Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Н. А. Лейкин

Рассказы

ПОЛУЧЕНИЕ МЕДАЛИ

(Святочные сцены)

Святки. Вечер. Десять часов. Семейство купца Парамонова только что отужинало и собиралось спать. В кухне кухарка гремела посудой; из молодцовой доносилось сдержанное бряцанье на гитаре. В зале, на диване, за круглым столом, сидел сам глава семейства Захар Иванович и читал святцы. Он был в халате, по временам икал, крестился и позевывал. Рядом с ним помещалась супруга его, Прасковья Никитишна, и штопала чулок, вздетый на стакан. За тем же столом гадала на «Царе Соломоне» семнадцатилетняя дочь их Грушенька и сидел, приткнувшись боком, двенадцатилетний сынишка Павля. Он держал в руках «уродскую маску» с изображением на носу красного рака и прорезывал в ней ножницами рот. Захар Иваныч посмотрел на работу сына и сказал:

– Все глупостями занимаешься. Нешто я затем купил тебе маску, чтоб ты ее портил?

– Я не порчу, тятенька, а рот прорезываю. Завтра ряженые пойдем, так чтоб гостинцы можно было есть. Теперь и не снимаючи ее можно что угодно в рот запихать.

– Гостинцы можно в карман, а съесть дома.

– Это вы про густое говорите, а ежели варенье? – задал вопрос сын.

– Все-таки не годится… Маска бы и на будущий год послужила.

– Ну уж это дудки, чтоб после Крещенья погань в доме была! Все в печь! – огрызнулась супруга и прибавила: – Тебе жалко, коли ребенок занимается…

– Нешто это занятие?

– Все лучше, чем целый день на «Царе Соломоне» гадать да по окошкам вешаться…

Дочь отпихнула от себя книгу.

– Так и знала, что попрекнете, – сказала она. – Что ж мне делать-то?

– Дырья на себе штопать, – отвечала мать, – а то целый праздник иглы в руки не брала.

– На то и праздник… да и где ж на мне дыры. В гости не пускаете, к себе никого не зовете… Отчего к Скрыпиным гостить не пустили? На Святках все девушки друг у друга гостят!

– Ну уж это и из головы выбрось, чтоб тебя на Святках в Ямскую гостить отпустил, – вставил слово отец.

– Это еще отчего? Что там, поганое место, что ли?

– Не поганое, а испортишься, потому там теперь солдаты стоят.

– Так что ж, что солдаты? Солдаты не съедят.

– Ну уж это мы знаем, съедят или нет. Зови, коли хочешь, этих самых Скрыпиных к себе гостить! Перин, слава богу, хватит.

– Так сейчас они и пойдут теперь от веселья! Они теперь каждый день то с офицерами в приятных разговорах, то в клубе, то в театре… Третьего дня вон говорящую куклу смотрели. А у нас что?

– Погоди, вот замуж выдадим, так и у тебя будет говорящая кукла.

– А и в самом деле пора! Совсем от рук отбилась девчонка! Завтра же пошлю за свахой Лукерьей: пусть ей жениха ищет, – сказала мать.

– Хоть бы в театр сводили, хоть бы в клуб съездили! Праздники проходят, а никакого развлечения…

– Развлечения, развлечения… – передразнил ее отец. – Иди вот завтра с Павлей ряженая. Вывороти мою старую шубу, а на маску я дам гривенник. Вот тебе и развлечение! Попляшешь.

– Чтобы за мальчишку приняли да уши натрепали. Благодарю покорно! Лучше уж дома страдать…

– Где ж это уши треплют? Вся беда, что не впустят…

– А то и выгонят вон. Вы вон сегодня три компании ряженых из молодцовой вон выгнали и еще сулили за хвост да палкой.

– Мало ли что сулил.

– Уж коли идти ряжеными, так надо костюмы в табачной взять…

– Карету золотую еще не прикажете ли? Ну, баста. Или молчи, или убирайся спать! – закончил отец.

Девушка заплакала и, взяв «Царя Соломона», отправилась в другую комнату. Отец начал зевать во весь рот и закрыл святцы.

– Досадно, что я сегодня в баню не сходил. Все тело как-то… – начал было он и не докончил фразы. В прихожей раздался сильнейший звонок.

Все встрепенулись. Прасковья Никитишна перекрестилась.

– Ах, тятенька, это, верно, опять ряженые… – сказал Павля.

– А и то, пожалуй… Не пускать, не пускать! Нет их! Еще стянут что-нибудь. Вон у Сидоровых вчера часы пропали, – заговорил Захар Иваныч. – Марья! Не пускай! Дома, мол, нет. Спать легли! – крикнул он суетящейся в прихожей кухарке.

– Купца Захара Иваныча Парамонова… – слышался за дверями чей-то бас.

– Дома нет! Дома нет! – кричала кухарка.

– Все равно. Примите и распишитесь. К ним бумага.

– Не впускай, кричи, что дома нет! – ободрял кухарку хозяин. – Знаем мы эти бумаги-то! Народ тоже! Бумагу придумают, только чтоб влезть!

– Дома нет! Хозяин в гостях, а сама в бане!

– Господа, впустите же. Так невозможно! Пусть кто-нибудь распишется.

– А вот как спустим с лестницы, так и будет возможно! Сам распишешься, – крикнул уже сам Захар Иваныч.

– Как бы не так! За меня в тюрьме сгниешь! Я человек казенный. Я курьер, приехал с бумагой и медаль привез! – прогремел за дверью голос.

Услыхав эти слова, Захар Иваныч так и всплеснул руками.

– Ах я дурак! Ах ты дура! Впускай скорей! Это мне медаль привезли! – кричал он. – Вот осрамились-то! Жена, огня, свету!

Все засуетилось. Все забегало. Кухарка отворила дверь. В прихожую вошел курьер в шинели с енотовым воротником.

– Извините, пожалуйста! Милости просим! Мы дома… только думали, что какие-нибудь ряженые балуются, – заговорил Захар Иваныч, схватил курьера за руку и начал трясти. – Пожалуйте в залу! Марья, снимай шубу с их благородия! Что идолом-то стоишь!

Курьер нахмурился.

– С лестницы спустить! За спускание нашего брата с лестницы-то знаете куда посылают? – сказал он.

– Ах господи! Да бросьте! Неужто мы и взаправду. Это все она дура – баба. Известно, необразованность.

– Все-таки вы ей сделайте строгое внушение.

– Мало того, в три шеи сгоню! Вон, мерзавка, – крикнул Захар Иваныч на кухарку и втащил курьера в залу. – Прошу покорно садиться! Прасковья Никитишна! Огня, закусить и все эдакое!

– Позвольте прежде дело сделать. Получите, – сказал курьер и вручил Захару Иванычу бумагу и коробочку с медалью. – Ну, теперь – с наградой.

Захар Иваныч обнял курьера и поцеловал.

– Извините, что в халате. Ежели желаете, я на минутку переоденусь, – проговорил он.

– Помилуйте, что за церемония! – отвечал курьер и сел.

В доме сделалась суматоха. Прасковья Никитишна побежала в кухню приготовлять закуску, кухарка бросилась в погреб, лавочный мальчишка начал зажигать в зале стенники, дочь Груша вытаскивала из шкапа новое платье, сын Павля нацеживал из четвертных бутылей водку в графины. Все суетилось. Слышались слова: «Господи, где эта расписная тарелка? Куда это ключ-то девался? Марья! Где моя юбка с фалборнами?» Молодцы в молодцовой от нечего делать давали мальчишкам подзатыльники.

Через полчаса курьер сидел в зале на диване рядом с Захаром Иванычем. Перед ними стоял стол с закусками и винами. Поодаль сидела Груша в новом розовом платье. У дверей стоял Павля и ковырял в носу. Курьер был уже слегка выпивши, хлопал Захара Иваныча по плечу и говорил:

– Жалко, что мы раньше не знали, что вы такой хороший человек, а то бы мы вас вместо серебряной к золотой медали представили… Мы и то, признаться, с генералом советовались.

– А напрасно не узнали… пожаловали бы как-нибудь вечером, выпили, закусили, в горку бы сыграли, в три листика.

– Да ведь некогда-с. Днем занят по горло, а вечером – то в театр, то в клуб, то к начальнику отделения на партийку в преферанчик, то к столоначальнику…

– Пожалуйте, не забывайте талию… Долбаните.

Хозяин налил гостю стакан хересу.

– Да неловко с одного на каменку-то подавать, – отвечал гость, однако выпил стакан, крякнул и, обратись к хозяйской дочери, спросил: – Часто, барышня, в театре бываете?

– Редко. На масляной «Ермака» смотрела, а с тех пор и не были, – отвечала она.

– Папаша виноват. Погодите, вот мы теперь с ним познакомились, так уж распотрошим его.

Захар Иваныч рассматривал медаль и говорил:

– А что, разве примерить ее да посмотреть, как она ко мне пойдет? Только в халате-то неловко.

– Нет, уж лучше наденьте сюртук.

Сюртук был надет, медаль привешена. Захар Иваныч стоял перед зеркалом и любовался на свою фигуру. Дочь и сын стояли по бокам и держали по свечке.

– Ну теперь совсем кавалер! – воскликнул курьер.

– Какой же кавалер? Кавалеры в танцах бывают, – сказала дочь.

– В танцах особ статья, а это настоящий кавалер. Ну, Захар Иваныч, теперь бы вам только звезду. Какую-нибудь персидскую «льва или солнца».

– Как льва? – спросил хозяин. – Неужто у них по зверью называются?

– А то как же-с. Ведь они нехристи. У них святых нет. У нас Анны, Александра, Станислава, а у них змеи какой-нибудь, тигра там, крокодила. У мухоедан есть даже орден аспида и василисы, – рассказывал курьер.

– Скажи на милость! Вот народ-то!

Из прихожей в залу начали заглядывать молодцы. Завидя их, хозяин оборотился к ним лицом.

– Войдите, войдите! Поздравляйте меня, – заговорил он.

Молодцы робко вошли в залу и начали поздравлять.

– Ну, подходите и выпейте!

Молодцы подошли и выпили.

– По второй, по второй!

Молодцы повторили.

– Третью. Бог троицу любит! – командовал хозяин.

После третьей рюмки молодцы начали шептаться.

– Дозвольте, Захар Иваныч, вам многолетие провозгласить? – сказал старший приказчик.

– Валяйте!

Молодцы сгруппировались. Басы взялись за подбородки. Тенора перекосили глаза и раздалось «многая лета». Хозяин обнимался с курьером и говорил:

– Друг! Ничего для тебя не пожалею! Бери даже дочь родную! Выпьем!

Пьянство сделалось всеобщее. Хлопали бутылочные пробки, графины дополнялись водкой. Через час хозяин кричал курьеру:

– Друг! Ваше благородие! Едем в «Орфеум» медаль спрыскивать! Едемте и вы! – обратился он к молодцам. – За всех плачу. Всем разрешение вина.

Молодцы бросились за шубами. Прасковья Никитишна начала упрашивать мужа, чтоб он не ехал, но тот не слушал, пихнул ее в грудь и, захватив с собой денег, отправился вместе с гостем на курьерской паре. Молодцы поехали сзади на извозчиках. Домашние стояли у подъезда и провожали. Прасковья Никитишна плакала.

– Ну, теперь поминай как звали! Пожалуй, и к утру не сыщется! – говорила она – Господи, хоть бы лицо-то не разбил! Ведь в Новый год надо начальство поздравлять.

ЧЕРНОЕ МОРЕ

(Сцена с натуры)

В трактире, на черной половине, сидели два мужика и пили чай. Один из них был пожилых лет, приземист, коряв из лица, в рваном полушубке, другой – молодой, румяный, в новой дубленке, новых валенках и с серьгой в ухе – ухарь-парень: не то разносчик, продающий с лотка, не то фабричный. Молодой читал по складам газету; пожилой звонко прихлебывал с блюдечка чай и глядел прямо в рот читающему. Слышались слова: Черное море… Дарданеллы… могущественный рычаг… гордый Альбион и т. п. К чтению прислушивался сидящий за другим столом старик – сборщик на церковь. На груди его висел мешок с книжкой, на котором был нашит позументовый крест. Пожилой мужчина допил с блюдечка чай, отряхнул в него кусок сахару и перебил чтеца.

– Что же это за Черное море такое? Неужто оно так черное и есть? – спросил он.

– Да надо статься, что черное, а то как же. И белую собаку арапкой не кличут, а ведь это море…

– Скажи на милость! Вот чудеса-то!

– А ты думал как же… Изойди-ка белый свет – чего-чего в нем не найдешь! Даже люди с песьими головами есть. Да вон странным людям всего лучше знать, – кивнул молодой мужик на сборщика. – Не трафилось, почтенный, тебе на Черном море-то бывать? – обратился он к нему.

Сборщик на церковь откашлялся в руку и перекрестился.

– Самому бывать не трафилось, а от людей слыхал, – сказал он – В киевских пещерах сподобил Бог побывать, а на Черном море не был.

– Что ж оно – крепко черное?

– Как уголь.

– И вода черная?

– Что твоя смола! И смрад от него идет сильный.

– Вот в эдаком море окунуться, так и свои не узнают.

– Нельзя – сейчас смерть.

– Тсс!..

Мужики покачали головами. Сборщик воодушевился, погладил бородку и продолжал:

– Моря разные есть, православные. Есть Белое море, и вода в нем белая, и медведи плавают белые. Есть Красное море и заместо воды в нем кровь… А то есть зеленое море – то, значит, река Иордан и херувимы над ним порхают…

– А синее-то забыл? Вон и в песне поется – разыгралось сине море, – вставил слово молодой парень. – Песня – быль.

– И синее есть… Разные моря есть. Черное море потому черное, что на него проклятие положено. Допрежь того тут три города стояло и в городах этих жили нечестивые, которые забыли свою веру православную и вели блудную жизнь. Что мужчина – то блудник, что женщина – то блудница, младенцы даже, которые рождались, и те сейчас же блудниками и блудницами делались. За грехи свои города эти провалились, и стало на сем месте Черное море.

– Неужто все до единого провалились?

– Осталась только горка, на горке обитель, а в обители этой семьдесят старцев праведных, один другого старее, и самому младшему из них теперича тысяча лет. Обитель эта так посередь моря и стоит, и стерегут ее черные арапы, от султана приставленные, и всякое истязание старцам творят.

– Скажи на милость! Вот диво-то! Хорошо, коли кто все это знает, – процедил сквозь зубы пожилой мужчина.

– Широко это море-то?

– С одного края на другой не видно – страсть!

– Шире Волги?

– Куда! Почитай, в сто раз шире.

– А далеко оттелева Ерусалим?

– Не могу знать, почтенные, а надо полагать, что близко.

В половине этого разговора в комнату вошли гвардейский солдат и молодая баба в синем шугае и в расписанном платке на голове. Они потребовали чаю. Солдат начал прислушиваться к разговору. Молодой парень по-прежнему задавал сборщику вопросы.

– Ну а чье ж это самое Черное море? – спросил он.

Сборщик замялся.

– То есть как чье? Известно, Божье… Вот старцев этих, что в обители заключены, наши ослобонить хотят, да трудно. Семь мостов строили, и каждый проваливался.

– А на кораблях приплыть нельзя?

– Извергнет, потому – не вода, а смола…

Солдата взорвало. Он вмешался в разговор.

– Старый ты человек, а врешь, – сказал он сборщику. – На кораблях нельзя, так пароходы по нем ходят.

– Что ж, служивый, вам лучше знать. Вы человек бывалый, а мы понаслышке. Люди ложь и мы тож, – отвечал сборщик.

– Так, то-то… Нечего и соваться! Морем этим, почтенные, владеют семь царей, – обратился он к мужикам. – На одном конце владеем мы, на другом – турка, на третьем – китаец, на четвертом – арап, на пятом – немец, только ему препона положена, чтоб не стрелять… на шестом там еще равные…

Солдат остановился.

– Спасибо тебе, служивый! – благодарили его мужики.

– Ну а что это за слово такое, служба? – спросил солдата молодой парень, отыскал в газете и прочел: – «Гордый Альбион с завистью взирает на успехи на Востоке». Альбион-то этот ругательное слово, что ли?

– Хитер больно. Поднеси стаканчик – так скажу, – отвечал солдат.

– А зачем не поднести? Мы и сами выпьем за компанию.

Потребовались три стаканчика. Солдат подсел к мужикам, чокнулся с ними, выпил и сказал:

– Про Наполеона слыхали?

– Как не слыхать!

– Ну, вот Альбион этот самый Наполеон и есть, потому он теперь с разными пашпортами живет и что ни месяц, то имя свое меняет, – отчеканил солдат.

– Иван Пантелеич, куда ж вы ушли? Я пужаюсь одна, – крикнула солдату баба.

К мужикам подошел сборщик, протянул книгу с крестом, поклонился и нараспев заговорил:

– Порадейте, православные, на построение храма Господня… Великомученицы Параскевы Пятницы!..

Мужики дали по грошу.

В БАНЯХ

Был вечер. Газовые рожки ярко освещали раздевальную комнату Туликовых бань. Народу было не много. В углу, на диване, завернувшись в простыню, лежал пожилой купец с окладистой бородой и пил кислые щи. Поодаль от него раздевался, снимая с себя сюртук с погонами, чиновник военного министерства. В другом углу поп расчесывал гребнем свои мокрые волосы.

В раздевальную вошел молодой купец. Он был в коротенькой шубе, из-под которой виднелись полы халата. Сзади его мальчик в ватном казакине нес узел с бельем. Молодой купец отдал шубу сторожу. Завидя лежащего пожилого купца, он тотчас же крикнул:

– Парамону Иванычу! – и, обратись к мальчику, сказал: – Эй, Мольтка! Неси сюда белье. Здесь будем раздеваться. Знакомые есть.

Молодой купец сел против пожилого. Спросив, хорош ли пар, тепло ли в предбаннике, он начал раздеваться и снова обратился к мальчику:

– Ну, Мольтка?! Снимай с меня сапоги.

Парамон Иваныч прислушался.

– Как ты это его зовешь? Что, кажись, такого и имени в святцах нет? – спросил он.

– Мольткой. Это не имя. Это сосед наш в лавке, Голованов, его так окрестил. Шутник он. Таперича начитался он этих самых газет, про эту политику, значит, и всем названия этих воинов раздал. Кого Трошу зовет, кого Тьером… а его вот Мольткой прозвал, – рассказывал молодой купец. – Так из газет и хлещет! Сядем в мушку играть – туз пик у него Жуль Фавр, в горку – бар да дым барда дымом не называет, а Бисмарком. Саешник, что нас в рядах кормит, – Тьер у него, а соседа нашего Бубликова Рошфором окрестил. Тот смерть этого не любит, сердится. Дело чуть до драки не дошло. К мировому уже хотели подавать, да свои отговорили. Какой я, говорит, Рошфор, у меня христианское имя есть. На что жену свою – и ту Гамбеттой прозвал. Были мы тут как-то на именинах, так она в слезы. «Что, – говорит, – я тебе за Гамбетта досталась! Пятнадцать лет вместе прожили, все была Анна Ивановна, а вдруг Гамбеттой, сделалась».

– Безобразник, известно, – процедил сквозь зубы Парамон Иваныч.

– Позвольте, как же он жену Гамбеттой зовет? Ведь Гамбетта мужчина? – вмешался в разговор чиновник военного министерства.

– Да ведь ему все равно. Он так, зря…

– Как мужчина? А отчего же имя женское? – спросил Парамон Иваныч.

– Не женское, а италианское. Он, надо полагать, италианец, а италианцев все так зовут, – пояснил чиновник.

– Поди ж ты! А ведь я думал, что и у талианцев: мужчина так за мужчину идет, а женщина так за женщину. А почем вы знаете, может, эта Гамбетта только в мужское платье переодета. Что ж, говорят, и у нас на Кавказе какая-то женщина воевала, только в офицерское платье переодета была.

– Да нет, вы это бросьте! Голованову, про которого я рассказываю, все равно. Ему какое слово попалось на язык, то и ладно, – снова начал молодой купец. – Он вон теперь трактир не иначе, как капитуляций зовет. «Пойдем, – говорит, – в капитуляцию чайку испить да дизентерии по рюмочке выпить». – Чиновник захохотал.

– Как дизентерии? Да ведь дизентерия болезнь. Кровавый понос.

Молодой купец ударил себя по бедрам.

– Что вы? Ну, скажите на милость! А ведь мы думали, что дизентерия значит пьянство. Так и считали. Как же во всех газетах стояло: «В войсках свирепствует дизентерия». Мы и думали, что пьянство. Ведь придумают же эдакое мудреное слово!

– Вы бы уж спросили у кого-нибудь лучше.

– У кого спросить-то? У буфетчика, что ли?

Парамон Иваныч начал охать.

– Что вы? – спросил молодой купец.

– Ногу смерть ломит. По всему телу ломота. То в ребро жиганет, то в ногу, а то плечо… Давеча уж и то перцовкой в бане натерся, думал, что лучше будет, – ничего не лучше.

– Вы бы к доктору…

– К доктору? Нет уж, благодарим покорно! На своей шкуре изведали, что эти доктора-то есть.

– Верно, не к хорошему попали.

– Да ведь кто же его знает! Немец как немец. Заболело тут у меня плечо. Ну просто смерть! Всю ночь не спал. Наутро пошел в аптеку. Дай, думаю, полечусь. Пришел. За конторкой немец стоит. Нет ли, говорю, у вас какого снадобья помазаться? Плечо говорю, покою не дает. Посмотрел на меня этот немец, да и говорит: мы, говорит, так дать не можем. Вы к доктору сходите – что он пропишет, то и дадим. Вот здесь, говорит, рядом лечебница есть. Ну что ж, думаю, схожу. Отправился.

Парамон Иваныч остановился.

– Да что, и рассказывать-то не стоит… Срамота одна, – сказал он. – Никому я об этом не рассказывал, потому позор… Узнают у нас в рынке соседи, так еще дразнить начнут.

– Уж рассказывайте, коли начали. Я – могила. Ей-богу, никому не скажу, – ободрил его молодой купец.

– Да что, совестно… Ну, пришел я к этому доктору. Взяли с меня рубль при входе. Выходит сам. Вот ломота, говорю, по всему телу, спать не дает. Дайте, говорю, помазаться. «Надо, – говорит, – посмотреть». И велел мне раздеться. Разделся я. Уж он меня щупал, щупал… «Я, – говорит, – мазаться ничем не даю. Я водой лечу. Согласны вы?» Согласен, говорю, потому, думал я, что он мне наговоренной воды пить даст, ан дело-то вышло, чтоб ему пусто было, не то…

Купец опять остановился.

– Говорите, говорите… – послышалось со всех сторон. К разговору начал прислушиваться и священник. Купец продолжал:

– В гроб лягу, а этого леченья не забуду! Повел он меня из этой комнаты как есть нагишом в другую. Вижу – ушаты стоят, пожарные трубы какие-то, два солдата ходят. Робость меня взяла. Своих никого. Ну, драть начнут, думаю. Поставил он меня к какой-то решетке и сказал что-то солдатам. Те начали качать трубы да как жиганут в меня холодной водой. Свету я невзвидел. Начал бегать по комнате, а они из этой трубы в меня вдогонку. Я кричу: отпустите душу на покаяние, а они знай свое делают. Закричал караул. Оставили. Подбегает ко мне немец и говорит: «Позвольте, – говорит, – еще не все. Нужно, – говорит, – еще простыни со льдом». Смирный я человек, а чуть ему в бороду не вцепился. Увидал, что дверь в другую комнату отворена, как жигану туда и ну одеваться! Немец за мной. Я его ругать. Слышу, что-то полицию поминает. Владычица, думаю, унеси ты меня из этого вертепа поскорей! Кой-как накинул я на себя одежонку и драло домой! Даже чулки и жилетку у этого самого доктора забыл. Бегу по улице, а сам зуб на зуб не могу попасть. На улице мороз. Проходящие на меня смотрят, потому я как тигра какая бежал. Прибежал домой, и ударило меня вдруг в пот. Жена, дети спрашивают, что со мной, а я молчу. Потому как скажешь? Срам! Как ни допытывались, как ни спрашивали, так и не сказал. Жена в слезы и наутро молебен служить. О чулках и жилетке – ни гугу! Так и пропали! Так вот они, доктора-то!

Присутствующие начали хохотать.

– Ведь вы это в водолечебницу попали, – сказал чиновник военного министерства. – Знаете, лечение это от многих болезней помогает.

– Помогает или не помогает, а только, верите ли, положи мне сейчас пятьсот рублей и скажи «Иди к доктору» – не пойду. Потому шестой я десяток на свете живу, а эдакого срама не видал!

К рассказчику подошел парильщик.

– Там перцовки-то еще осталось. Коли не будете больше тереться, так я выпью ее… – сказал он.

– Пей… – отвечал купец.

ЕГО СТЕПЕНСТВО

(Сцена с натуры)

Десятый час вечера. Зала увеселительного заведения «Орфеум» освещена, но пуста, как говорится, хоть шаром покати. Оркестр музыки что есть силы отхватывает «Пробуждение льва». Дирижер старательно помахивает смычком. Из дверей зимнего сада в залу выглядывают лакеи с салфетками под мышками и зевают самым аппетитным образом. По зале прохаживается единственный посетитель – лысый купец с седой бородой и в высоких сапогах со скрипом. Он, видимо, скучает, по временам садится на скамейки, щупает на них материю, с глубоким вздохом вынимает из кармана гребенку и расчесывает волосы на висках, но наконец, сердито плюнув, уходит в буфетную комнату и, подойдя к буфету, начинает рассматривать расставленные на нем яства и пития. Дремавший до сего времени буфетчик вскакивает с места.

– А что, любезняк, когда начнется у вас представление-то? Пропечатано было, что в восемь часов… – обращается купец к буфетчику.

– Уж началось…

– Ой! А нешто цыгане петь не будут?

– Не будут-с.

– И ломаться не будут?

– Не будут-с.

– Как же даве в трактире молодцы сказывали, что у вас разные колена выкидывают?

– Шведские певицы ужо петь будут.

– Что ж, и народу больше не подсыплет? Аль еще поднавалит? Ведь этак прогорите…

– У нас публика сбирается часов в двенадцать, после театра, из гостей…

– Скажи на милость! А у нас, мы ржевские будем, приезжие, об эту пору третий сон отхватывают.

– Это как где… Где какое заведение, а у нас столица.

– У вас водки-то всякие есть?

– Всякие: рябиновая, допелькорн, киршвасер, померанцевая…

– Вы сами-то не тверские будете? По облику-то как бы наши…

– Нет, мы здешние…

– Так… И листовка у вас есть?

– Есть…

– Ну так дай-ка мне рюмку простой, за пятачок, да побольше…

Буфетчик отвечает, что пятачковой рюмки нет, а все по десять копеек. Купец начинает торговаться. Высчитывает, сколько рюмок выйдет из ведра и почем каждая придется себе, требует даже счеты, но наконец, убежденный буфетчиком, что «каждый соблюдает свой барыш», выпивает рюмку и требует на закуску сухарика.

– У нас сухарей не полагается вот букиврот пожалуйте…

– Окрестись лучиной! Стану я в Великий пост скоромь есть! Да мне на нее и глядеть противно.

– Вот с икрой-с.

– С икрой! Мы и рыбы не вкушаем. А булки-то у вас чем подмазаны? Нет, уж лучше так, без закуси. Икру-то почем покупаете? Сплавная аль багреная? – задает он вопрос, советует держать «для гостей сухарики и капустку», уходит в зало, но через несколько времени снова возвращается.

– А что, чайком побаловаться можно? – спрашивает он буфетчика.

– Сколько угодно-с.

– Поди, ведь на пятнадцать копеек сбираете?

– У нас порциями. Полпорции стоит сорок копеек.

– Что-о? Однако тоже грабить умеете… Ведь у вас, поди, с сахаром, а мы по постам с медом или изюмом… потому скоромь.

– У нас меду не требуют.

– Ну так дайте-ка лучше рюмку простой… плесни вон в ту… Вы, братцы, пожалейте… мы деньги-то горбом достаем…

Буфетчик наливает рюмку.

– Не жалей, не жалей! Что обмериваещь-то? Тоже, верно, углицкий клей!

– У нас по положению…

– Что ты мне зубы-то заговариваешь? Знаем тоже… не несмышленки. У меня сын в твои годы, да и у сына четверо ребят.

Минут через пять купец требует еще рюмку и предлагает выпить с собой за компанию буфетчику.

– Заплачу. Авось сможем… – говорит он. – А ежели хозяина боишься, так присядь под выручку да там и колдыбни! Клюнь, полно! Сади, знай!

Буфетчик наотрез отказывается.

– Ведь не с мазуриком пить будешь! Мы, брат, по первой гильдии, две медали имеем и к празднику третью ждем. Что брюхо-то у нас масляное, так это пустое!.. Попа и в рогоже знают… У нас везде доверие… По две, по три тысячи без расписки перехватываем…

Три рюмки, выпитые одна за другой, отуманивают купца. Он уже не отходит от буфета, требует себе четвертую рюмку и начинает рассказывать о своем патриархальном житье-бытье в Ржеве, о своей торговле, о сыне, который «без спросу не смеет ни-ни»…

– У меня в доме все по струнке… К обедне ежели, так все гуськом… в баню – гуськом. У нас по постам чтобы скоромь – боже избави! Сковороды после мясоеда и те выжигаем. У нас благочестиво. Мы, почитай, по шести раз в год иконы на доме подымаем. У меня жена молодая, я на второй женат, но чтобы драка была – никогда! Только раз и потеребил, да и то за дело… А что, поднеси-ка мне водочки-то какой получше… заморской… – заканчивает он.

– Киршвасеру не желаете ли? Пятьдесят копеек рюмка будет стоить.

– Еще разговаривать! Цеди!.. Захотим, так весь твой буфет десять раз купим!

К буфету подходит офицер, требует рюмку коньяку и пристально смотрит на расплачивающегося из бумажника купца. Из бумажника выглядывают сотенные, пятидесятирублевые бумажки.

– Что, барин, смотришь? – обращается купец к офицеру. – Поди, думаешь, зачем это старый пес в вертеп привалил? А я, брат, нарочно… Потому у меня сын есть. Буду в Питер его посылать, так предупрежу… Вертеп, мол, есть там один, так не ходи!

Офицер улыбается.

– Нечего улыбаться-то, а ты вот лучше не погнушайся да выпей со мной, стариком. Хорошеньким угощу. Мы тоже знаем, как себя соблюдать: и с генералами за одним столом сиживали.

Офицер отходит.

– Вы гостей не тревожьте. Они сами по себе, а вы сами по себе… – замечает буфетчик.

– Дайте рюмку мараскину в долг до конца вечера, – обращается к буфетчику какая-то разряженная бабочка. – Ужо гостя найду, так отдам.

Буфетчик наливает. Бабочка пьет и отходит. Купец смотрит ей вслед маслеными глазами и говорит буфетчику:

– Из прелюбодеек, поди, барышня-то?

– Да ведь у нас всякие ходят, потому место гулевое… – отвечает буфетчик.

– А что, окликать ее можно? – И, не дождавшись ответа, купец кричит: – Барышня! Умница! Как вас?.. Вернитесь!

– Татьяна Ивановна! – присоединяет свой голос буфетчик. Бабочка подходит к купцу.

– Вы не тверские будете? Родители-то у вас есть? Который годок-от тебе пошел? – закидывает он ее вопросами.

– Можно взять пару апельсинов? – спрашивает она вместо ответа.

– Бери, писаная… бери! Авось не разоримся!

– А вы коробку конфет мне купите?..

– Вали, что спрашивать! Сядем вот только к столику да потолкуем. Мы хоть старенькие, а добрые!

Они садятся к столику близ буфета. Купец гладит ее по плечу и говорит:

– Вишь, какая сдобная, что твоя сайка московская! Тятенька у тебя есть ли?

– Можно еще взять апельсин? Это я для подруги…

– Да что тут разговаривать? Держи подол!

Купец берет с буфета вазу с фруктами, высыпает ей в колени и кричит.

– Малый! Прислужающий! Дай-ко две бутылочки холодненького!

– Зачем же две-то? Одной будет, а вы лучше мне зелененькую на память подарите.

– Толкуй тут! Разойдется! Ты позови только товарок, так я еще парочкой удовлетворю.

Через полчаса около купца сидело уже несколько девушек. На столе стояло до полдюжины порожних бутылок из-под шампанского, блюдечки с мороженым, с фруктами. Девушки хохотали, шептались и называли купца Иваном Спиридонычем и «вашим степенством». Само степенство потопывало ногой в такт под музыку и пело:

«Здравствуй, милая, хорошая моя»…

– Здесь петь невозможно, потому безобразие, – останавливал степенство служитель. – Вы, пожалуйста, в отдельную комнату или в сад, в беседку. Там у нас фонтан и всякие рыбы плавают. Коли желаете сварить, и зажарить можете…

– Ты понимаешь, я в Великий пост рыбы не вкушаю! Грибков – так прикажи отварить! – кричал купец – Эй, ты, шустренька! Востроглазая! Придвигайся ближе! – обратился он к одной из девушек. – Ближе, ближе… Садись ко мне на коленки!

– Тут нельзя… народ… – проговорила девушка.

– Это тоже невозможно, ваше степенство. Пожалуйте в отдельную комнату и там что угодно… – увещевал служитель.

– Дура! Не обхватаю… Садись – знай! Цела останешься!..

Девушки начали уговаривать купца идти в отдельную комнату, схватили его под руки и потащили.

– У меня, крали писаные, жена молодая. Драки у нас – ни в жизнь!.. И я ее страх люблю! – говорил купец по дороге.

– Можно мне братца с собой пригласить и нашу хозяйку? – спрашивала у него какая-то молоденькая девушка.

– С которого боку братец-то? Ну да вали, вали! Авось не обопьет! Вы, девушки, меня только полюбите… Я человек простой, одно слово – шуба!

Входя в отдельную комнату, купец кричал:

– Прислужающий! Зови сюда арфянок и певиц разных! За все плачу!

Часа в четыре купца выводили из комнаты под руки двое лакеев. Двое других лакеев шли впереди со свечами. Купец еле стоял на ногах.

– Где вы живете, ваше степенство? – спрашивали они его. – Мы вас как есть в целости предоставим…