороте трамвай. Мы буквально впрыгнули в него. По сравнению с улицей тут была Сахара. В вагоне три человека. Тетя Шура заняла с псом их законное место на задней площадке, а мы втроем уселись посредине. Там под сиденьем печка.

Едем. Мама сопит, выражая этим своё недовольство. Я нарочно улыбаюсь во весь рот. Моисей Абрамович улыбается мне в ответ. Так и едем. Более идиотского положения не придумать.

Первым прерывает молчание Моисей Абрамович:

– Розочка будет довольна, могилу я прибрал и даже цветочек оставил.

Какой может быть в это время цветочек?

– Женя – мастер в этом деле. Делает искусственные цветы, не отличишь. Жена любила садовую ромашку.

Опять молчим. Тявкнул Полкан. Кто-то сел на остановке.

Теперь я прерываю молчание:

– Моисей Абрамович, Вы уж меня простите. Можно я к вам с Евгением приду в гости?

– Женя будет несказанно рад.

– А Вы? – вырвалось у меня.

– Постыдись, дочка, – не выдержала мама. – Этот мужчина тебе в дедушки годится.

– Напрасно Вы, мамаша, думаете так плохо. К Вашей дочери я испытываю чисто платонические чувства. Мой же сын Евгений воспитан в традициях православия. Он крещен.

Это для мамы было ударом. Крестить детей в то время было преступно. Тем более что речь идет о еврее.

– Неслыханное дело, чтобы в наши дни, когда весь советский народ, – мама начала говорить словами из передовицы газеты ЦК КПСС «Правда», – напрягает все свои силы над выполнением планов пятилетки и решений нашей родной партии… – на этом слове Моисей Абрамович прервал маму.

– Побойтесь Бога, любезнейшая, прошу прощения, не знаю, как Вас звать-величать, Вы желаете сдать меня в КГБ? Поверьте, я этого не боюсь. Да будет Вам известно, что Иосиф Виссарионович Сталин, тогдашний Верховный Главнокомандующий, а в прошлом семинарист, возродил институт патриархата в СССР. Более того, скажу, нынешний генеральный секретарь ЦК, как Вы верно выразились, любимой партии, младенцем был крещен.

Я надрываюсь от смеха. Конечно, втихую. Поди, проверь, крестили или нет Леонида Ильича. Но каков выпад!

– Вы не очень-то. – Бедная моя мама! Она не ожидала такого отпора. – Я так просто, – она отвернулась к окну. Полкан опять забрехал.

– Ирина, мне на следующей остановке выходить. Адрес наш Вы знаете. Как правило, мы с Женей обедаем в пять вечера. – Мама фыркнула. Ей, проработавшей в рабочей столовой, где обед проходит от одиннадцати утра и до часу дня, такое заявление Моисея Абрамовича казалось диким. – Милости просим отобедать с нами.

– Когда?

– Да хотя бы завтра. – Пожилой еврей галантно раскланялся и легко выпрыгнул из вагона. Честное слово, он мне нравится. Этот немного чудаковатый мужчина.

– Ты сошла с ума. – Бедная моя мама: она позавчера похоронила мужа, с которым прожила всю свою взрослую жизнь. Ей было восемнадцать лет, когда папа повел её в загс, и тут я со своими глупостями. Мне дико стало жалко её.

– Мама, ну что ты так расстраиваешься? Этот старик просто потешный и говорит интересно. Ты же меня знаешь, – в этом я уже не уверена, – я ужас какая любопытная.

– Гляди, девка, как бы это твое любопытство не привело тебя в кутузку. Ты слышала, что он о генеральном секретаре говорил?

– А чего это он особенного говорил о Брежневе? Какого он года рождения? И всего-то.

– Я предупредила, твое дело – идти к ним или нет, – мама вздохнула так горько, что можно было подумать, она прощается и со мной.

А ветер дует и дует. Холодает. Скорее бы в тепло дома отчего. Заговоришь тут такими словами, когда мама плачет и холод донимает.

Трамвай остановился, мы с мамой, псом Полканом и тетей Шурой вышли на мороз.

– Александра, спасибо тебе, – сказала мама, но не пригласила соседку в гости на чашку чая.

– Чего уж там. Чай Анатолий был для меня не чужим. – Что имела в виду тетя Шура, я могла лишь догадываться.

Дома я отогрелась. Телом, но не душой. Так устроен мой организм: до меня долго доходит. Я сидела в своей комнате, держала в руках тетрадь с записями отца, и мне было очень, очень грустно. Вот уехала в Ленинград, там закрутилось, завертелось, об отце совсем не вспоминала, а умер он, так одиноко стало. Я слышала, есть пуповинная связь с матерью. Наверное, есть такое. Но эта же связь, так сказать, животная. Волчица тоже любит своих волчат. Тут другое. Мне кажется, что от меня отняли память, что ли. Отец как-то сказал: «Немного подрастешь, и мы с тобой поговорим о жизни. Мне есть что тебе сказать».

Я-то подросла, да его нет.

Совсем стемнело. Света я не зажигаю. Напал на меня столбняк. Мама зовет ужинать. Я сижу. Держу тетрадь и сижу. Я пытаюсь сосредоточиться. Ещё одно усилие – и начну читать то, что написал отец, не открывая тетради. Я по телевизору видела, как какая-то женщина угадывала, что нарисовано на бумаге через плотный картон.

– Ирина! – Терпение у мамы кончилось. Она редко кричит на меня. – Остынет все.

Не хочу, чтобы она увидела меня в таком состоянии, иду.

– Уезжать тебе надо, дочка. Учиться, найти хорошего молодого человека и выйти за него замуж. Хочу успеть с внуком понянчиться.

– Уеду я мама, не волнуйся. В институт обязательно поступлю, а что касается замужества, то тут повременю. Я начальником хочу стать.

– Каким начальником? Да знаешь ли ты, что такое быть начальником? Даже самым маленьким. Отец твой тоже был начальником. И что? Лежит в земле.

– По-твоему выходит, умер он оттого, что был начальником. Так?

– А ты думаешь, отчего молодой и здоровый мужик взял да помер? Довели его до инфаркта.

– Ты же писала, что у папы рак был.

– Так врачи говорили. Он сильно стал задыхаться. Оказалось, от сердечной недостаточности была та одышка. Ты прибрала его тетради? – Я кивнула. – Мне они ни к чему, а ты почитай. Там Анатолий, наверное, описал все. Прошу, никому эти записи не показывай. Боязно мне. Твой еврей остер на язык. Не ровен час он провокатор.

– Мама, ты сошла с ума. На кой черт ему провоцировать меня? Я же девчонка. Ноль без палочки.

– Дурочка ты у меня. Мне говорили, что у них там тоже план есть.

– Ничего не понимаю, какой план у еврея?

– Не у него, – мама сердится, – в конторе, на которую он служит.

В те дни мне ещё не было знакомо слово «паранойя», но я поняла, что у мамы с психикой не все в порядке. Поэтому я постаралась сменить тему и заговорила о своих школьных подружках.

Спать я легла полная тревоги за маму. Уеду я, а как она тут будет жить с такими мыслями?

Проснулась поздно. На кухонном столе записка мамы: «Завтрак на плите. Поешь обязательно. Если пойдешь к Моисею Абрамовичу, будь очень осторожна».

Фокус. Мама знает, как зовут этого чудака.

Аппетита нет. Настроение приговоренного к повешению. Низ живота болит. Быть «делам». А ведь Моисей Абрамович приглашал на обед сегодня. Интересно, что они приготовят на обед. Он сказал, что обедают они в пять вечера. Впереди куча времени.

Надо собрать волю в кулак – это выражение отца. Для этого у меня один способ – гимнастика и холодный душ. Вот что я вам скажу. При росте метр шестьдесят пять я вешу пятьдесят три килограмма, объем моих бедер восемьдесят сантиметров, а грудь второго размера. У меня широкие плечи и, если раньше я этого стеснялась, то теперь, после того, как Иван Петрович сказал, что у меня фигура амазонки, я стесняться перестала. Ещё в школе увлеклась спортивной гимнастикой и добилась приличных результатов. Кроме того, я хорошо плаваю. Как же иначе? Жить у моря и не уметь плавать? Это просто глупость какая-то.

Так что, дорогие мои, я девушка ничего себе.

Прошло три часа, и я в полном порядке. Хоть сейчас на площадку. Спортивную. А вы о какой подумали?

Проснулся и аппетит. Но не буду же я наедаться перед тем, как идти в гости. Попила чаю с таком. Гляжу в окно. Там тоска смертная. Вспомнила Ленинград. Какие виды там! Куда ни глянь – картина маслом.

Глядела, глядела и догляделась. Завтра и уеду. Мама права: нечего мне тут делать.

В три часа пришла мама.

– Хорошо, что тебя застала. – На лице мамы тревога.

– Что случилось? – спрашиваю и, стараясь как-то развеять её тревожное настроение, шутя спрашиваю: – Пожар где-нибудь?

– Шутки шутишь. Я подслушала разговор начальника нашего первого отдела с инженером из отдела безопасности. Моисея Абрамовича вчера арестовали. Уезжать тебе надо немедля. Ты помнишь, какие он разговоры вел вчера? Мне уже все равно, а тебе жить надо.

Хотела спросить маму, кто же мог донести на Моисея Абрамовича, но сдержалась.

– Ты не подумай, что это я на него стукнула, – предупредила мой вопрос мама, – Александра сука. Мы с Анатолием догадывались, что она служит сексотом. Заложила бедного еврея.

– Можно я тебя спрошу, – решилась я, – откуда ты знаешь его?

– Долгий разговор, – мама отвернулась к окну. – Давай лучше поедим и поедем на вокзал.

Через два часа, как раз, когда я должна была обедать с Моисеем Абрамовичем и его сыном, мы с мамой стояли в очереди в кассу. Мамина знакомая кассирша продала нам билет до Харькова.

– Там перекомпостируешь на Москву, – сказала она и приняла от мамы три рубля сверх цены билета.

До отхода поезда оставалось два часа, и мама предложила пойти в привокзальный буфет.

– Не успела я тебя собрать в дорогу. Путь неблизкий.

Кушать мне не хотелось, но я послушно пошла за мамой. Говорится же: аппетит приходит во время еды. Я с удовольствием съела две котлеты с макаронами с томатным соусом, выпили кофе со сгущенным молоком. Булочку с маком я забрала с собой. Будет с чем попить чаю в поезде.

– Как приедешь в Ленинград, – мама всплакнула, – напиши. Лучше отбей телеграмму.

Локомотив гуднул пару раз и, слегка дернув, потащил состав на север.

Мама прошла немного за вагоном, махнула рукой и, повернув, ушла. Знала бы я тогда, что вижу маму в последний раз. Живой.

До станции Ясиноватая я просидела у окна. Глядела на проносящиеся мимо черно-бурые поля, облезшие свечи пирамидальных тополей и темно-зеленые свечи кипарисов. Какая тоска!

В Москву я приехала шестого января. Середина недели. Народу полным-полно. В Москве я первый раз. Кассир в Жданове сказала, что мне надо перекомпостировать билет, но что это значит, мне неизвестно. Пассажиры с нашего поезда все разошлись, и осталась я одна на перроне. В Ленинграде меня из зала ожидания забрала проводница. Не таков народ тут.

Проводница нашего вагона поглядела на меня да шуганула: «Нечего тут ошиваться. Сопрешь ещё чего-нибудь».

В животе пусто, в голове гул, во рту наждак и запах тухлых яиц. Убила бы кого-нибудь. Со мной так часто случается.

– Скажите, пожалуйста, как мне перекомпостировать билет? – спрашиваю я какого-то прилично одетого мужчину.

– Девушка, – он продолжает идти, – откуда ты приехала? Такого понятия давно нет.

– Но мне кассир в Жданове сказала так, – я еле-еле поспеваю за ним.

– Твой кассир в Мариуполе, – я впервые услышала другое название моего родного города, – просто пошутила или она некомпетентный работник. От таких все наши беды. – То, что я услышала следом за этим, заставило меня остановиться. – Так и в нашем руководстве полно некомпетентных людей. Ни бельмеса не смыслят в экономике, а туда же рвутся к рычагам управления. Чего встала? Испугалась? Не бойся, я сам начальник каких поискать надо.

– Вы москвич?

– Бог уберег. Из Харькова я. Слыхала о Харьковском тракторном заводе? Стой! – мужчина из Харькова остановил меня рукой. – Тебе куда надо-то?

– В Ленинград.

– Отсюда в Питер поезда не ходят. Это тебе на Ленинградский вокзал нужно. Иди за мной. Так и быть, подвезу.

Шик-блеск! Я еду на черной «Волге». Едем так быстро, что я не успеваю рассмотреть что-либо. Промелькнул большой дом с колонами. Следом такой же, но с высоченной аркой.

Памятник. Что-то знакомое. Напрягла извилины. Это же Владимир Маяковский. Машина повернула налево. Справа осталось здание, на котором, я успела прочесть, название кинотеатра – «Москва».

– Товарищ Игнатьев, – это шофер, – на Комсомольской площади стоянка для легкового транспорта у моста. Туда ехать?

– Тормози у главного входа, нас высадишь, а сам на стоянку, – командует товарищ Игнатьев.

Шофёр тормознул, и мы вышли. Я удивлена. Такой человек – ему и машину подают, – и взялся помочь мне с билетом на Ленинград. Как это он сказал – Питер?

– Следуй за мной. – Навязался на мою голову начальник. Так я нарочно грубо, чтобы не растаять.

Народу и тут прорва. Такое впечатление, что половина Москвы собралась уезжать.

– Столица тянет людей, словно помпа. Приедут – и ну шастать по магазинам. – Товарищ Игнатьев взял меня за руку и тащит, как портовый буксир у нас в порту. – Третьяковка и Пушкинский музей им ни к чему. Им жратву подавай. Лозунг исчерпавшей себя империи – «Хлеба и зрелищ» – у нас неприменим. У нас подавай хлеба – и баста.

Мы подошли к ряду кассовых окошек, у каждой длинный хвост.

– Все ясно, – произнес товарищ Игнатьев, – стой тут, я на пять минут отлучусь.

Ему все ясно, а мне уж все яснее ясного. Нет у начальника времени стоять в очередях, взял и отвалил.

Заняла очередь в кассу номер пять. Кушать хочется ужасно. В животе революция. За мной занимают другие желающие уехать на поезде, а очередь почти не двигается. Судя по всему, придется мне ночевать на вокзале.

– Ты чего в очередь встала? – Ох и сердит товарищ Игнатьев. – Я где тебе приказал стоять?! Нет у меня лишнего времени тебя искать. Гони семь рублей и держи билет. Поедешь в плацкартном вагоне. Место боковое верхнее.

Он говорит, а мой живот разошелся. Стыдно перед людьми.

– Ты когда последний раз ела? – И он услышал.

– Вам какое дело? – Что же это я ему так грублю, но такой у меня характер.

– Не хами, а то при людях отшлепаю. У меня в Харькове такая же осталась. Коза. – Как нежно он это сказал! Добрый папаша. Вспомнила своего отца, и так мне стало тоскливо – хоть плачь. – Пошли, – и опять он тянет меня.

Протолкались сквозь толпу. Стоим перед стеклянной дверью, а за нею лоснится рожа. Товарищ Игнатьев ему на пальцах показал – открывай мол. Тот в ответ так же отвечает – мест нет.

– Ишь, какую харю отъел, – а сам достает из портмоне рубль и прикладывает к стеклу.

– Милости просим, – это он нам, а людям другое: – У них место заказано.

– Любезный, – такое обращение к официанту я раньше только читала, – у меня времени в обрез. Даю тебе пять минут. Для девочки суп и второе, на третье чай с пирожным. Мне сто «Столичной» и бутерброд с икрой.

Суп, который принес официант, назывался «борщом по-московски», а на второе я ела большущий кусман мяса с гарниром, где кроме жареной картошки была маринованная свекла и такой малюсенький огурчик. А ещё был очень вкусный лук.

– Послушай, милое дитя, – хотела я ему сказать, что целку мне сломал учитель географии в шестнадцать лет, да не стала. У него же в Харькове такого же возраста дочь, – как тебя зовут? Расстанемся, а я не буду знать, с кем хлеб ломал.

Хлеб был нарезан тонкими ломтиками треугольной формы и ломать его неприлично как-то, но не стану же перед ним выступать этакой чувичкой. Назвалась по имени и отчеству.

– Слушай меня, Ирина Анатольевна, не знаю, чего тебя несет в Ленинград, это дело твое и твоих родителей, но помни, в Харькове у тебя есть я. Ежели что, пиши, – дал бумажку с адресом.

Глянула и обомлела, как говорит мама. Главный инженер Харьковского тракторного завода, кандидат технических наук Игнатьев Петр Петрович. И номер телефона.

– А теперь ступай в зал ожидания и оттуда никуда. Москва такой город, что заблудиться в нем – как, – тут он осекся, – вообще, как нечего делать.

Он думает, я совсем ребенок и не знаю продолжения этой фразы.

Товарищ Игнатьев быстро ушел, на прощание сказав: «Будь осторожна».

Я уже подошла к щиту с объявлениями, ну, там, где написано все, а он тут как тут.

– Держи, – сует мне две бумажки по десять рублей. – Это от меня тебе, так сказать, подъемные.

Я даже поблагодарить не успела. Быстро ходит главный инженер-тракторист.

Мой поезд «Юность» отходит в пять вечера. Фигос под нос я буду торчать в душном зале ожидания. Сдала в камеру хранения чемодан – тут меня не спросили, есть ли у меня билет, – и вышла на площадь. Валит снег, кружатся и кружатся снежинки. По краю тротуара горы снега. Народ перебирается на другую сторону площади, где стоит необычное здание, через узкие проходы. Честное слово, у нас в Ленинграде…Стоп! С каких это пор ты стала считать себя ленинградской?

Потолкалась, потолкалась и вернулась в зал ожидания. Так и промаялась там до отхода поезда.

Через восемь часов и пятнадцать минут я прибыла в Ленинград. С двумя десятками от товарища Игнатьева и тридцатью рублями от мамы в кошельке, с гулом в голове и изжогой во рту.

Закончился мой отпуск в бывший раньше мне родным город Жданов.

Как там Моисей Абрамович? Неужто его за разговоры упекут в тюрьму? Как мама? Все это осталось там, на берегу Азова.

Зимние ветры ленинградские

В Москве вокзал-близнец Ленинградскому расположен на Комсомольской площади. Не знаю, какое отношение имеют комсомольцы к площади трех вокзалов, но там, по моему мнению, полный кавардак.

То ли дело в Ленинграде. Площадь носит ни к чему не привязанное имя – Восстания. Мало ли о каком восстании идет речь. Может быть, восстание спартанцев. Снег сметен, народ не бежит и не толкается, даже воздух у нас другой. Я уже говорю о Ленинграде – «у нас».

Погода у нас – опять я оговорилась, и все же – погода у нас мерзкая. Мокрый снег и ветер. Куда ни повернись, он все одно дует тебе в рожу.

Как встретит меня Ольга Федоровна? Где теперь Иван Петрович? О Петре я не думаю. Он под защитой нашей славной Советской армии. И о его брате я не вспоминаю. Чемодан оттягивает руку, а денег на такси нет. Снег перестал валить сверху, зато внизу сплошная каша. Ножки мои промокли, под юбку поддувает. Одним словом, плохо мне. Скорее бы укрыться от нудного ветра.

До Садовой улицы я дошла за полчаса. В трамвае тесно, душно. Люди едут на работу, и потому на лицах их не увидишь улыбки. Я же так думаю: на работу надо идти с радостью. Не каторга же она. Неужели нельзя найти работу по душе? Вон, на щитах объявлений, сколько этих «требуется».

Ольга Федоровна встретила меня прохладно. Не спросила даже об отце.

– Ты голодна, ешь сама. Мне в школу пора.

Я осталась одна в квартире. В холодильнике нашла полпачки пельменей «Сибирские» и баночку со сметаной. Ни колбасы, ни сыра. В хлебнице горбушка черного хлеба. И та черствая.

Мне ли жаловаться. Пока я тут приживалка. День начался, а я легла спать. Желаете знать, что мне приснилось? Все вы ужасно любопытные. Знаю я вас. Не скажу. Глянула на часы. Мама моя родная! Скоро Ольга Фёдоровна вернется из школы. Быстро-быстро прибралась на кухне. Поправила постель и даже успела подмести пол.

Ладно уж, скажу, что мне снилось. А снился мне тот старичок еврей из города Жданов. Будто он пришел ко мне, а я лежу на кровати совсем голая. Он говорит: «Ты меня не бойся, со мной тебе будет хорошо». А потом… Ну, уж нет. Что было дальше, не скажу. Моисей Абрамович странный все же человек.

Вечером у меня состоялся очень серьезный разговор с Ольгой Федоровной. Она, как обычно, пришла из школы страшно злая. Можно понять. Детишки могут довести до белого каления. Пришла и с ходу мне претензии. Почему чемодан остался стоять в коридоре. Я хотела сказать, что не знаю, оставит ли она меня у себя и где я буду жить, но она не дала слова сказать.

– Теперь я тут единовластная хозяйка. Твой покровитель снюхался с какой-то девкой в Подпорожье и надумал на ней жениться. Прислал телеграмму, что на жилплощадь не претендует. Ещё бы он претендовал. У меня дети. Куда я их дену. Спрашивается.

Я все поняла. Уматывать надо отсюда. Но куда?

– Неделю живи. Пока, – что значит это «пока», мне она не объяснила. Пока.

Ужинать все же пригласила. Больше того, достала из буфета графин с водкой.

– Мы люди русские, и не по-людски будет не выпить за твой приезд. – Выпили. Пить Ольга Федоровна стала по-мужицки. Крякнула и сразу не закусила. Утерла рот, а уж потом сунула в рот целиком соленый огурец. Глядя, как учитель географии сует этот ягодоподобный овощ, я неожиданно представила её… Остановлюсь. Я девушка скромная. – Фёдор приезжает. Написал, что приедет с невестой. Дожила.

Мне показалось, что она вот-вот заплачет. Нет же. Она, наоборот, взбодрилась.

– Ты вникни: мой сын решил жениться. Ладно мы с отцом. Приезжие. Время было послевоенное. Но они-то, наши дети, тут родились. Сколько девушек вокруг. Приезжай и выбирай.

Я бы возразила, что брак – это не ярмарка, где лошадей выбирают, но промолчала. Я приживалка тут.

Пришла Вера. Бедный ребенок. Мать её совсем забыла. То одной подруге подбросит, то другой.

– Мама, мне за контрольную пять поставили.

– По какому предмету? – Ну и мамаша: не знает, что изучает дочь.

– По математике. – Девочка как встала в двери, так и стоит.

– Ты, наверное, кушать хочешь? – спросила я и тут же пожалела, что задала вопрос.

– Не суйся не в свое дело, – обрезала меня Ольга Фёдоровна.

Я молчу. Знай свое место, сверчок. Девочка молчит. Как мне её жалко! Не удержалась и сказала, вспомнив курс истории КПСС.

– Нет на вас Дзержинского. Он беспризорных опекал.

– Что ты сказала?! – взорвалась Ольга Федоровна. – Что ты сказала? Нет Дзержинского? Да знаешь ли ты, молокососка, что мой отец служил в ЧОНе? Он таких, как ты, к стенке ставил. Контра недобитая. Как только тебя Иван пригрел? Змея подколодная.

Эту ночь я провела тут. Спала на раскладушке на кухне. Какой там сон. Утром Ольга Фёдоровна прогонит меня. И куда я пойду? В тресте общежития нет. В пять утра, когда с улицы донеслись первые звуки, я решила: попрошусь на стройку. Там общежитие. И, кроме того, будет у меня рабочий стаж. С ним легче поступить в институт. Вскипятила чайник, отрезала хлеба. Не обеднеет Ольга Фёдоровна. Так и попила чайку с хлебом. Чемодан я не разбирала, и потому для того, чтобы собраться в дорогу, мне времени много не надо было. За окном темень. Петроградская сторона начинает просыпаться. В основном это рабочий народ. Глянула на часы. Пора. Ушла не попрощавшись. Каков привет, таков и ответ. Иду по улице Олега Кошевого и вспоминаю то утро, когда мне встретился молоденький милиционер. Мне кажется, что это было давно. Я уже поняла: время исчисляется не минутами и часами, а событиями. Уехал Иван Петрович и там нашел новую жену. Умер папа. Я познакомилась с очень интересным человеком. Как он там, в Жданове? Петр, сын Ивана, ушел служить в армию, а его брат собрался жениться. Масса событий. Этим и исчисляется время. Спешить мне не надо, но и для прогулок время не самое хорошее. Мороз, ветер и чемодан оттягивает руки. Хорошо бы поесть чего-нибудь горячего. Денег немного, но на порцию пельменей с уксусом хватит. Да где их в такую рань купишь? Трамваи набиваются рабочими. Мне с чемоданом туда не протолкнуться. Дошла до проспекта Горького. Мне надо налево. Но тут вспомнила, что направо есть какое-то кафе. Вдруг оно работает? Переложила чемодан из руки в руку и пошла. Иду, и так мне тоскливо стало. Иду одна. Люди все кучкуются. У них и дом, и работа. Вон, идет парочка. С виду замухрышки, а как они друг дружке улыбаются. Я не девочка, понимаю: оба довольны ночью. Физиология. Чемодан оттянул мне все руки. Ну и сказанула. Как будто у меня их несколько. Тут и трамвай подошел. Я в него прыг и не посмотрела на номер. В трамвае тепло, надышал рабочий люд. Воняет перегаром, луком и потом. В этом районе люди мало пользуются ванной. Все больше по баням ходят. Раз в неделю. Притулилась со своим чемоданом в уголке. Гляжу в окно. Мама моя родная! Это куда же он везет меня? Как в анекдоте: пассажир вскочил в вагон и спрашивает: «Трамвай куда идет?» Ему называют. Он в ответ: «Опять вагоновожатый перепутал, не в ту сторону поехал». Так и я. Еду в сторону реки Карповки. Черт с ним. Мне спешить некуда. Доехала до пересечения Карповки и Чкаловского проспекта и вышла. Повалил снег. Хоть топись, до чего я продрогла и устала. В животе революция. Поперлась к метро «Петроградская».

Пришла. Стою, как идол. Мужчина подошел. Такая рань, а у него кое-где чешется.

– Девушка, Вы заблудились? Приезжая?

– Вчера откинулась, папаша. – Как ещё отшить? Не тут-то было. Он сам из бывших.

– По какой статье чалилась? – Тут у меня пробел в образовании. Не изучала я Уголовный кодекс.

– По политической, – отвечаю в надежде, что отвяжется.

– Теперь политических обычно не сажают, а в психушку помещают. Из тебя политическая, как из меня Майя Плисецкая. – Это я знаю. Народная артистка это.

– Папаша, вместо того, чтобы мне зубы заговаривать, сказал бы, где тут можно пельмешек покушать.

– Через сорок минут откроется «Пельменная» тут во дворе. Нечего тебе дрожать, пошли ко мне. Погреешься.

То еврей меня к себе приглашал. Теперь бывший зек. Я бы не пошла, но очень продрогла. Не станет же он меня насиловать. Тут сплошь коммуналки. Заору, соседи прибегут.

Живет мужчина прямо напротив, проспект перейти – и мы у него в парадной.

– Я с бабой живу. Она немного того. Не в уме. Но ты не бойся. Она смирная.

Поднялись на последний этаж. Мужчина оказался вежливым. Чемодан у меня отобрал и потащил на седьмой этаж.

Долго сказка сказывается. Выпили мы с ним по сто граммов водки. «Для аппетита», – сказал. Баба его открыла банку соленых огурцов. С нами не пила. Глядела на меня так, как будто я диковина какая.

Потом мы покушали пельменей, и я уехала. Налегке. Где мой чемодан? У Родиона остался. Он сказал:

– Устроишься в свой трест, возвращайся. Перекантуешься у меня. Нюра моя кашеварит хорошо. О деньгах не говори. Я не бедный. На заводе работаю. Меня уважают, хотя я и ссыльный.

Вот и скажите, кто добрее и человечнее? Ольга Федоровна, учитель с высшим образованием, или Родион, за плечами которого семь классов, три года колонии и два на поселении? Такие дела.

В тресте я появилась в начале одиннадцатого. Кадровик так посмотрел на меня, будто я у него в долг тысячу попросила.

– Ты чего, думаешь, мы для тебя место держим? У нас сокращение было. Кадровых сотрудников пришлось уволить, а тут ты.

Прошусь на стройку.

– Так и езжай на стройку. Но навряд ли и у них есть вакансии. Зима же.

«Чтоб ты сдох», – про себя ругнулась и ушла. Начальник отдела кадров ни при чем, он исполнитель, но очень я была зла. Опять я на Невском проспекте. Народу прибавилось. В основном дамочки. Их мужья, не жалея здравия, выполняют планы партии и правительства, в поте лица своего зарабатывают трудовую копейку, а они эту копейку тратят. Тут, на Невском проспекте, есть где потратить деньги. Есть ателье по индпошиву. Его прозвали очень точно – «смерть мужьям». Универмаг «Пассаж». Там можно состояние оставить.

Иду и иду. Без мыслей в голове. Тут мне старик еврей встретился. А что если зайти? Память у меня хорошая, я без записной книжки помню адрес. Наум Лазаревич его мне сказал, когда я уже собралась сесть в трамвай. Улица Садовая, дом номер двенадцать. Он ещё сказал, что там кинотеатр.

– В кино я хожу редко, – сказал он. – Если же хожу, то в свой придворный кинотеатр «Молодежный».

Идти в гости с пустыми руками неприлично. Но что толкового купишь на два рубля? Больше я потратить не могу. Очень даже можно. Пирожных, к примеру. В кафе «Север» эклер стоит двадцать две копейки. Девять штук. Объешься. Попа слипнется.

Отстояла очередь и купила три эклера, две трубочки и три штуки песочного. Вышло восемь. Не люблю четные числа, но и на коробочку надо. Как ни крути, а два рубля отдай и не греши. Так мать моя говорит.

Народу полно. Такое впечатление, что половина Ленинграда нигде не работает. Что же, наша партия сказала, что благосостояние советского народа неуклонно повышается. Как у кого, но не у меня. Или я не советский народ? Так, с бока припека? Гад! Толкнул меня и как раз по коробке с пирожными. Чего я принесу теперь? Злоба накатила. Так бы врезала в его наглую харю пирожными. Но с чем к Науму Лазаревичу приду? Плюнула наглецу вслед и пошла дальше.

Наум Лазаревич, слава богу, оказался дома.

– Ирина!? – воскликнул он и протянул ко мне руки. – Вы ли это? Не ждал, не ждал. – На нем халат. С роду не видала, чтобы мужчины носили халат. В кино – да. Но чтобы в жизни – нет.

– Решила навестить Вас. Дома была. – Отчего это я смущаюсь? – Это Вам, – сую ему чуть смятую коробочку.

– Как это прелестно! Пирожные из «Норда».

– Какой-то гад столкнулся со мной. Немного помялись.

– Пустое это. Хамов всегда хватало. Проходите в комнату. Я мигом, – убежал трусцой. Переодеваться, – решила я.

Прошла в комнату. Большая комната и потолки высокие. Окна в шторах. В углу кадка с фикусом. На стеллаже книги, книги. Неужели он их все прочел? Больше всего меня поразили картины. Их на стенах уйма. Все в рамах. Рисунки окантованы. Кое-что мне понравилось сразу. Но есть и такие, что можно голову свихнуть, соображая, что там нарисовано.

– Вы интересуетесь живописью? – Старый хрыч ходит, как кошка.

– У нас в Жданове есть музей, но там картины обыкновенные. У Вас они все разные, – понимаю, что говор глупости, но растерялось я как-то. Утро, а Наум Лазаревич вырядился в парадный костюм, на ногах лаковые туфли, в нагрудном кармашке белый платочек. Волосы блестят и гладко зачесаны назад. От него идет запах дорого одеколона. Я знаю, как пахнет «Шипр» или, там, «Тройной одеколон».

– Милая барышня, – опять он за старорежимное, но терплю, – прошу Вас разделить со мной трапезу. Живу я скромно. Прошу, – и руку в локте согнул. Это выходит, я его должна под руку взять. Как вы думаете, куда он меня повел? Да на кухню же! У нас в Жданове на кухне только готовят. В Ленинграде кухня – что-то вроде кают-компании на пароходе. Они тут и еду приготовляют, тут же её кушают, тут разговоры ведут. Интересно, чем меня будет угощать Наум Лазаревич. Он подвел меня к одному из трех столов.