Текст книги "Внутреннее обозрение"
Автор книги: Николай Добролюбов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Зато теперь принялись кричать против доверчивости и издеваться над глупостью акционеров и всяких лиц, постаравшихся ни за что ни про что пожертвовать свои денежки в пользу спекуляторов. Слава богу – пора, да уж оно и безопасно теперь: и так никто не верит больше в денежных делах, а кто пострадал от доверия, тот сам себя дураком называет. Значит, кричи, смейся и бранись, сколько хочешь: не раздражишь, а еще поощрение получишь. Наша литература поняла это и действует en consequence[7]7
В соответствии с этим (фр.). – Ред.
[Закрыть].
Нраву своему она, впрочем, не изменяет. Вы помните, что, принимаясь лепетать о неудобствах крепостного права, она накидывалась на немцев-управителей; ополчившись на неправосудие и взяточничество, покарала купеческих заседателей уездного суда и помощников квартальных надзирателей; обличая казнокрадство, избрала для этого госпитальных фельдшеров и т. д. Теперь, нашедши приличным заняться охранением общественного интереса от всяких спекуляторов, на кого обратилась наша литература? На тех безнравственных богачей, которые выманивают у публики деньги под видом нищенства… Беспрестанно, с каким-то торжеством и с язвительными примечаниями, печатались и перепечатывались рассказы о нищих, внезапно обнаруживших огромное богатство. Фельетонисты не раз делали таких нищих единственным предметом пикантного фельетона. В самом деле, как же не любопытно, как не полезно возвестить и комментировать публике факт, что вот между бедняками, которым вы сострадаете, многие вовсе не так бедны, как кажутся, – они богаче вас и только надуть хотят… Недавно мы читали, например, в «Ведомостях московской полиции», что «в Сретенскую часть доставлен был за прошение милостыни отставной чиновник К., при осмотре коего найдено при нем заемных писем, выданных ему от разных лиц, на 79 000 руб., ассигнационный билет, выданный на имя его из конторы московского коммерческого банка на 48 000 руб. сер., и наличными деньгами более 6000 рублей. По дознанию оказалось, что человек этот нанимает для жилья угол с платою по 75 коп. сер. в месяц; от раннего утра до позднего вечера не бывает дома, в пищу употребляет приносимые с собою собранные куски хлеба, а если в том числе бывает белый хлеб, то он продает его; имущество его заключается в находящемся на нем ветхом платье и рогоже, на которой он спит. В четвертый уже раз взят он за прошение милостыни и два раза находился за это в комитете о просящих милостыню. По отзыву человека этого, он имеет трех сыновей и двух дочерей, но где они находятся – не знает».
Рассказ об этом «замечательном нищем» повторен был потом во всех газетах. Через несколько времени по его поводу «Северная пчела» напечатала целую статейку под заглавием: «Мания к нищенству».
Корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», – пишет «Пчела», – сообщает о взятом в Москве за прошение милостыни богаче К. новые подробности. Оказывается, что у него состояния гораздо более, нежели было объявлено в газетах, и что, кроме того, г. К. имеет несколько процессов в сенате, так что вся сумма его благосостояния равняется четырем или пятистам тысячам рублей серебром. Прежде он служил по лесному ведомству и по выходе в отставку начал нищенствовать. С виду это бодрый седой старик; лицо его не имеет никакого особого выражения. Страсть к нищенству развита в нем до огромных размеров: когда его водили из работного дома в казначейство, он дорогой просил милостыню у проходящих. В трактирах, у половых К. вымаливал остатки корок после гостей и потом продавал эти корки. Он подбирает все, что ему попадется; при арестовании у него найден мешок с разными лоскутками газетной и исписанной бумаги. Скаредность его доходит до того, что он скрывается от детей и упорно отвечает на все расспросы о них, что он их забыл и не знает, где они.
Несколько лет назад в Спасских воротах сидел нищий и постоянно просил милостыню; один офицер, часто проходивший мимо него, каждый раз подавал ему какую-нибудь мелкую монету. Нищий приметил его, стал разузнавать о нем, потом пригласил его к себе и наконец женил на своей дочери, которой дал в приданое двести тысяч рублей серебром.
У Синего моста в Петербурге долго сидел также старик, собиравший подаяние. Приметив генерала, благоволившего к нему, нищий однажды утруждает его своей покорнейшей просьбой пожаловать к нему выкушать стакан чаю. Просьба эта показалась до того оригинальною генералу, что он соглашается и отправляется в назначенный час по указанному адресу, в огромный каменный дом, который, как он узнает, принадлежит мнимому нищему. В хорошо убранной большой квартире, в бельэтаже, гостя встречает сам попрошайка, элегантно одетый, жена его и дочь; жена со слезами рассказывает, что она не может отучить мужа от странной привычки ходить каждое утро просить милостыню.
Недавно в Замоскворечье жил купец, женатый на девушке, жившей прежде подаянием. Супруга его сохранила такую привязанность к своему прежнему занятию, что ее нужно было запирать, чтобы она не ходила на улицы просить милостыню, и, оставаясь в комнате одна, она раскладывала на мебели кусочки бумажки и потом, с известными причитаниями и поклонами перед каждым стулом, после долгих ожиданий, брала кусочек бумажки.
Факты, точно, замечательные: мания заслуживает внимательного исследования в патологическом отношении. Только я не знаю, достаточно ли будет исследовать лишь организм этих нищих; не придется ли также заглянуть и в общественный организм, производящий такие явления. Ведь с пассивной стороны это, лишь в более эксцентрической форме, то же зарыванье и прятанье полуимпериалов, о потере которых для торговли сожалеет г. Бочаров. А с другой стороны, активной, – это опять явление, находящее себе полнейшую аналогию во множестве господ, пользующихся благодеяниями других, только иными средствами, гораздо менее безобидными. Разве не то же самое представляет вот этот господин, вымоливший себе местечко в 300 целковых жалованья в год, а лет через пять купивший домик? Разве не то же – антрепренер, собирающий сотни тысяч чужих денег для ведения выгодного предприятия, а потом бросающий дело и возвращающий своим доверителям копейки вместо рублей? А не то же самое этот господин Сергеев, задолжавший 400 тысяч, имея для уплаты имущества только на 70? А не то же эти господа Дюманже и иные, тратящие из общественных денег по 4000 руб. на проезд от Парижа до Петербурга, сотни рублей на депеши к разным девицам и т. п.? Не то же самое какой-нибудь г. Лебретон, берущийся за дело, которого не смыслит, и, спекулируя на свое невежестве, требующий 40 000 франков неустойки в том случае, ежели его захотят прогнать? Исследуйте и укажите нам причины всех подобных явлений в их общем источнике и перестаньте удивляться тому, что находятся охотники приобретать состояние нищенством там, где честный труд не играет почти никакой роли, где способные к труду силы даже не нашли еще себе по большей части никакого порядочного применения.
Посмотрите, например, что у нас делается с выгоревшим селом или местечком: все окрестности наполняются из него нищими на погорелое… Все эти люди жили, работали, покамест все было спокойно около них; но раз обычное течение жизни нарушено, капитал, состоявший в их домишке, отнят, – они ни на что более не могут обратиться… Пошли они просить на погорелое и годы будут ходить и просить, не зная другого исхода, хоть сначала, конечно, и желают его. Не знаю, как в другие годы, но в нынешнем году, например, – вероятно, по случаю нескольких, сильных пожаров Нижегородской и Владимирской губернии, – на всем тракте от Москвы до Нижнего и в самом Владимире, не говоря о Москве и Нижегородской ярмарке, вам отбою нет от бесчисленного множества нищих – изувеченных и погорелых. Кричат о множестве и о назойливости нищих в Италии, особенно в Риме и Неаполе. Но я не знаю, можно ли сравнить стечение нищих в Риме на пасху с той массою их, которая блуждает по Нижегородской ярмарке. Надо заметить, что в Риме нищие в это время сосредоточиваются большею частию около Святого Петра и потом еще около немногих пунктов, непременно посещаемых иностранцами. Иностранцы, то есть англичане и французы, видят это и поражаются: действительно, у себя они не видят ничего подобного. За ними вслед кричим и мы, отчасти не думая о том, что кричим, отчасти же на том основании, что в Петербурге мы в самом деле отвыкаем от вида лохмотьев и от жалобного «Христа ради»… Мы ведь и в Петербурге прогуливаемся больше по Невскому между двумя и пятью часами, то есть в то время, когда
Но, проехавшись по России, теряешь охоту кричать о римских и неаполитанских нищих. Может быть, в прежние времена было иначе, то есть у нас меньше нищих, между тем как в Неаполе, например, положительно их было больше: теперь кое-кто пристроен, многим дала работу и некоторые средства бурбонская реакция, иные вступили в волонтеры, некоторые даже, говорят, просто устыдились своего тунеядства среди общего самоотверженного движения и при новом порядке вещей нанялись работать на железных дорогах и в портах. Но в Риме не было никаких причин к переменам в этом смысле; напротив, под гнетом клерикального управления и при значительном оскудении ресурса, заключавшегося в иностранцах (которые в последние годы, по причине смутных времен, гораздо меньше посещали Рим), – нищенство все увеличивается. И между тем оно там не делает до такой степени поражающего впечатления, как у нас, по большим дорогам за Москвою. На станциях железных дорог везде нищие, несмотря на запрещение, ждут десятками; несколько раз я видел, как, при всей непривычке к машине (до сих пор по Владимирской дороге каждый поезд встречается и провожается толпою любопытных крестьян из окрестностей), мальчишки бежали за поездом, уже тронувшимся, если кто-нибудь высовывался из окна вагона и взглядывал на них… На почтовых станциях и по всей дороге за Владимиром – еще хуже: целые колонны изможденных мужиков и баб с ребятишками проходят перед вами, и если вы, рассчитывая на пятерых или шестерых, начнете оделять их копейками, – наверное, вы не успеете оделить этих, как с другой стороны явится пред вами новый пяток, потом еще и еще… Откуда являются они – и сказать трудно; но достоверно, что если вы едете один и решились ничего не подавать, то вы еще не видите и пятой доли всех нищих, обретающихся в каждом месте вашей остановки. А в Нижнем на ярмарке – я говорю, что Рим даже в пасху не представляет подобного обилия, хотя здесь нищие раскиданы по всей ярмарке на довольно большом пространстве и хотя их подчас очень сердито гоняют из хороших, то есть «каменных» рядов, особенно если знают, что на ярмарку приехало какое-нибудь значительное лицо. Куда они все деваются на это время, сказать не умею, но знаю, что иным на ярмарке (как, впрочем, и в других местах, вероятно) видеть нищих не удается.
Нищенство у нас тем ужаснее, что оно голее, законченнее, например, итальянского нищенства. Там нищий иногда, вместо всякой просьбы, скажет вам только «buon giorno, signore» («здравствуйте, сударь»), и если вы поклонитесь и пройдете мимо, он ничего больше не скажет. Иной предлагает себя как модель для картины, а потом, услышав отказ, попросит у вас что-нибудь. Там нищий готов на услуги, если может, и старается в вас заискивать: если вы остановились на перекрестке и заботливо осматриваетесь – он сейчас вызовется рассказать вам дорогу; если вы берете извозчика – подсадит вас в экипаж; если ваше пальто запачкано – он оботрет; нужно вам остановить разносчика газет или продавца какого-нибудь – он крикнет за вас; грозит на вас лошадь или осел с грузом наехать – он вас заботливо предостережет… Он как будто желает сначала зарекомендовать себя перед вами и потом попросит у вас милостыни, как помощи у доброго друга. Есть, правда, и такие, что бегут за вами и кричат: «Signorino! un mezzo-bajoco! Muojo di fame!»[8]8
«Синьор! полбайокко! Я умираю от голода!» (ит.). – Ред.
[Закрыть] и пр. Но, к счастью моему, таких я встречал не очень много даже в Риме и его окрестностях. Вот г. А. Т., например, описавший в «Отечественных записках» отражение солнечных лучей в римских фонтанах и вид с Monte-Pincio и давший этим описаниям заглавие: «Рим в 1861 году», – г. А. Т. был гораздо несчастнее меня: он, где ни ходил, «на каждом шагу, направо, налево, позади себя только и видел грязные горсточки, протянутые к нему, только и слышал отчаянные фразы» вроде тех, которые я привел выше и которых при всем том он не умел написать правильно («Отечественные записки», № VI, стр. 467). По его словам, «все калеки в мире, кажется, стеклись сюда; безобразие фигур этих превосходит всякое описание». Могу его уверить, что великое множество калек, еще более безобразных, осталось у нас в Москве и во Владимирской и Нижегородской губернии. О других местностях не могу сказать (впрочем, скажу, что в Малороссии нищих встречается сравнительно гораздо меньше); а уж тут-то я нагляделся досыта…
Наше нищенство, сказал я, отличается особым характером, налагающим еще более тяжелую и мрачную печать на всякого бедняка, решающегося за него приняться. У нас нищий, становясь нищим, как будто исключает себя из среды людей, и общество полагает, что так и следует. Для людей сострадательных в понятии о нищем смешиваются два противные взгляда: с одной стороны, он человек божий, которому надо подать грош не по чувству сострадания, а главное, потому, что за это на том свете награда будет; а с другой стороны, нищий – это пария, это какое-то особое животное низшей породы, которому нужно только поддерживать свое существование, и больше ничего. Я слышал раз, как одна сострадательная старушка разгневалась, услыхав от нищего, что он на днях очень промок и потом все хилел и, только чайку попивши, немножко оправился… «Как вам это покажется, – повторяла она своим знакомым, – чайку попил! Милостыню собирает, а тоже чаек пьет…» Видимо было, что ей даже обидно такое явление.
Подобное отношение к обществу делает из наших нищих что-то невыносимо унылое. Эти котомки, подаяние объедками и корками, этот аскетический, безжизненный взгляд, какое-то официальное смирение во всей фигуре и это протяжное, неестественно тоненьким голоском вытянутое: «Сотворите святую милостинку Христа ради», – все это коробит вам сердце, но вовсе неспособно навести вас на мысль о человеческом, братском родстве с этими людьми. И они, с своей стороны, тоже смотрят на вас чужими: в одном доме умирал отец семейства; подошел к окну нищий с своим припевом; ему кинули грош и уныло прибавили: «помолись о здравии умирающего, раба божия такого-то». Нищий отошел и сообщил об умирающем другим; через полчаса перед окном больного собралась толпа нищих, пришедших один за другим с своей пронзительной выкличкой: «святую милостинку». На них было не хотели обращать внимания, думая, что уйдут; не тут-то было: они знали, что человек умирает в доме и что в таких случаях милостыня непременно должна подаваться… Умирающего беспокоил их шум; он несколько раз спрашивал, что там такое… Тогда решились оделить всех нищих, чтоб ушли; но к толпе беспрестанно подходили новые, и в заключение они затеяли между собою громкую ссору… Больной умер посреди сумятицы и ругательств, устроенных нищими под самым окном его. Никакие увещания нищим, чтобы дали больному умереть спокойно, – не имели ни малейшего действия. До такой степени чужды у нас личности подающих милостыню к принимающим ее.
Другой случай, только уже в забавном роде, пришлось мне самому видеть недавно на одной из станций между Владимиром и Нижним. Приехали мы в мальпосте, и едва остановились лошади, как нищие уже окружили экипаж. Внутри брика сидел толстый купец; вылезая, он задел карманом своего сюртука за ручку дверцы, а в руках у него был узел с чем-то съестным и бутылка; никак ему нельзя поправиться – ни в ту, ни в другую сторону, – иначе разорвешь сюртук; он и остался на весу, опираясь локтями на дверцу… В это самое мгновение перед ним являются двое нищих – не увечных, а погорелых, – потом еще баба с ребенком, потом старик какой-то, и все четверо, отвесив низкий поклон, затягивают: «Господин милосливый! заставь за себя вечно бога молить» и пр. Купец злится, а они ему кланяются и тянут. И ни ему самому не вздумалось попросить их помочь ему слезть, ни им не пришло в голову прежде высвободить человека из затруднительного положения, а потом уже попросить у него милостыни. Купец их выругал и прогнал, а потом кликнул ямщика, возившегося около лошадей, и попросил его отцепить карман…
Говорят: «Общественная благотворительность развивается, и скоро нищих не останется вовсе». Отрадная перспектива! Жаль только, что необходимое условие ее то, чтобы великодушные благотворители сами разорились. Достанет ли у них на это великодушия – вот в чем я сомневаюсь, хотя и есть господа, полные до сих пор весенней доверчивости и убежденные, что непременно достанет.
Впрочем, я не сомневаюсь в одном: для удобства господ, привыкших к комфорту жизни и не любящих видеть отвратительные картины бедности, непременно найдется какое-нибудь средство удалить от их глаз докучливых нищих, как и всякого рода другие неудобства. Мне самому пришлось на одной станции встретить господина еще молодого и, по-видимому, без всяких отличий; он лениво вошел в комнату и повелительно крикнул: «Лошадей!» – «Вашу подорожную-с», – почтительно проговорил смотритель. «Спроси у челаэка», – обиженным тоном отвечал молодой господин. Смотритель обратился к шедшему сзади прилизанному человечку пожилых лет, но получил тот же гордый ответ: «Спроси у человека». Вслед за тем вошел ямщик – просить на водочку; барин с изумлением обратил взгляд на своего товарища; тот засуетился (он был, по-видимому, чем-то вроде Расплюева{45}45
Расплюев – персонаж комедии А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» (1852–1854).
[Закрыть] при барине), крикнул на мужика, выругал смотрителя, зачем пускают, велел обратиться к человеку и наконец сам стал вытуривать ямщика и исчез вместе с ним за дверью… Барин повертелся и удостоил заговорить со мной: «Славная дорога здесь; это шоссе?» – «Помилуйте, какое шоссе: меня так разбило, едва дышать могу». – «Странно, – протянул барин, – а мне сказали, что от Полтавы до Харькова есть уже шоссе… А впрочем, дорога все-таки хороша; и шоссе не нужно». – «Да вы в своем экипаже?» – «Mais oui, – возразил он мне, подняв вдруг голову, – а вы?» – «Я – в телеге». Господин протянул: «А-а!» – и презрительно отвернулся, очевидно упрекая себя, что вздумал заговорить со мной… Ну, разумеется, этакой господин, не знающий даже, по чему он едет, огражден своим воспитанием, настроением, Расплюевым и «челаэком» от всякой возможности видеть по дороге что-нибудь неприятное.
Впрочем, надо отдать справедливость нашим дорогам: они действительно и деятельно исправлялись нынешним летом, по крайней мере по тракту от Одессы до Москвы, по которому пришлось мне проехать. Сама Одесса в начале июля завалила свежим камнем большую часть своих улиц, так что они сделались недоступными для пешеходов. Мои одесские приятели, люди с кротким сердцем и вечно весеннею душою, выражали твердое убеждение, что пытка одесской грязи более к ним не возвратится. Во уважение того, что они много терпели, мне не хотелось разбивать их мечты: в самом деле, по их описанию, каждый год происходили в Одессе ужасы неслыханные. Вся страшная пыль, вошедшая в число интереснейших достопримечательностей Одессы, с началом осенних дождей превращается в грязь. Пыль эта, вроде шоссейной, образуется с мягкого, беловатого камня, которым так богата Одесса; когда сильный ветер гонит ее, то от нее надо спасаться в какую-нибудь ближайшую лавочку, иначе через несколько минут, когда ураган промчится, вы будете представлять из себя подобие трубочиста, только серого цвета, и будете чувствовать, что у вас засело что-то чрезвычайно неприятное и в ушах, и в носу, и под галстуком, и главное – в горле. Тогда вам остается одно средство – купаться: простое мытье не поможет… Это – когда вас ураганом захватит. Но когда и нет урагана, каждый божий день вы чувствуете на себе оседание этого тонкого каменного слоя: тяжелая пыль, поднятая ветром, не может держаться на воздухе и падает дождем, частым и ровным, на который иногда можно любоваться, став против солнца, так, чтобы лучи его прямо освещали этот дождь. Тут имеете удовольствие уразуметь, чем вы дышите в Одессе в течение лета… Я полагал, что уж хуже пыли ничего не может быть, но мои приятели уверили меня, что грязь еще хуже. Она имеет там какое-то липкое и всасывающее свойство, так что улицы превращаются в топи. На маленькой грязи вы непременно оставляете калоши, на большой – сапоги; многие улицы закрываются временно для пешеходов; мелкие домашние животные, вздумавшие перебежать через улицу, тонут; в прошлом году, говорят, двое маленьких детей утонули в грязи…
Неужели же нельзя вымостить прочным образом такой город? «А вот теперь будут мостить» – отвечали мне мои приятели и принимались создавать самые радужные фантазии относительно будущего благолепия одесских улиц. Вот теперь г. Волохову освещение Одессы газом разрешено, ходят слухи о преобразовании лицея в университет, мостовая будет новая…{46}46
Освещение Одессы газом было «высочайше» разрешено 19 июня 1861 г. известному одесскому предпринимателю Д. К. Волохову, но не осуществилось из-за разорения последнего. Первые газовые фонари загорелись на улицах города в 1866 г. Мощение Одессы гранитом, начатое в 1862 г., было завершено – в пределах городского центра – в 1880 г. Ришельевский лицей в Одессе был преобразован в Новороссийский университет в 1865 г.
[Закрыть] Все это в их воображении сливалось как-то в одно целое, и мечты их до того мне прискучили, что я решился из блаженной весны неведения вызвать их к суровой осени практического взгляда (читатель не забывает, что я пишу все только об осени, в противоположность весне моего товарища, которой негодность я уже доказал).
– Помилуйте, – возражал я, – чем же вы тут восхищаетесь? Что Одессу будут мостить – это дело не новое. Не знаю, как раньше, а тридцать пять лет тому назад ее точно так же мостили и точно так же возбуждали всеобщие радостные надежды. Еще Пушкин в «Евгении Онегине» говорит об этом… Неужели вы не читали Пушкина?
– Как же не знать – за кого вы нас принимаете, – возразил один из собеседников, наиболее увлекавшийся. И он прочитал наизусть:
В году недель пять-шесть Одесса
По воле бурного Зевеса
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди – тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоня,
Сменяет хилого коня…
– Эта картина как будто вчера написана, – заметил другой, – исключая разве вола в дрожках… Мы осенью каждый день раз по двадцати повторяем эти стихи.
– Ну, вот видите, тридцать пять лет было все то же; и еще, значит, тридцать пять лет может остаться то же.
– Нет, уж вот вы в этом ошибаетесь: тогда никаких мер не принималось против зла, а теперь они принимаются очень деятельно. Уж мы видим груды камней на улицах, мощенье начинается серьезным образом. Вот посмотрите – скоро будет совсем другое.
– Ах, боже мой, какой вы странный, однако, человек. Как же вы это полагаете, что во все тридцать пять лет ничего не было предпринято для улучшения проезда и прохода по одесским улицам? А еще живете здесь! Да я вам могу указать десятки статей и извещений об этом за одно последнее десятилетие. Вы скажете, что то были меры несерьезные; ну, а теперь что же особенного делается? Ведь на улицах накидан и приготовлен для работ все тот же мягкий камень, которым и прежде мостили… Ведь не граниту вам привезли из Финляндии… Вы сами же говорите, что камень этот через два месяца истирается… Впрочем, что вы восхищаетесь, я этим не удивлен; во все времена были люди, способные к безграничному восторгу пред всяким началом, не ожидая конца.
– Однако же при Пушкине не восхищались, а бранили…
– Как так? Значит, вы не дочитали у Пушкина конца описания… Как же, помилуйте, – ведь оно оканчивается таким образом:
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней…
Видите, решительно то же самое, что теперь: и работы начались, и надежды те же… Нет, надежды даже больше: вы не говорите по крайней мере, что Одесса покроется «кованой броней».
Все рассмеялись, но, видимо, были смущены своим литературным невежеством: как, в самом деле, не знать, что еще Пушкин описывал начало тех работ, которые хотят начать теперь.
– Впрочем, говоря серьезно, – заключил я, – надо сознаться, что в эти тридцать пять лет мы много двинулись вперед, и, судя по этому, следует ожидать, что теперь и работы одесских мостовых пойдут в уровень с общим движением.
Собеседники остались очень довольны моим заключением.
Надеются также, что и дороги к пристаням будут очень скоро устроены. А то теперь путь от одесских пристаней в Европу – самый привольный; только до пристани добраться трудно. Мне рассказывали, что был тут такой год, когда за перевоз пшеницы из одесских амбаров по Пересыпи до корабля приходилось платить вдвое более, чем затем весь фрахт от Одессы до Марселя. Говорят даже, что некоторые почти разорились от такого казуса, вовсе не входившего в их соображения.
Из Одессы во все стороны, впрочем, вы можете ехать отлично. Например, мне нужно было в Нижний; самый удобный путь – через Таганрог и Ростов, по Дону, потом переезд в 70 верст до Царицына, а дальше по Волге. По этому пути везде заведены пароходные сообщения; чего бы, казалось, лучше? Однако же я предпочел ехать сухим путем на Харьков и Москву. Сухой путь, видите, хоть и очень беспокоен, но все же имеет некоторую определенность: можно рассчитывать добраться до Нижнего, например, в 12–14 дней. Относительно пароходного сообщения этого никогда не высчитаешь. Я уже не говорю о «корреспонденции пароходов», какая в употреблении, например, в Швейцарии: этого, конечно, нельзя и требовать от наших пароходных компаний… Устрой-ко такую корреспонденцию – такая катавасия пойдет в расчетах и отчетах, что акционеры последних денег своих лишатся… Половина доходов, например, Черноморского пароходства окажется в Кавказе и Меркурии{47}47
См. примеч. 12 к статье «Опыт отучения людей от пищи» (наст. т., с. 790).
[Закрыть], а три четверти выручки Меркурия – в Волжско-Донском пароходстве, которое всю сумму издержит на поимку беглых работников, а потом г, Кокорев объявит акционерам, что все зло от того, что по Волге телеграфов не устроено…{48}48
См. статью «Опыт отучения людей от нищи» и примеч. 19 к ней (наст. т., с. 620, 790).
[Закрыть] Нет, до корреспонденции разных компаний куда же нам. Но хоть бы каждая компания сама-то по себе вела дело не для собственной утехи, а для удобства публики – так и того нет. Как вы думаете, например, сколько времени нужно, чтобы доехать до Таганрога от Одессы на пароходе Черноморского общества?.. Сутки полторы, двои?.. Нет, неделю!.. От Марселя до Константинополя вы едете неделю, я тут почти столько же! А затем в Таганроге ждите, пока пароход пойдет до Ростова, в Ростове ждите опять, и никто не ведает заранее, сколько времени; доехав до Царицына, опять ждите, и по самому короткому расчету – вы путь этот совершите в три недели, а то, пожалуй, и в четыре, то есть так, что пока вы едете от Одессы до Нижнего, можно в Америку съездить и назад вернуться.
И предпочел я сухой путь, и хорошо сделал. Дорога, правда, была убийственная до самого Харькова, но зато разнообразная: иную станцию всю трясет вас довольно равномерно, так что к концу ее вы даже подлаживаетесь к дороге и в такт подскакиваете, как верховые ездоки на английский манер; а на другой станции вас время от времени только подбрасывает, так что вы невольно вскрикиваете, воображая, особенно с непривычки, что вас совсем выкинет из телеги… Последний род тряски самый неудобный для «сближения с народом», о котором так хлопочет г. Пиотровский{49}49
Имеется в виду статья И. А. Пиотровского «Погоня за лучшим» (Совр., 1861, № 4, 5, 6, 8).
[Закрыть] и другие господа: я хотел было завести разговор с моим ямщиком, но только что раскрыл рот, меня подбросило и я прикусил язык; оправившись, я опять решился сделать какой-то вопрос, но не успел кончить, как меня снова подбросило и опять я прикусил язык, да на этот раз уж так, что чуть не всплакал от боли… Тем и кончилась на тот раз моя попытка сближения с народом.
Но если дорога беспокоила меня, зато отрадно было патриотическому сердцу смотреть вокруг – на этот безграничный пустырь, на эту степь, которой действительно глазом не окинешь…
Еще отраднее встречать повсюду работы для исправления дороги… Работали так деятельно, что в иных местах даже проезд остановлен был, а ездили в объезд, через лес или через топи какие-то. Хоть это и составляло обыкновенно несколько верст лишних, но я с удовольствием делал крюк, думая, что делаю его для общественного блага. Когда дорога объездом была уж очень плоха, я только спрашивал ямщика: «Что это, как здесь ехать-то скверно! Всегда такая дорога?» – «Нет, это время всё дожди шли, оттого больно и попортилась дорога». – «Что ж это вздумалость поправлять дороги именно теперь, тотчас после дождей? Разве прежде-то не было времени?» – «А бог их знает. Стало быть, приказано… Известно, своей волей мужик теперь не пойдет дорогу работать: своего дела вдоволь». Несмотря на некоторую неблагосклонность этого отзыва, мне все-таки приятно было видеть усовершенствование наших путей сообщения. Моя приверженность к общему благу была так велика, что я не возроптал, будучи раз, по случаю исправлений дороги, в самых критических обстоятельствах. Ехали мы вечером, часов в девять, пошел дождь; я спрашиваю, много ли до станции, и получаю в ответ, что вот только мосток переехать, а там сейчас и станция… Между тем дождь превратился в ливень; я снял шапку, обвернулся с головою в пальто и сижу. Слышу – остановились; я открываюсь, думая, что станция; но вообразите мое разочарование: мостик только что загородили для езды по случаю поправки!.. «Что же теперь делать?» – «Да надо в гору объезжать, вон там». – «А много?» – «Да с версту будет». – «Ну, валяй…» И проехал я версту в гору, под жесточайшим ливнем, в темноте, без всякого прикрытия. Приехал на станцию – все белье хоть выжми, зуб стучит об зуб, и всего лихорадка бьет… А не возроптал! Ибо знал, что поправка моста производится не для частной прихоти, по для общественного блага… Жалел только, что не было повещено о том по соседним станциям; но, верно, дело было спешное – не успели повестить.
Впрочем, зачем это я все о себе говорю? Ведь сейчас войдут в претензию систематические литераторы: вот, скажут, нашелся еще господин – взялся внутреннее обозрение писать, а рассказывает, как он на дожде промок. В самом деле, нехорошо, буду лучше говорить о другом и о других. Но ведь вот беда-то, о себе я мог бы рассказать хоть что-нибудь утешительное, так как я человек характера кроткого, довольствуюсь малым и всегда благодушествую, хоть и не доверяю весне нашей. А вокруг меня все как-то такое печальное, недовольное – кто сам собою, кто акциями, кто житейскими неудачами, а кто бог знает чем… Впрочем, может, оно будет даже и кстати для осеннего обозрения, тем более что все, что я хочу теперь припомнить, явно говорит в пользу моего мнения о вреде весенних увлечений и неразумной доверчивости.
