Текст книги "Смертельный розыгрыш"

Автор книги: Николас Блейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Николас Блейк
Смертельный розыгрыш

ПРЕДИСЛОВИЕ

Николас Блейк – псевдоним, под которым известный английский поэт и критик Сесил Дей Льюис писал детективные романы. Репутация Дея Льюиса-поэта в высшей степени прочна, но, как поговаривают знатоки, в литературно-детективной иерархии он все же стоит еще выше, чем в поэтической.

Сесил Дей Льюис родился в 1904 в Баллинтаббере (Ирландия) в семье протестантского священника. После смерти матери семья переехала в Лондон, где Сесила воспитывала в основном тетка. Окончив Оксфордский университет, с 1927 по 1935 год Дей Льюис преподавал в ряде школ Англии, постоянно вступая в конфликты с администрацией из-за своих левых взглядов. В середине 30-х годов Дей Льюис вступает в компартию Великобритании, однако после гражданской войны в Испании, как и многие представители западной интеллигенции, испытывает разочарование в Светлой Доктрине Ленина – Сталина. Поэтический дебют Льюиса состоялся еще в 20-е годы, поэтические сборники 30-х годов приносят ему известность. В 1938 и 1954 годах выпускает два представительных тома «Избранного». С 1951 по 1956 год он профессор поэзии в Оксфордском университете, затем директор издательства «Чатто энд Уиндус». В 1968 году удостоен звания поэта-лауреата. Скончался Дей Льюис в 1972 году.

Детективный автор Николас Блейк родился в 1935 году, когда Дей Льюис написал и опубликовал роман «Требуются доказательства». По словам его биографа, он не мог придумать иного способа честно заработать сто фунтов, необходимых для починки прохудившейся крыши.

В том же году родился и его герой Найджел Стрейнджуэйс, верой и правдой прослуживший своему создателю тридцать с лишним лет.

Найджел Стрейнджуэйс – детектив-любитель. Он поглощенно сочиняет ученые трактаты, но происходит преступление, и он бросает свои штудии, чтобы попытаться расколоть крепкий криминальный орешек. Он влюбляется, а потом и женится на известной путешественнице Джорджии Кавендиш, которая погибает смертью героя на второй мировой войне. Затем Стрейнджуэйс знакомится со скульптором Клэр Мессинджер, которая, однако, отказывается выйти за него замуж. Этот высокий, худой, голубоглазый человек с копной светлых волос обожает разгадывать всяческие тайны, но подчас испытывает весьма противоречивые чувства по отношению к преступникам – к осуждению примешивается сострадание и даже уважение.

В таком двойственном отношении блейковского сыщика к своим подопечным отразились воззрения его создателя на буржуазное общество. Блейк, кстати сказать, однажды заметил, что в традиционном детективе конан-дойловского образца (доминировавшего в Англии в 20—40-е годы) достаточно тенденциозно трактуется проблема преступник – общество. Сюжеты, в которых сыщик выступает в качестве надежного защитника общества, апеллируют, по его мнению, к чувствам представителей высших и «верхних средних» слоев общества, весьма заинтересованных в сохранении социального статус-кво и видящих своих заклятых врагов в тех, кто посягает на Закон. Те же, кто занимает нижние ступеньки социальной лестницы, чаще отдают свои симпатии, по Блейку, «триллеру», той разновидности авантюрного романа, где главный персонаж находится в сложных отношениях с Законом, вовсе не являющимся воплощением справедливости. Замечено, что в детективных романах Блейка к преступникам проявляется снисхождение в том смысле, что большинству из них позволено ускользнуть от официозного Правосудия.

В детективную прозу Блейк пришел в середине 30-х годов. Детективный жанр, громко заявивший о себе на рубеже столетий, в период между двумя мировыми войнами переживал второе рождение, что дало основание историкам жанра говорить о наступлении «золотого века». В Англии блистали Агата Кристи, Дороти Сэйерс, Энтони Беркли, в Америке Эрл Стенли Гарднер, Рекс Стаут, Эллери Куин развивали традиции интеллектуального детектива, а Дэшил Хэммет и Реймонд Чандлер закладывали основы «крутой школы». Блейк-теоретик детектива считал, что у сочинителя здесь есть два пути: изображение невероятных персонажей во вполне достоверной обстановке, и, наоборот, реальных людей в не совсем реальных обстоятельствах. Блейк-практик явно тяготел ко второму варианту. Уважая основные детективные каноны, он создавал характеры любопытные, по-настоящему сложные. Владея искусством построения хитроумной детективной интриги, он избегал тех клише в описаниях и диалогах, которыми грешили корифеи «золотого века». По мнению Джулиана Симонса, одного из ведущих авторитетов в области детективного жанра, «Блейк сумел внести в детектив «золотого века» тональность настоящей литературы. Кроме того, в его ранних вещах дают о себе знать его левые политические взгляды. Для того времени и то и другое было новинкой. Не забуду потрясения, испытанного мной, когда на первой же странице его первого романа «Требуются доказательства» я встретил имя Т. С. Элиота. Готов побиться об заклад, что в 20—30-е годы не появилось и десятка детективов, где хоть раз упоминался бы современный поэт».

Блейковские детективные сюжеты изобилуют литературными аллюзиями, доставляющими удовольствие читателю, сведущему в истории литературы (иногда, впрочем, аллюзии бывали и детективного свойства – один из сюжетов, например, напоминает «Убийство Роджера Экройда» Кристи, другой «Незнакомцев в поезде» П. Хайсмит), но не в обилии имен и цитат дело. Уважение канонов детектива в сочетании с прекрасным слогом и умение обратить читательское внимание на иные проблемы, помимо традиционного «кто убил?», позволяет числить Николаса Блейка с его двумя десятками романов о преступлении среди тех, кто умел поднять «низкий жанр» до уровня настоящего искусства.

Сергей Белов

СМЕРТЕЛЬНЫЙ РОЗЫГРЫШ

1. НОЧНОЕ КУКОВАНИЕ

Мы с Дженни решили провести неделю в одном из номеров для постояльцев при таверне «Глоток винца»: за это время мастера должны были закончить пристройку к нашему новому дому «Зеленый уголок» – там, в этой пристройке, я предполагал разместить свою библиотеку. Оставалось только перевезти мебель из Оксфорда, и мы могли окончательно обосноваться в Нетерплаше Канторуме, где я надеялся провести остаток своих дней вместе с моей милой Дженни. Шла первая неделя мая – впереди было чудесное лето 1959 года – чудесное для всей Англии, но роковое для Нетерплаша Канторума.

На эту деревню мы наткнулись два года назад, во время свадебного путешествия по Дорсету. Среди всех английских графств нет для меня более привлекательного, чем Дорсет; здесь я и задумал поселиться после выхода на пенсию. Мы с Дженни с первого взгляда влюбились в Нетерплаш Канторум. Мне предстояло отработать еще несколько лет. Но через полгода у Дженни появились симптомы тяжелого нервного расстройства, и я вынужден был изменить свои первоначальные намерения. Я работал тогда школьным инспектором, это было связано с частыми и нередко длительными разъездами и могло плохо сказаться на ее здоровье, поэтому я счел своим долгом немедленно уйти с работы и целиком посвятить себя заботе о моей милой Дженни.

По счастливой случайности в воскресном номере газеты, которую я выписываю, я увидел объявление о продаже дома в Нетерплаше; об этом прелестном уединенном местечке у нас с Дженни сохранились самые приятные воспоминания, и я подумал, что ничего лучшего нам не найти.

Переговоры о покупке «Зеленого уголка» завершились успешно. В министерстве не противились моей просьбе об отставке: пенсия мне причиталась довольно скромная, но я мог подрабатывать, принимая экзамены в оксфордских и кембриджских колледжах, во время каникул я мог брать частных учеников. Вот уже несколько лет я был, поверьте, неплохим репетитором для выпускников Эмберли. В будущем же, когда у меня будет больше свободного времени, я решил заняться подготовкой нового издания «Энеиды». Это решение созрело во мне уже давно.

Надеюсь, отныне ничто не помешает мне выполнить свое намерение. Но сперва я должен описать все, случившееся прошлым летом в Нетерплаше Канторуме, хотя бы только ради успокоения моей нервной системы, все еще взбудораженной пережитыми ужасами.

Элементарная вежливость требует, чтобы я прежде всего представился читателям, если, конечно, таковые найдутся. Зовут меня Джон Уотерсон. Я окончил Оксфордский университет, магистр искусств. И скоро, слишком скоро, мне стукнет шестьдесят два. От первой жены – она умерла в 1946 году – у меня осталось двое детей. Сэму – двадцать два, он репортер, сотрудник бристольской газеты. Коринне – семнадцать. Я считаю, что с детьми мне просто повезло: они в прекрасных отношениях со своей мачехой. Это тем более отрадно, что Дженни моложе меня на двадцать пять лет.

Что до моей милой Дженни, то я вряд ли смогу написать о ней хоть с какой-нибудь долей объективности. Она работала учительницей в одной из престижных женских школ. Нас свел случай и общая профессия. Я сразу же полюбил ее. Мы оба были одиноки. Вначале я даже не допускал мысли, что она может разделять мои чувства. Но Дженни со всей решительностью убедила меня в обратном. Что еще добавить? Она возвратила мне молодость – по крайней мере, ее иллюзию. Тяжкие испытания, выпавшие на нашу долю, лишь подтвердили, сколь прочен наш союз. События минувшего лета держали ее в невероятном напряжении, которое усугублялось моими недостойными сомнениями и подозрениями, но она вышла победительницей из всех испытаний. Когда все уже было позади, я спросил ее, нет ли у нее желания покинуть Нетерплаш Канторум, но она ответила, что коль скоро она не спятила от всего пережитого, отныне ничто не может заставить ее покинуть это прелестное место. Не скрою, словечко «спятила» покоробило меня, но в душе я был с ней согласен. Здоровье не позволяет Дженни иметь детей, но у нас есть Сэм и Коринна, а то счастье, которое мы черпаем друг в друге, пожалуй, превосходит все, на что может рассчитывать любой неисправимый оптимист.

Была ночь на десятое мая. Таверна только что закрылась. Перед сном мы с Дженни решили выпить вместе с хозяевами – четой Киндерсли. Врываясь в открытые окна, ласковый юго-западный ветерок понемногу рассеивал пивные пары и табачный дым. Потягивая виски с содовой, я поглядывал на Дженни – она сидела на табурете у стойки и разговаривала с Доротеей Киндерсли. Контраст между ними был очаровательный. Мисс Киндерсли – высокая темноволосая женщина, что-то в ее бледной, лишенной живости красоте напоминает цветок душистого табака в вечерних сумерках, а грация ее движений придает прелесть даже такой нехитрой работе, как мытье и вытирание пивных кружек. Зато Дженни – небольшого росточка, необыкновенно живая, ее щебет и смех напоминают отрывистые трели вьюрка. Да и золотистые волосы походят на птичье оперенье. И сейчас их отражение ярко искрилось на бутылках. Я рад был видеть, как ее руки, типичные руки пианистки с короткими тупыми пальцами, расслабленно покоятся на стойке; ушли в прошлое дни, когда по ее рукам постоянно пробегала дрожь – зрелище, на которое я не мог смотреть без глубокой жалости.

– А кто живет в Замке?– полюбопытствовала Дженни.

– Мистер Пейстон. Роналд Пейстон. Бизнесмен,– ответила Доротея.

Фред Киндерсли в это время передвигал в угол ящики с пустыми, выпитыми за день бутылками.

– Если только о нем можно сказать «живет»,– сухо уточнил он, отрываясь от работы.– У нас, в Нетерплаше, он бывает лишь наездами, по субботам и воскресеньям.

– Странно для владельца замка,– сказала Дженни.

Фред поднял со стойки свою кружку с пивом, посмотрел на нее оценивающим взглядом трактирщика и только потом отхлебнул. Все его движения точно рассчитаны и неторопливы, так же неторопливо и обдуманно каждое слово. Говорит он с акцентом северянина. Этот человек, подумал я, никогда не спешит с принятием решения, но если уж решение принято, ни за что от него не отступится.

– Он появился здесь два года назад и скупил все, на что мог наложить лапу. За исключением разве что нашей таверны и «Зеленого уголка». Хозяин он, заметьте, хороший. Привел Замок в порядок, кое-что переделал, а вот Карты не могли себе этого позволить.

– Карты?

– Да. Бывшие владельцы Замка. Двое братьев. Замок – их родовое владение. С тысяча шестьсот двадцатого года, если не ошибаюсь.

– Вы недолюбливаете нового хозяина?– Дженни одарила Фреда обворожительной улыбкой.

– Помилуйте, миссис Уотерсон. Трактирщики не могут себе позволить дурно отзываться о своих клиентах, тем более в такой крошечной деревушке,– усмехнулся Фред.

– Но вы же – и не пытайтесь отрицать – далеко не обычный трактирщик.

Дженни говорила сущую правду. Фред Киндерсли – человек воспитанный, культурный, его внешность – почти белые льняные волосы, четко вылепленное лицо, прямой взгляд голубых глаз – на редкость своеобразна и внушает глубокое уважение; он составляет отличную пару со своей исполненной спокойного достоинства женой. В Нетерплаше Канторуме они осели лет пять назад, их, как и нас, очаровала красота здешних мест, они арендовали «Глоток винца» и превратили таверну из довольно захудалой, хотя и живописной пивнушки в перворазрядное заведение; не только сама таверна, но и комнаты для постояльцев обставлены и отделаны с замечательным вкусом, а кухня славится своим меню во всем графстве.

– Что же стало с Картами – старым сквайром и его братом?– осведомился я.– Представляю, как тяжко было им покидать родное гнездо.

– Но они его и не покинули,– ответила Доротея.– Только переселились из Замка вон в тот флигель на лужайке – он называется «Пайдал», по имени местной речки, посмотрите налево сквозь деревья, там вы его и увидите.

– Старый Карт – Элвин – большой чудак. Как говорят, с приветцем. Впрочем, он не так уж стар; чуть-чуть за шестьдесят,– сказал Фред.– Карты – из старинного дорсетского рода. Даже имена у них саксонские: Элвин, Эгберт.

– Они родные братья?

– Единокровные.

– А что представляет собой Эгберт? – заинтересовалась Дженни.

– Дикий малый,– лаконично ответил Фред.

На бледных щеках его жены проглянул легкий румянец, но ее глаза были опущены, и я не видел их выражения.

Это, само собой, не ускользнуло и от внимания моей милой Дженни. Когда, минут через пять, мы отправились к себе в номер, она спросила:

– Как ты думаешь, уж не пробовал ли этот «дикий малый» приволокнуться за Доротеей?

– Если и пробовал, то наверняка впустую.

– Конечно. Трудно принимать всерьез человека с именем Эгберт.– Она чуточку помолчала и добавила:– Ах, если бы я была такой же красивой, как… По-настоящему красивой…

– Как Эгберт?

– Что за абсурд, мой дорогой старичок! Как Доротея.

– Вероятно, бесполезно советовать тебе посмотреться вон в то зеркало?

– Увы, бесполезно. Я знаю, ты считаешь меня хорошенькой.

– Нет, не считаю.

Какой-то миг у нее был такой потрясенный и жалкий вид, будто я вдруг ударил ее. Я вспомнил, сколь хрупка еще ее вера в себя, и поспешил добавить:

– Я не считаю тебя хорошенькой. Ты самая прекрасная женщина на свете.

Дженни обвила руками мою шею.

– Всегда так думай! Пожалуйста!– В ее голосе прорвалась пылкая мольба. Руки напряглись.

– Обещаю. Могу только прибавить, что ты слишком прекрасна для такой старой калоши, как я.

– Ты нарушаешь наш уговор. Ты ведь поклялся никогда не говорить о своем или моем возрасте.

– Но ты только что назвала меня «дорогим старичком».

– Не лови меня на слове. Это просто ласкательное обращение, не обижайся.

Раздевшись, Дженни присела на диван у окна и поманила меня к себе. В маленькое окошко мы смотрели на деревню, дремлющую в лунном свете. Перед нами, ярдах в ста западнее луга, тускло мерцали беленые стены «Зеленого уголка», куда нам предстояло вскоре вселиться. Высоко над ним, четко вырисовываясь на фоне неба, тянулась черная гряда холмов. Ветерок стих. На нас веяло запахом влажной травы и желтофиолей. Деревня, казалось, дышала миром и спокойствием.

В серо-голубых глазах Дженни блеснули слезинки.

– Любовь моя! Мы будем так счастливы здесь, я знаю, так счастливы! Это наш рай. Возвращенный рай. Ты сама доброта!

Через несколько секунд слева, с одного из деревьев, что растут вдоль проулка, послышались крики кукушки. Вначале это было приятно, хотя и странно. Лежа в постели, мы говорили с Дженни, какое это редкое явление: кукушки обычно не кричат по ночам. Впрочем, необычен был только час, сами же крики звучали вполне естественно: шесть-десять «куку», затем тишина – эта тишина каждый раз вселяла надежду, что злосчастная птица уснула или улетела. Но крики возобновлялись опять и опять. Я почувствовал: Дженни вся подобралась, ее тело напряглось. Я слез с кровати, подошел к окну и, высунувшись, принялся кричать и хлопать в ладоши. Бесполезно: кукушка по природе своей боязливая, таящаяся от всех птица, ее можно спугнуть скорее движениями, чем криками, а она, очевидно, не видела моей отчаянной жестикуляции. Вернувшись к кровати, я заметил при лунном свете, что у самых корешков перистых волос Дженни поблескивают капельки пота. Я был неприятно поражен, услышав в ее голосе те самые жесткие нотки, которые надеялся никогда больше не слышать.

– Это не… не чудится мне, Джон? Ты тоже слышишь эти звуки? Только скажи правду.

– Конечно, слышу, любимая. Как и вся деревня, я уверен.

– Почему же никто не прогонит эту птицу? У меня не выдерживают нервы.

– Сейчас я ее прогоню.

– Нет, нет, не оставляй меня, Джон,– Она была на грани истерики.– Не оставляй меня.

– Хорошо, Дженни.– Я решил играть в открытую.– Успокойся, это не галлюцинация, моя дорогая.

Она смотрела на меня, как ребенок, которому привиделся кошмар: открыв глаза, он видит, что отец рядом, но это успокаивает его лишь отчасти.

– Прими снотворное.

Дженни упрямо мотнула головой. С большим трудом удалось ей избавиться от привычки к успокоительным, которыми ее пичкали врачи, и она не хотела начинать все снова.

– Понятно. Тогда сделаем вот так.– Я нашел пачку ваты, отщипнул от нее два клочка, смазал их кремом для лица и вставил ей в уши. Я панически боялся, как бы она не услышала кукушечьи крики и сквозь затычки и не уверилась, что в ее мозгу отдается голос безумия. Но ее лицо расслабилось, она с улыбкой потянулась к моей руке.

– Ах, дорогой, что бы я без тебя делала?

Я сидел на краю кровати, глядя, как Дженни засыпает, а эта треклятая птица все повторяла свое осточертевшее «куку». «Ты птица или нежный стон, блуждающий вокруг…»[1]1
  Из стихотворения английского поэта У. Вордсворта «Кукушка». (Перев. С. Маршака. Здесь и далее примеч. переводчика)


[Закрыть] – невольно вспомнились слова Вордсворта. Однако, в отличие от поэта, мне хотелось назвать ее жуткой занудой, а то и похлеще. И я решил: как только удостоверюсь, что Дженни крепко спит и не проснется в мое отсутствие, я тихонечко выскользну и прогоню камнями эту отвратную тварь. Крики как будто бы доносились с одного из деревьев в конце проулка, но кукушку трудно увидеть даже днем – ее дразнящее кукование обволакивает тебя со всех сторон, а уж ночью!…

Но я слишком хорошо понимал, как болезненно могут откликаться эти крики в голове Дженни.

Это было самое темное, самое расслабляющее время суток – предрассветный час. Злой как черт, не смыкая глаз, я сидел на диване у окна, а кукушка продолжала куковать, и Дженни беспокойно ворочалась во сне. Из страха разбудить ее я даже не мог включить свет и почитать книгу. И вот тогда-то силы тьмы, чьим голосом, очевидно, была кукушка, внушили мне ужасную мысль. Всякий человек, воспитанный с детства на классике, склонен, вопреки доводам рассудка, верить в добрые и дурные предзнаменования. Так вот с какой зловещей прелюдии начинается наша новая жизнь! Настораживал меня не испуг Дженни, а то, что кукушка исстари ассоциируется с рогоносцем[2]2
  Между словами «кукушка» и «рогоносец» по-английски есть некоторое созвучие


[Закрыть]. Дженни, конечно, любит меня всем сердцем, говорил я себе, но ведь она еще так молода, а я… Покуда она нуждается в утешителе, в человеке, который совмещал бы в себе и любовника и отца, который был бы опорой для ее неустойчивой психики, все будет хорошо. Но долго ли продлится эта ее зависимость – ведь она почти исцелилась от своего недуга. Какие у меня основания надеяться, что она – с ее красотой, живостью, страстным интересом к окружающим-сможет довольствоваться таким сухарем, как я.

Какой-то подленький голосок вкрадчиво нашептывал мне: «Признайся, что тебе выгодно, выгодно, чтобы ее психика оставалась неустойчивой!»

Посулы, которыми пытается совратить нас Дьявол или Ид[3]3
  Ид – психоаналитический термин, обозначающий источник стихийной, импульсивной энергии, кроющийся в душе.


[Закрыть] – называйте его как хотите,– необыкновенно вульгарны. Я улыбнулся, хорошо сознавая, что готов с радостью умереть хоть завтра, лишь бы моя смерть способствовала полному излечению Дженни. И все же капелька отравы просочилась в мои мысли, в голове у меня бесконечно повторялись две пары слов: «кукушка» – «рогоносец», «молодость» – «старость».

Я все еще боролся с этими навязчивыми мыслями, когда вдруг грянул ружейный выстрел. Стреляли из темноты, откуда-то слева. После недолгой тишины кукушка снова взялась за свое. Последовал второй выстрел, и на сей раз стрелок, по-видимому, не промахнулся.

Громко зашуршала листва, и что-то с мягким стуком шлепнулось оземь; затем я услышал шаги и грохот резко захлопнутой двери. Как я прикинул, стрелок вышел из Замка, расположенного в нашем проулке, ярдах в семидесяти от таверны, по той же стороне.

Итак, кукушка перестала быть «блуждающим стоном», и я мог вернуться в постель. Но спать уже расхотелось, а тут как раз птичий хор грянул свою торжественную песнь в честь наступающего утра, окончательно лишив меня всякой надежды на сон. Невзирая на усталость, голова работала активно: я обдумывал некую странность, которую заметил в убийстве кукушки. Я наспех настрочил записку и пришпилил ее к подушке, рядом с головой Дженни: «Кто-то подстрелил кукушку, я хочу найти ее останки». Надев брюки и толстый свитер поверх пижамы, я тихо соскользнул вниз по лестнице, отодвинул засов и вышел в бледные утренние сумерки. Идя вдоль по проулку, я заметил, что меня уже опередили. Какой-то незнакомец шарил тростью в густой траве и кустах под деревьями, граничащими с лугом.

Это был маленький, смахивающий на бочонок человечек в старомодной норфолкской куртке и бриджах, с сумкою через плечо. Его лицо оказалось значительно моложе, чем можно было предположить по шапке совершенно белых волос; оно было румяное, пухлощекое и походило на личики резиновых кукол, которыми мы играли в детстве: нажмешь – и выражение сразу меняется. Доведись мне встретить этого человека в лондонском клубе, я принял бы его за актера, некогда блиставшего в салонных комедиях, которые уже не пользуются популярностью у нынешнего поколения.

Он дружелюбно помахал мне рукой.

– Доброе утро, сэр. Ищете убитую птицу?

– Это вы подстрелили кукушку?

– Нет. Я долго валялся без сна, тщетно проклиная ее, но стрелял не я.– Он говорил приятным переливчатым тенорком с высокими нотками, знакомыми всякому, кто слышал, как британские певцы выводят речитатив.– Разрешите представиться. Карт. Элвин Карт. А вы живете в таверне?

– Временно, пока не въедем в свой дом. Джон Уотерсон. Новый хозяин «Зеленого уголка».

Он тепло пожал мне руку. Его ярко-голубые, цвета вероники, глаза живо замерцали.

– Замечательно, просто замечательно. Очень рад познакомиться. Добро пожаловать в Нетерплаш Канторум. Я слышал о вашем приезде. Жаль, что мы познакомились не на торжественной встрече, а здесь, в поисках убитой кукушки.

– Вам удалось ее найти?

Его глаза как-то вдруг поблекли.

– Кукушку? Нет.– Он еще раз ткнул в кусты тростью.– Трудно определить точное место по звуку. Вы не орнитолог, сэр?

– Увы, нет. Но, согласитесь, странно, что кукушка пела ночью.

– Пожалуй. Я живу вон там.– Он показал тростью на запущенный белый дом, который просвечивал сквозь деревья, на левом краю луга.– Раньше мы жили в Замке, вы знаете, но у нас такие высокие налоги на наследство, да и вообще… Хотите чашечку кофе? Холод собачий.

Я вежливо отклонил его приглашение, выразив намерение все же отыскать застреленную птицу.

– Видите ли,– пояснил я,– во всем этом было что-то неестественное. Вы слышали выстрелы?

– Да. Пожалуйста, продолжайте, сэр, вы пробуждаете во мне необычайное любопытство,– с едва уловимой насмешкой произнес Элвин Карт.

– После первого выстрела кукушка умолкла, но тут же снова начала петь. Ее пение прекратил лишь второй выстрел. Непонятно, почему ее не спугнул первый выстрел.

Он взглянул на меня с живейшим интересом.

– Кукушки часто поют, перелетая с дерева на дерево.

– Эта же и после первого выстрела продолжала куковать на прежнем месте. После второго выстрела я услышал шум ее падения.

– Какая наблюдательность, мой дорогой Холмс!– Элвин засиял улыбкой.– Может, эта кукушка была глухая? Во всяком случае, пренаглая, никому не давала спать всю ночь. Ну что ж,– продолжал он. доставая из сумки вересковую трубку и табак.– «И вот уж ранний затрубил петух…»

Судя по этой неудачной игре слов, он черпал свое остроумие из журнала «Панч» эпохи королевы Виктории или ее сына Эдуарда Седьмого. Вообще-то я не против игры слов: она свидетельствует об определенной живости ума, хотя и не очень высокого полета. Я начинал ощущать на себе обаяние личности Элвина Карта. Он бросил жестяную коробочку с табаком в сумку – там что-то звякнуло. Затем он стал раскуривать трубку. Я заметил, что одежда на нем довольно поношенная, манжеты рубашки сильно обтрепаны. Повернувшись спиной к лугу, я внимательно разглядывал его родовое жилище. По мере того как небеса светлели, благородный, времен Якова Первого[4]4
  Яков Первый – английский король, годы царствования – 1603-1625.


[Закрыть] фасад из хэмхильского камня менял свой серый цвет на тусклый блеск старого золота. Между Замком и невысокой каменной оградой простирался бархатистый газон. Рассеченные вертикальными брусьями окна походили на глаза, сомкнутые тяжелым сном.

– Какая жалость, что вам пришлось расстаться со своим Замком,– пустил я пробный шар.

Лицо моего собеседника на миг исказилось.

– Что поделаешь. Tempora mutantur et nos[5]5
  Времена, меняясь, меняют и нас (лат.).


[Закрыть]… Меняются времена. Меняются и владельцы домов. Вы еще не встречались с новым хозяином? Он, кажется, здесь.

– Нет, не встречался. Его зовут Пейстон?

– Сквайр Пейстон,– язвительно поправил Элвин.– Ужасный мужлан. Конечно, пообтесался немного. Даже, представляете себе, охотится.– Широко открыв голубые глаза, он изобразил некое подобие шутливого негодования, направленного, как я понял, не против самой охоты, то бишь убийства бедных зверюшек, но против того, чтобы этим делом занимался деловой человек, магнат.– Он метит в председатели Толлертонского охотничьего клуба,– продолжал Элвин,– ради этого готов на все. Но согласится ли клуб избрать своим председателем человека, женатого на черномазой?…

– Черномазой?– удивился я.

Элвин передернулся, но тут же просиял снова.

– Его жена – индианка. Вера Пейстон. Сногсшибательная, должен я признать, красотка. Только редко появляется на людях. Тип гаремной затворницы. Экзотическая – так, кажется, принято говорить?– женщина. Редкая птица в наших краях. Страстоцвет среди примул.– Его лицо вдруг приняло озабоченное выражение.– Послушайте, мой дорогой Уотерсон, с моей стороны просто невежливо задерживать вас так долго своей болтовней: вы, верно, прозябли до мозга костей. На вашем месте я поторопился бы домой. Эта утренняя роса… в вашем возрасте…

– Благодарю вас, я ничуть не замерз,– ответил я, слегка задетый этим намеком на мои годы, да еще исходившим от человека всего на несколько лет моложе меня.– Свитер на мне очень теплый.

Я подобрал валявшийся на земле сук и тоже стал шарить в гуще травы. Несколько минут Элвин ходил следом за мной, но затем слегка раздраженным тоном произнес:

– Зря стараетесь, дружище. Я уже все здесь обыскал. Как говорится: «Любопытство сгубило кота»– бедняга, должно быть, схватил воспаление легких. Я ухожу. Приглашаю вас сегодня на ужин. Вместе с женой.

Я принял это неожиданное приглашение, которое прозвучало скорее как приказ: Элвин Карт, по всей вероятности, был стеснен в деньгах, но недаром в его жилах текла кровь многих поколений сквайров, привыкших повелевать. Он повернулся – в сумке опять что-то звякнуло – и размашисто зашагал через луг.

Солнце уже ярко сверкало, и под его пологими лучами седая роса превратилась в бриллиантовые россыпи. Еще с четверть часа я продолжал поиски, но так и не нашел останков кукушки – только несколько ржавых жестянок, набрякшие от влаги листья, пустая коробка из-под сигарет, давно сдохший грач, яичная скорлупа, блестящий кусок проволоки с припаянной к нему небольшой шестеренкой и несколько увядших колокольчиков, кем-то сорванных и брошенных. Повинуясь безотчетному импульсу, я вытащил из травы проволоку с шестеренкой и направился к таверне.

И вдруг я увидел золотую вспышку: в широком парадном подъезде Замка появилась женщина. Она постояла, заслонив ладонью глаза, и стала прогуливаться по обрызганному росой газону. Женщина была в золотом сари, босиком. Меня поразила грациозность ее походки. Она как будто парила над травой. Я вспомнил, как Вергилий описывает Камиллу[6]6
  «В поле летала она по верхушкам злаков высоких,/ Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев». Вергилий. Энеида, книга седьмая (перев. С. Ошерова).


[Закрыть]. Честно сознаюсь: несколько минут – пока женщина не вошла в Замок – я стоял, не замеченный ею, в тени дерева. Меня переполнял чисто эстетический восторг.