Текст книги "И это только начало"

Автор книги: Никола Ре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Он подходит к фургону, бьет ногой по висячему замку, тот поддается, и Патрик надавливает с разбега плечом, чуть не вывихнув себе при этом ключицу.

Дверь открыта. Добро пожаловать в театр, в этот мир чувств. Я перекладываю письмо из рюкзака в карман, быстро захожу в фургон, отыскиваю вещи Элен, стараюсь приметить каждую мелочь, кладу конверт на ее шелковую блузку, еще раз прохожу мимо ее большого гримировочного зеркала. А вот и помада. Блин, написать бы что-нибудь, но что? Патрик смотрит на распахнутую дверь, потом переводит взгляд внутрь фургона и ухмыляется. В следующую секунду бросается к зеркалу и, зверски надавливая на помаду, пишет: «Насилие превыше всего. Мюссе (не один)».

Перед тем как окончательно свалить, мы проскальзываем в полупустой шатер. Элен как раз начинает петь свою кантилену и не подозревает, что настоящий театр здесь, в зрительном зале. Театр двух актеров, которые помирают со скуки на уроках, театр двух парней, связанных по рукам и ногам чувством долга и образованием. Ну ничего, недолго им осталось терпеть.

Весь скривившись, я потихоньку открываю окно в спальню. Господи, только бы не скрипнуло. Но мстительное окно своим скрипом предупреждает отца, этого мучителя детей, который уселся в кресле и почитывает «Великую цивилизацию этрусков». Ну вот, сейчас начнется. Все получилось хуже не придумаешь. Налицо и неоправданно позднее возвращение сына, и до предела натянутые нервы отца, которого уже унизила собственная жена, так что на этот раз он решает положить конец такому обращению со своей персоной. Слышу его шаги в коридоре. Странно, когда он злой, он обычно не так ходит.

Этот тощий лысый человек не стучится перед тем, как войти. Он сразу врывается в комнату и включает свет. Сын сначала пытается притвориться, что его разбудили посреди сладкого сна про хорошие оценки и поздравления от совета класса, но быстренько оставляет эту затею.

– Ты где был?

– Нигде. Здесь.

– Не выводи меня из себя. Где ты был?

– На спектакле в «Трето де Франс».

– Прекрати делать из меня дурака, ты вчера туда ходил.

– Ну да, а сегодня снова пошел.

Еще немного, и он вскипит, он идет на меня, я делаю последнюю попытку: «Честное слово, я правда там был, – но он хватает меня за плечи и встряхивает. – Пап, ну правда, клянусь, поверь мне хоть раз в жизни». Моя голова стукается о стену, он хочет знать все, он мне не верит. Н-да, Петя и волк. Он говорит, что хочет знать правду.

– Ты действительно хочешь это знать?

В ответ пощечина.

– Не смей мне больше врать, Анри, с меня хватит!

– Так ты больше не хочешь слушать мои выдумки, да, пап?

Вторая пощечина, я подскакиваю в ярости, мне уже все по фигу:

– Хочешь сорвать на мне злобу? Давай! – Я бью себя по лицу. – Ты все равно мне не нужен, даже для этого, на фиг не нужен, смотри, вот ногти, вот кулаки. – Я бью и кричу: – Бей, давай, бей, мне не больно, давай, бей, дурак, трус!

Он отпрянул и замер, весь исходя злобой. Я бьюсь головой о шкаф – раз, два, три; вот бы разбить сейчас башку, чтоб раз и навсегда покончить с этой идиотской жизнью.

– Убей меня, – ору я, – убей!

Отец уводит меня в ванную, сует мою голову под холодную воду, я размазываю слюни и глотаю две таблетки валиума. Классика жанра.

7

Ловушка захлопывается, и я остаюсь в ванной. Радио застряло на волне, где передают сплошь безрадостные песни. Я мою голову. Запиликал мобильник. Мысли понеслись вскачь, вода становится слишком горячей. Нет, не может быть, чтоб это была Элен, пусть себе звонит, это, наверное, опять Гортензия, ей приспичило сыграть в теннис, а больше некому позвонить. Слышится щелчок: просто позвонить ей мало, сообщение решила оставить. Элен хочет с тобой завтра встретиться. Элен понравилось твое письмо. Элен сказала буквально так: «Твое письмо, оно просто потрясное». Элен хочет с тобой познакомиться, хочет больше узнать о тебе и, может, даже провести с тобой в деревне остаток своих дней. По идее, Элен должна влюбиться в рокового парня, этакого актера с неопрятной козлиной бородкой и смазливой физиономией. Вот так. А Анри утонул в ванной. Как все-таки трудно выдумать что-нибудь правдоподобное.

Мартен вновь полез в шкаф, где лежали его рубашки, которые он больше не носил, выбрал сиреневую от Гуччи, холщовые брюки и мокасины на босу ногу – те самые, что были его талисманом еще когда он играл Арамиса в спектаклях для кабельного телевидения. В машине не продохнуть от его любимой туалетной воды. Как в старые добрые времена, он выдает какую-нибудь смешную фразу и сам же первый ржет, будто конь, берущий с места в карьер. А потом, как всегда, чудовищно долго не может попасть ключом в замок зажигания. Просто трясется от смеха и ничего не может поделать. Бьет кулаком по бардачку, хватает фляжку и наливает себе полный стакан.

– Ты уверен, что не перепутал адрес?

– Да я сто раз прослушал это сообщение.

– Знаю я эту вечеринку, ну, вернее, народ, который ее устраивает.

– Так куда мы едем?

В поисках подходящего ответа он трогается с места, потом, словно удивляясь, что еще не разучился водить, бормочет:

– К друзьям из массмедиа.

Он опять ржет, но тут же замолкает.

Уже выехав на трассу, он говорит:

– Сам увидишь, когда приедем, что на таких вечеринках мужчины трахают женщин, пока те кормят детей грудью. Хотя сейчас везде так. Ничего нового.

Кларисса – пышная брюнетка, хозяйка дома. Она много говорит и снует туда-сюда по своей двухуровневой квартире в шестом округе Парижа. Ее накрашенное лицо уже слегка блестит. Но вспотела она не потому, что носится без устали и рта не закрывает, – это скорее нервное, когда пот прошибает изнутри, типа химической реакции: она боится, что вечеринка не удастся, что не будет с кем толком пообщаться. Да, пожалуй, именно от этого.

– О, Мартен! – приветствует она нас. – Глазам своим не верю! Поль, ты только посмотри, Мартен снова к нам заглянул. Мартен, ты и представить себе не можешь, сколько раз я говорила себе: «Надо позвонить Мартену!» Очень рада тебя видеть. По-моему, ты отлично выглядишь. Поль, шампанского Мартену, шампанского!

Полем зовется двоюродный брат и правая рука Клариссы, паж в стильных очках, старый холостяк, ничего в нем особенного. Поль бежит исполнять. У него в кармане пиджака специальный блокнотик, он делает там пометки на будущее, чтобы следующие вечеринки были удачнее предыдущих. Среди влиятельных людей он считается очень приятным собеседником.

У дальней стены длинный стол с омарами. А посреди комнаты какой-то плохо выбритый актер толкает речь: ему противно потребительское общество. Гости вежливо аплодируют и возвращаются каждый к своему разговору. Вокруг Мартена собирается тесный кружок. У него дрожит подбородок, и я понимаю, что он с трудом все это выносит. Пока он еще держится, ведь сейчас к нему на помощь придет джин с тоником, но Мартен боится новых собеседников, боится каждого их слова и вынужден постоянно напрягать все свое остроумие, чтобы хоть как-то насмешить эту свору.

Я смешиваю себе водку с соком, добавляю туда тростникового сахару и рассматриваю женщин, красивых и недоступных. Время от времени из соседней комнаты появляются какие-то симпатичные, абсолютно отвязные ребята в шерстяных свитерах на голое тело, а еще они то и дело подносят руки к носу. Мартен мне говорил, что они работают в каком-то журнале постмодернистского и слегка пофигистского толка.

А Элен все нет. Я занимаю стратегическую позицию между кухней и коридором, чтобы не пропустить появление матери моих будущих детей. Со мной знакомятся гости, рассказывают какие-то подробности о себе. Потом они идут дальше, ищут новых благодарных слушателей. В большой гостиной, все еще окруженный своими почитателями, Мартен кричит на женщину, чей возраст уже перевалил за средний. Он навис над ней и орет: «А ты, Аньес, небось думаешь, что я хорошо сплю, что ее лицо не стоит у меня перед глазами по ночам, что я сроки высчитать не в состоянии, не знаю, что у меня дочь родилась? Да что ты вообще знаешь обо мне и моих проблемах? Уж будь добра, придержи свои проповеди для подружек, с которыми ты пьешь томатный сок в кафешках!»

Теперь все уставились на Мартена. В том числе и Элен, которая только что появилась в сопровождении двух кошмарных типов. Я подхожу. Она закуривает – в ее манере закуривать есть что-то неповторимое – и начинает прикалываться над какой-то штуковиной, которую один из этих чудовищ нацепил себе вместо сережки. И тут Мартен выдал свой окончательный приговор собравшимся: «Вот до чего меня довела ваша посредственность. Нет, правда, мне следовало бы родиться в Ницце».

Элен стоит совсем рядом со мной и смотрит на все это безобразие. Тут я ловлю на себе ее быстрый взгляд. Я пытаюсь заинтриговать Элен: «Позволь тебе представить: Мартен, мой старший брат».

Она молчит. Состроила забавную гримаску, не очень-то ей все это нравится. Я остаюсь один на один с этой взрослой девицей, я сдаюсь, у меня духу не хватает признаться, сколько мне лет, и рассказать о том, как я люблю всякие небылицы. Не нужна мне ее жалость и смущенные фразы. А что еще она может мне ответить? Ну и ладно, пусть я останусь для нее посланием, загадочным письмом, этаким совершенством. Да и Мартена пора отсюда уводить. Хватит мимолетных увлечений. Все, точка.

Я разыскал брата в ванной. Его тошнит, кран уже весь заляпан. Я подставляю ему плечо, его длинная фигура повисает на мне, и так на глазах у гостей мы ковыляем к выходу. Кларисса широко распахивает дверь и прощается с нами сквозь зубы. За ее спиной двоюродный братец потихоньку что-то строчит в своем блокнотике.

На обратном пути Мартен останавливает машину каждые тридцать километров, чтобы извергнуть из себя все, что еще можно. Уже когда мы въехали в Вернон, я отваживаюсь заметить: «А я и не знал про малышку, ну, в смысле, что Жанна забеременела». Ответом мне было молчание, вымученная улыбка провинившегося мальчишки, потом глубокий вздох:

– Да плевать мне на эту малышку. Ты скоро сам узнаешь, как это бывает. Сначала ты действительно хочешь ребенка. Как в кино. А потом берешь свои слова обратно и чувствуешь, что предал старую любовь. Иногда я мечтаю о том, как бы все сложилось, если бы этого ребенка никогда не было. Я мечтаю о садике, где по вечерам можно посидеть с бокалом белого вина. Я мечтаю о том, чтобы не надо было никуда бежать, о косячке перед сном и чтобы под боком лежала Жанна с книжкой. А остальное мне по барабану. Все, хватит упущенных возможностей!

8

В школьном дворе старшеклассники украдкой докуривают подобранные бычки. Кто-то дает клятвы, которые рискуют со временем исполниться. Клеманс и Алексис в сортире, щеки у них пылают после первого раза. Учительская пропахла дешевым крепким табаком. Взгляды блуждают от недосыпа и приема успокоительного. На доске объявлений значится имя твоего препода по французскому: его сегодня не будет. В лучшем случае, у тебя полчаса отсрочки, пока не найдут замену. Класс расселся. Все как в жизни: на первом ряду сгрудились те, кого вечно бьют; середина класса пустует, а на галерке бедняки, тупицы, скоты и хулиганы – прекрасная и опасная часть класса. Входит директор: шевелюра с проседью, южный выговор, густые брови, в меру печальный голос. Сообщает об аварии. Рыцарь на белом коне, ведущий беспощадную борьбу с ложью и орфографическими ошибками, выбыл из строя на полгода. «Позвольте вам представить Матильду Арто, которая будет его заменять». Ну и?

Ну и эта девочка по имени Матильда просто великолепна. Это так же очевидно, как теорема Пифагора, как закон всемирного тяготения, как то, что рано или поздно настанет конец света, как удача, которая когда-нибудь да должна улыбнуться.

Она подходит к доске, не взглянув на класс даже краешком глаза. У нее тонкое лицо и волнистые волосы до плеч. Она начисто вытирает доску, устало вздыхает и уверенно выводит на зеленом поле доски свое имя: Матильда Арто. Ее «А» похоже на граффити анархистов. Наконец она поворачивается и окидывает весь класс воинственным взглядом: «Я буду вести у вас французский до конца года, если, конечно, не попаду до того времени в аварию».

– Ну все, здравствуй, зубрежка! – бормочет Патрик.

Потом мадмуазель Арто просит нас заполнить анкету, чтобы узнать немного о каждом. Клевая идея, девочка! Действительно, зачем терять время? На своем листке я рисую фигуру прислонившегося к стене старого пьяницы с испитым лицом, бутылкой красного вина в правой руке и лужицей мочи под ногами. Староста класса – спортивная походка, отец инженер – резво собирает листочки. Вместо подписи я ставлю на этом объявлении войны свое имя и номер мобильника. Смотрю, как вся стопка приближается к ней. Угол моего листка торчит из общей массы. Я готов к любой атаке. Звенит звонок. Она разрешает нам выйти из класса, все встают, я иду последним, грустный и безмолвный. Среди шума стульев слышу, как она тихо произносит мое имя.

Гортензия торчит около двери, играет в девушку, готовую меня прождать всю свою жизнь, а я ей все обламываю, ну конечно, она же христианка, ей же подавай несчастных, парализованных, она помешана на всяких заговорах или притворяется, что помешана, как умеют притворяться только такие люди, поэтому я подваливаю к ней и цежу сквозь зубы:

– Подожди меня на улице.

– Но...

– Я сказал, жди НА УЛИЦЕ.

Вот мы и остались одни. Наконец-то мы глядим друг на друга. У меня в руках тут же оказывается мой свеженарисованный шедевр. Я его разглядываю с умеренной гордостью: на худой конец, если что, можно смело идти уличным художником на площадь Тертр.

– Вообще-то я просила написать фамилию, адрес и названия любимых книг.

– Что вы просили?

– Точную информацию, которая позволила бы мне составить о вас представление.

Я держу паузу.

– Вообще-то этот рисунок дает обо мне исчерпывающую информацию, мадмуазель.

– Мадам.

– Мадам, это набросок к будущему автопортрету.

Я делаю шаг назад. Обмен взглядами в тишине. Я снова протягиваю ей рисунок, она не двигается, я кладу листок ей на стол и удаляюсь. Говорю: «До завтра!» Она повторяет, как эхо: «До завтра». До завтра, Матильдочка, до завтра.

Гортензия уже сидит в автобусе «Вернон кар». На ней унылая девчачья водолазка фирмы «Гэп».

– Ты живешь только ради секса, Анри, только ради секса, а остальное тебе по барабану!

Я не знаю, что ей на это ответить, поэтому говорю:

– Да ты, подруга, просто боишься своих желаний.

Хотя я и сам не верю своим словам. Гортензия уставилась на безрадостный пейзаж за окном. В глазах у нее печаль, а под одеждой настоящая буря, сердце готово выпрыгнуть из груди.

Она снимает свое длинное темно-синее пальто и кладет его на колени, как плед в самолете. Потом немного приподнимает попу и расстегивает брюки. Похожий на паром автобус, который развозит пьянь по всему департаменту Вексен, набит битком. Она поворачивает ко мне лицо – несколько прядей волос прилипло к подголовнику – и говорит: «Потрогай».

Мои пальцы проскальзывают в ее расстегнутые джинсы, зарываются в курчавые волоски, потом спускаются ниже, нащупывают зовущую плоть, потом еще чуть ниже, но не доходя до крайности; как раз тут, в этой самой точке, у Гортензии сошлись все переживания дня, все самые горькие разочарования, именно там сейчас сжалось ее время, там бьется вся ее жизнь. Что бы потом ни произошло, этот самый день, этот самый миг, когда ее тело было в лихорадке предвкушения, запечатлеется там навсегда. Ну а потом известно что.

На следующей нам выходить. Перед выходом говорю ей:

– Придумай отмазку для матери, что у нас дополнительные занятия. Встречаемся у меня через час.

Гортензия заходит ко мне в комнату: румянец пятнами, короткие светлые волосы слегка растрепаны; я подхожу к ней, мы начинаем страстно целоваться, слюна смешивается, атмосфера накаляется, ее рука неловко сжимает мой член, по коленям прокатывается волна жара, я срываю с нее свитер и лифчик, начинаю целовать ее нежную грудь; от брюк она уже избавилась, от кроссовок тоже, она покачивает бедрами, освобождаясь от трусиков; у нее нежный пушок под мышками, это так необычно на вкус; мои губы спускаются ниже, я хочу понять, какова же она вся на вкус; ощущение усиливается, потому что она боится и в то же время ждет. Надо же, у желания есть свой вкус. И он для меня навсегда останется вкусом Гортензии.

А вечером в саду я делюсь пережитым с Мартеном. У меня на губах все еще то самое ощущение. Брат сидит, опустив плечи. Нам холодно, но мы не хотим, чтобы отец случайно подслушал наш разговор.

– Я прекрасно понимаю, что ты только что пережил. В лучшие времена у меня буквально крышу сносило, если я не видел Жанну хотя бы две минуты. О, я тогда мог различить, какая она на вкус в определенное время суток, а этот вкус, видишь ли, меняется: утром после бурной ночи он один, а как она выйдет из душа, его почти не ощущаешь; после работы – совершенно другой, да и со временем он менялся: когда мы только начинали встречаться, когда ужинали в Китайском клубе и потом, когда мы много ездили вместе, в поезде, в самолете. Мне особенно нравились перелеты, нравилось после приземления посидеть с закрытыми глазами.

Он притащил из заначки бутылку «Балантайна», курит мои сигареты одну за другой и рассказывает о наркоте и пьянках – именно оттуда пошла его привычка хамить тем, кого он любит. Потом он глотает микстуру от изжоги и две таблетки мотилиума, а то вдруг желудок не выдержит такого удара. Потом запрокидывает голову и говорит:

– Я знаю ее парижский адрес. Давай вечером сядем в машину и махнем туда. Я просто хочу посмотреть, как она выходит из дома, и пройти за ней до метро. Больше ничего.

Ну подумаешь, ночь не поспать, буду как Патрик, и наплевать на завтрашнюю географию, подумаешь. Машина стоит, я сижу на переднем сиденье, Мартен прикорнул немного. Мы устроили засаду на улице Мюллер в восемнадцатом округе. Народ постепенно просыпается и расходится по своим делам. В пятнадцать минут девятого на другом конце улицы показывается машина с откидным верхом. У Мартена отвисает челюсть. Красавица Жанна, эта безупречная, уверенная в себе женщина, с улыбкой склоняется к своей новорожденной малышке, а потом поднимает голову и посылает воздушный поцелуй человеку, показавшемуся в окне. У Мартена мутится в глазах. «Я убью его», – бормочет он. Но с места так и не двигается. Через некоторое время он выходит из машины и идет к ближайшему киоску за сигаретами; выкуривает три подряд. Когда он взял третью, я предложил ему вернуться домой. Он согласился.

9

Тетка, отвечающая у нас за профориентацию, закуривает «Житан».

– Вопрос, Анри, не в том, любишь ли ты математику. Никто не любит ходить к зубному – я не имею в виду твоего отца, это просто такое выражение, – вопрос в том, можешь ли ты, будучи человеком ответственным, смириться с необходимостью посвятить некоторое время точным наукам, чтобы потом можно было делать ВСЕ, что тебе угодно.

Я уже знаю, чем хочу заниматься: я хочу снимать кино, встретить женщину моей мечты, пить с ней коктейли на балконе с видом на море, – и сколько бы времени я ни посвятил точным наукам, это не приблизит меня к осуществлению моей мечты.

– Анри, скажи мне, кем бы ты хотел стать после школы.

Не отрывая взгляда от окна, я бросаю:

– Вас это не касается.

– Нет, это меня касается, это моя работа, мне за это деньги платят.

– Вот именно, вам за это деньги платят.

– Это значит, что я достаточно квалифицированна, чтобы этим заниматься.

– Ничего это не значит. Охранники в тюрьме тоже имеют высокую квалификацию.

– Анри, работа составляет значительную часть нашей жизни. Все работают, к тому же в работе можно полностью раскрыть себя. А почему мы можем реализовать себя в работе? Да потому что ограничения ведут нас к свободе.

– Это вы сами себя стараетесь убедить.

– Свобода, Анри, ведет к наслаждениям.

– Не обязательно.

– Обязательно.

– НЕТ!

– ДА!

– Анри.

– Что?

– Выйди из кабинета.

Занятия у Матильды Арто заканчиваются в полчетвертого. Без пятнадцати четыре она выйдет из школы и перейдет на правую сторону улицы, а потом пойдет прямиком на вокзал.

Я специально сел около двери, рюкзак у меня уже собран. Звенит звонок, и я пулей несусь по коридору, на лестницу, потом еще по коридору, дежурный учитель кричит мне вслед, что это безобразие, я не обращаю на него внимания, вылетаю на стоянку перед школой и перехожу на шаг, а то еще взмокну, мне ведь надо хорошо выглядеть, чтобы понравиться, – вот всю жизнь так, – сдерживаюсь, чтобы не побежать, иду вниз по улице, на полпути к вокзалу сворачиваю обратно к школе. Через минуту-две, ну максимум пять она попадется тебе навстречу, надо просто еще раз пройти вниз по улице, а потом чуть медленнее вернуться, в общем, ты опять идешь вниз, потом медленно возвращаешься, а навстречу роскошная «ВХ» физрука, и рядом с ним Матильда. Ты стоишь столбом и провожаешь машину взглядом. Злая шутка судьбы. Матильда сидит в машине, но она нашла способ улыбнуться тебе одними глазами. Вот так. Матильда одарила тебя улыбкой. Фортуна опять повернулась к тебе лицом.

Быстрее домой. Сегодня мать придет к нам обедать, изменница сядет за наш стол, неудачница, красавица, обворожительная женщина, со своими комплексами слишком сексапильной матери. Мы ее звали «мама», пока она работала в заштатном музее, где только и было что две картины импрессионистов. Искусство, о да, моя мать обожает искусство, а в итоге сбегает со специалистом по электронным СМИ. Искусство, вечно это искусство. Отец решил превзойти самого себя в искусстве кулинарном, надел фартук и готовит спагетти болоньезе. Мартен со вчерашнего вечера не выходит из своего фургончика.

Стол накрыт: маленькие тарелки на больших, свечи, парадная скатерть и дорогое бордо; я серьезно опасаюсь за рассудок отца: он и правда думает, что красиво сервированный стол поможет преодолеть безразличие.

Мать приехала как ни в чем не бывало. Будто вернулась с работы или из магазина. Она целует меня в лоб: «Как ты, мой хороший?» Привычно чмокает отца в щечку и спрашивает, где же Мартен. «А он сейчас придет», – отвечает отец и выразительно смотрит на меня, мол, сходи за ним. Я бужу Мартена, он вообще никакой.

Наконец любящее семейство собралось за столом в полном составе.

Мы стараемся не затрагивать больные темы, но таких много, так что мы в основном молчим. Отцу жмет ворот новой рубашки, он весь на нервах, по-глупому обжегся, уж очень ему хочется, чтобы все было на высшем уровне. Мать необыкновенно хороша, от нее, как всегда, пахнет духами «Шанель». Она пускается в пространные пустые разговоры, чтобы ничто не отвлекало ее от собственных мыслей. Мартен выкладывает у себя на тарелке буквы. Закончив свои труды именем «Жанна» из красных спагетти, он слизывает соус с пальцев.

Отец вносит десерт, которым можно накормить три таких городка, как Вернон. Перед домом останавливается машина, какой-то чел сидит и сигналит. Мать тут же спускается с небес на землю: «Это Андре, мне пора». Она встает, гладит Мартена по длинным волосам, звонко чмокает отца и благодарит его за этот замечательный ужин. Меня она целует напоследок, чуть крепче, чем в начале вечера, со мной на ночь останется запах ее духов, запах из моей прошлой жизни. Есть люди, которым все прощают за один только запах их духов.

Мы убираем со стола – сцена из немого кино. Отец говорит: «Помойте посуду, ребята, а я пойду немножко подышу». Мы моем посуду, и мне становится не по себе. Неужели у меня такой отец? Человек, который каждую минуту выкладывается по полной, зашивает десны детям, избавляет людей от пульпита, и вдруг так облажался.

Он стоит на газоне, я подхожу и спрашиваю, все ли в порядке, он говорит: «Да, сейчас все пройдет». Он старательно жует жвачку и, похоже, вот-вот расплачется. А я ведь так и не научился обнимать его. Стою как истукан. В конце концов я, как воришка, хватаю его руку. Он крепко сжимает мою руку, я крепко сжимаю его руку, и так мы стоим довольно долго. Наконец он говорит: «Пойду попробую заснуть».

Он целует меня в щеку и смотрит улыбаясь. А потом показывает, как надо обниматься.

10

Давным-давно на Рождество мы пели песни у елки. Мать всегда говорила отцу, что он фальшивит. Сегодня начинаются рождественские каникулы. Анри совсем потерял голову. Но Анри ставит будильник на двадцать пять минут раньше, в ванной заводит любимую музыку и берет рубашку брата, ну и что, что велика. Сегодня он обойдется без завтрака. Кусок в горло не лезет.

Патрик подваливает на мопеде. Он подбрасывает тебя к вокзалу за десять минут до прихода электрички. Десять минут – это немало. За десять минут можно испытать все страхи, какие только есть на свете, и придумать кучу новых. За десять минут можно трясущимися руками выпить кофе и выкурить сигарету в кафе напротив. Десять минут – это немало.

Ты идешь в туалет, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало. Ты еще молод, у тебя нет ни морщин, ни отеков. Она выходит из электрички. Ты выходишь из кафе, она тебя замечает, ты показываешь ей на стойку с видом завсегдатая и опять возвращаешься в бар, чтобы другие преподы, которые ездят из Парижа, не видели, как ты клеишь Матильду Арто. Она входит, кладет сумочку и шарфик на столик, заказывает эспрессо, от нее приятно пахнет, она молчит, ты тоже. Ты боишься, у тебя никаких шансов. Она размешивает в чашке половинку сахара, долго водит ложечкой в темной горячей жидкости, а потом произносит, будто обращаясь к кому-то другому:

– Здорово придумано. Я не должна вам этого говорить, но вы мне снились сегодня. Я до сих пор не могу опомниться, будто все было на самом деле.

Наконец, она смотрит на тебя. Потом заявляет:

– То, что я сейчас сказала, должно очень льстить вашему самолюбию.

Ты со всей серьезностью твоих пятнадцати прожитых лет отвечаешь:

– Мне все равно, что будут об этом говорить, Матильда, но я хочу вас видеть, хочу пригласить вас на ужин.

– Да-а? Вы хотите поужинать со мной? Интересно, где же? В ресторане или в каком-нибудь фаст-фуде? Пойдем есть вафли? Или блинчики с шоколадом? И куда? Будем сидеть в Верноне, у вас на кухне с видом на школу?

Я все это выслушиваю. А воображение услужливо рисует мне множество других ужинов, особенно сцену в конце ужина, когда мужчина прикасается пальцами к руке женщины, давая понять, что сегодня ему не хотелось бы спать одному. Я представляю себе по уши влюбленную Матильду, иногда она сама решает расстаться, иногда ее бросают, а сам слушаю.

Она кладет на стойку десятку. Я говорю: «Что вы, я заплачу». Но она и слушать не хочет и тут же выходит из кафе.

– Завтра, если хотите, я позвоню вам вечером.

Йессс! Она это сказала! Она это сказала! Может, на улице какой-нибудь псих на «Рено R25» проскочит на красный свет и снесет мне башку, но она это сказала. Иду пешком вверх по улице. Сейчас я смог бы без проблем пробежать марафон или ударом футбольного мяча свалить вековое дерево, я мог бы быть очень любезным с прохожими, даже предупредительным со стариками, мог бы улыбаться целую вечность, и вообще, мог бы все что угодно. Я проскочил мимо школы и ушел довольно далеко.

Я сижу один в приемной. Отец сейчас отпустит пациента. Я стараюсь подобрать слова, чтобы объяснить этому человеку, что я влюблен в женщину. На стенах развешаны яркие плакаты о пользе фтора, о прививках против гепатита B и о вреде курения. Я сажусь в кресло перед отцом, куда обычно садятся больные. Нас разделяет большая лампа в виде змеиной головы.

– А ты разве не должен быть в школе?

– Должен.

– Ну и?

– Я влюбился.

– Боюсь, тут я тебе не советчик.

– Да я не за советом пришел.

– Чего же ты хочешь?

– Чтобы завтра дом был в полном моем распоряжении. И на ночь тоже.

– Здрасьте, а мне где ночевать?

– Не знаю. Ты же взрослый.

Он встает, на миг мне показалось, что он сейчас примется осматривать мне рот – настолько у него крыша съехала. Но он убирает инструменты и вздыхает:

– Посмотрим. А сейчас иди в школу.

– Пап, я не могу сегодня идти в школу.

– Да я знаю, приятель, но надо же мне было что-то сказать.

– Мартен, мне нужно три тысячи франков, только не спрашивай зачем.

Он хмуро смотрит на меня:

– Ты что, и правда думаешь, что я стал бы тебя спрашивать, зачем тебе такие деньги?

– Ну что ты, Мартен, ты совсем не такой.

И я тут же ему все выкладываю. Он молча достает свою кредитку и записывает пин-код на бумажке.

Я для приличия не сразу ухожу из его фургона. Он встает с кровати, лезет в холодильник, отпивает молоко прямо из бутылки и стирает получившиеся усы тыльной стороной ладони. В его жилище воняет чем-то резким. Я вынужден прислушиваться, чтобы не потерять нить его рассказа. Он говорит о Пабло, своем приятеле-чилийце, с которым познакомился в Париже. Пабло всегда жил у баб. Последняя из них согласилась оставить ему свою комнату на неделю, а сама уехала в отпуск. В самый вечер ее отъезда Пабло решил это дело отметить: выпил все, что смог, сожрал все, что нашел. Утром он, уже совсем никакой, пошел наверх спать и тут впал в кому, вот где настоящий кошмар: он упал с лестницы на стеклянный столик. Ушибся, поранился, кровища, а ни двинуться, ни позвать на помощь не может. Он еще и наблевал вокруг. Через несколько часов вернулась эта подруга – забыла она там, кажется, чего-то. Застает она этот разгром, вонь, срач и его посреди всего этого. Она рвет и мечет, говорит: «Я вернусь через пять дней и чтоб к моему возвращению тут был идеальный порядок, иначе я подам на тебя в суд». А он через три дня умер. Вот уж правда, парень держался до последнего.

Мы с Патриком едем на электричке в Париж, точнее, в префектуру Сержи. У нас свидание у трех фонтанов перед торговым центром. Я ехал с легким сердцем, но как-то сник при виде девицы с длиннющими ногтями, в кожаной юбке и с низким голосом. Хорошо еще, что она совершенно без напряга извиняется за опоздание и не краснеет от смущения, когда Патрик заявляет ей, что мы торопимся. Мы направляемся в крохотную квартирку, будто собираемся пропустить по пивку и поболтать за жизнь. Она наливает нам по стаканчику колы и просит заплатить ей вперед – чтобы сразу покончить с деньгами.

Из обстановки у нее стол, четыре стула, туристический плакат с видом города Фес в Марокко, диван и мелкая собачонка, которая все время тявкает. Она говорит, что это счастье ей подарил ее бывший, пока они жили вместе. Наконец, она раскладывает диван и стелет на матрас махровую простыню. Когда она раздевается, становится виден шрам от кесарева сечения и большая татуировка на левой ягодице. Я спрашиваю, что это означает.

– А я и сама не знаю. Так, наколола на счастье.

Патрик начинает. Сразу видно, что ему не впервой. Собачонка опять лает. Девушка просит меня запереть несносное животное в ванной, что я и делаю. Когда я возвращаюсь, Патрик трахает ее в задницу, награждая при этом звонкими шлепками. И за что он ее так, она же такая безропотная.