Текст книги "Хроники любви"

Автор книги: Николь Краусс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Роберт? – Бернард отчаянно старался понять происходящее. До него, похоже, дошло, что я говорил о человеке, вцепившемся зубами мне в локоть. – Роберт был издателем Исаака. Вы знали Исаака?

Питбуль усилил свою хватку. Я открыл рот. А что?

– Простите, – сказал Бернард, – мне очень жаль, что я не говорю на идише. Ну, спасибо, что пришли. Это так трогательно – видеть, сколько здесь было людей. Исаак был бы рад. – Он обеими руками пожал мою руку и повернулся, чтобы уйти.

– Слоним, – сказал я. Я не планировал говорить это. И что?

Бернард повернулся ко мне:

– Простите?

Я повторил.

– Я из Слонима, – сказал я.

– Из Слонима? – повторил он.

Я кивнул.

Он вдруг стал похож на ребенка, за которым мама пришла слишком поздно, и он позволил себе расплакаться только сейчас, когда она уже наконец забрала его.

– Она часто рассказывала нам об этом.

– Она – это кто? – спросил пес.

– Моя мать. Он из того же города, что и моя мать, – сказал Бернард. – Я столько всего об этом слышал.

Я хотел похлопать его по руке, но он поднял ее, чтобы смахнуть что-то с глаза, и в результате получилось, что я погладил его по груди. Не зная, что делать дальше, я обнял его.

– Там река, да? Где она часто плавала, – сказал Бернард.

Вода была ужасно холодная. Мы раздевались и с визгом прыгали с моста. Сердце замирало. Тело превращалось в камень. На секунду казалось, что мы тонем. Когда же, тяжело дыша, мы выползали на берег, ноги наши становились тяжелыми, боль стреляла в лодыжках. Твоя мать была худая, грудь у нее была маленькая и бледная. Я мог лечь, чтобы просохнуть на солнце, и заснуть, а потом проснуться в испуге оттого, что мне на спину льют ледяную воду. И от ее смеха.

– Вы знали обувную лавку, которую держал ее отец? – спросил Бернард.

Утром я заходил за ней, и мы вместе шли в школу. Так было почти каждый день, только один раз мы поссорились и не разговаривали три недели. В мороз ее мокрые волосы превращались в сосульки.

– Я мог бы бесконечно все это вспоминать, все истории, которые она нам рассказывала. Поле, где она всегда играла…

– Да-да, – сказал я, похлопывая его по руке, – таки поле.

Пятнадцать минут спустя я сидел на заднем сиденье длинного лимузина, зажатый между питбулем и какой-то молодой женщиной; можно было подумать, что езда в лимузинах входила у меня в привычку. Мы ехали домой к Бернарду на небольшой вечер для родственников и друзей. Я бы лучше пошел в дом моего сына, оплакал бы его там, среди его вещей, но мне пришлось удовлетвориться поездкой к его сводному брату. Напротив меня в лимузине сидели еще двое. Когда один кивнул и улыбнулся мне, я тоже кивнул и улыбнулся в ответ. «Родственник Исаака?» – спросил он. «Судя по всему», – ответил пес, поправляя прядь волос, сбившуюся набок от ветерка, – его соседка только что открыла окно.

До дома Бернарда пришлось ехать почти час. Где-то на Лонг-Айленде. Красивые деревья. Я никогда не видел таких красивых деревьев. На подъездной дорожке, залитой солнцем, бегал один из племянников Бернарда; он разрезал себе штаны до колен и теперь носился туда-сюда, смотрел, как штанины развеваются на ветру. В доме гости стояли вокруг стола, уставленного едой, и говорили об Исааке. Я знал, что мне здесь не место. Я чувствовал себя дураком и самозванцем. И что? Я слушал, как они говорят о сыне, которого я мог лишь вообразить себе, говорят о нем как о близком человеке, почти родственнике, и для меня это было невыносимо. Поэтому я выскользнул из комнаты. Я бродил по дому сводного брата Исаака. Я думал: мой сын ходил по этому ковру. Я зашел в комнату для гостей. Я подумал: иногда он спал в этой кровати. В этой самой кровати! Его голова лежала на этих подушках. Я лег. Я устал, я не мог ничего с собой поделать. Голова моя утонула в подушке. И когда он лежал здесь, подумал я, он смотрел в это окно, на это самое дерево.

«Ты такой мечтатель», – всегда говорит Бруно, и может быть, так оно и есть. Может быть, все это я тоже придумал, и через секунду в дверь позвонят, я открою глаза, и придет Бруно, чтобы спросить, есть ли у меня рулон туалетной бумаги.

Я, должно быть, уснул, потому что когда я снова открыл глаза, надо мной стоял Бернард.

– Простите! Я не знал, что здесь кто-то есть. Вам плохо?

Я вскочил. Если вообще слово вскочитьуместно, чтобы описать мои движения в тот момент. И вот тогда я увидел ее. Она была на книжной полке, прямо у него за спиной. В серебряной рамке. Можно сказать, я увидел ее яснее ясного, но я никогда не понимал этого выражения. Что может быть яснее ясного?

Бернард повернулся.

– О, это, – сказал он, снимая ее с полки, – да, это моя мать в детстве. Моя мать, понимаете? Вы знали ее тогда? Такой, как на этой фотографии?

(«Давай встанем под деревом», – сказала она. «Зачем?» – «Потому что так лучше». – «Может, тебе сесть в кресло, а я встану рядом. Так всегда снимают мужа с женой?» – «Это глупо». – «Почему глупо?» – «Потому что мы не женаты». – «Может, нам взяться за руки?» – «Нельзя». – «Но почему?» – «Потому что люди узнают». – «Узнают что?» – «О нас». – «Ну и что из того, что они узнают?» – «Лучше, если это будет секрет». – «Почему?» – «Чтобы никто не смог у нас это забрать».)

– Исаак нашел это среди вещей нашей матери уже после ее смерти, – сказал Бернард. – Милая фотография, правда? Не знаю, кто это с ней. У нее было совсем мало вещей оттуда. Несколько фотографий ее родителей и сестер, вот и все. Конечно, она понятия не имела, что не увидит их больше, поэтому почти ничего с собой и не взяла. Но эту фотографию я никогда раньше не видел, пока Исаак не нашел ее в комоде у мамы в квартире. Она была в конверте с какими-то письмами. Они все были на идише. Исаак думал, они от кого-то, кого она любила в Слониме. Хотя я сомневаюсь. Она никогда никого не упоминала. Вы ведь не понимаете ни слова из того, что я говорю, да?

(«Если бы у меня был фотоаппарат, – сказал я, – я бы фотографировал тебя каждый день. Так я бы помнил, как ты выглядела в любой день твоей жизни». – «Я выгляжу всегда одинаково». – «Нет, не одинаково. Ты постоянно меняешься. Каждый день чуть-чуть меняешься. Если бы я мог, я бы запечатлел это». – «Если ты такой умный, скажи, как я изменилась сегодня?» – «Во-первых, ты стала на долю миллиметра выше. И твои волосы стали на долю миллиметра длиннее. И твоя грудь выросла на…» – «Нет, не выросла!» – «Нет, выросла». – «Не выросла».– «Нет, выросла». – «Ну и что еще, свинтус ты этакий?» – «Еще ты стала немного счастливее и немного печальнее». – «Эти понятия взаимно исключают друг друга, так что я осталась в точности такой же». – «Вовсе нет. То, что ты стала сегодня немного счастливее, не отменяет того факта, что ты стала и немного печальнее. Каждый день ты становишься и немного счастливее, и немного печальнее, и это значит, что сейчас, в эту самую секунду, ты счастливее и печальнее, чем когда-либо в своей жизни». – «А ты откуда знаешь?» – «Сама подумай. Ты когда-нибудь была счастливее, чем сейчас, лежа вот так на траве?» – «Наверное, нет. Нет». – «А печальнее когда-нибудь была?» – «Нет». – «Это не со всеми так, понимаешь? Некоторые, как твоя сестра, с каждым днем становятся все счастливее и счастливее. Некоторые, как Бейла Аш, все печальнее. А некоторые, как ты, – и счастливее, и печальнее одновременно». – «А ты? Ты сейчас тоже счастливее и печальнее, чем когда-либо?» – «Конечно». – «Почему?» – «Потому что никто не делает меня счастливее и печальнее, чем ты».)

Мои слезы капнули на фотографию. К счастью, она была под стеклом.

– Хотел бы я остаться здесь и вспоминать, – сказал Бернард, – но мне правда пора. Все эти люди там… – Он показал на дверь. – Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится.

Я кивнул. Он закрыл за собой дверь, а я, прости меня, Господи, тут же схватил фотографию и засунул ее в штаны. Я спустился по лестнице и вышел из дома. Подошел к одному из лимузинов, стоявших на подъездной дорожке, и постучал в окно. Водитель проснулся.

– Я готов ехать домой, – сказал я.

К моему удивлению, он вышел, открыл дверь и помог мне сесть в машину.

Когда я вернулся в свою квартиру, то подумал, что меня ограбили. Мебель была перевернута, пол усыпан белым порошком. Я схватил бейсбольную биту, которую держал на подставке для зонтов, и пошел по следам на кухню. Все поверхности были заставлены кастрюлями, противнями и грязными мисками. Видимо, тот, кто ко мне вломился, успел приготовить себе еду. Я стоял посреди кухни, с фотографией в штанах. Позади меня что-то рухнуло, я повернулся и замахнулся наугад. Но это была всего лишь кастрюля, которая соскользнула со стола и покатилась по полу. На кухонном столе, рядом с моей пишущей машинкой, стоял большой пирог, просевший в середине. Но тем не менее он все еще как-то держался. Он был полит желтой сахарной глазурью, а сверху кривыми розовыми буквами было написано: «Смотри кто испек пирог». С другой стороны от пишущей машинки лежала записка: «Ждал весь день».

Я невольно улыбнулся. Я убрал бейсбольную биту, расставил по местам мебель, которую, я вспомнил, сшиб прошлой ночью, вынул рамку с фотографией, подышал на стекло, протер его краем рубашки и поставил на ночной столик. Я поднялся к Бруно. Я уже собирался постучаться к нему, когда увидел на двери записку: «Не беспокоить. Подарок у тебя под подушкой».

Мне давным-давно уже никто не делал подарков. Я ощутил радость в сердце. Оттого, что я могу просыпаться каждое утро и греть руки о горячую чашку чая. Что я могу наблюдать за полетом голубей. Что даже к концу жизни Бруно не забыл про меня.

Я спустился обратно. Я хотел растянуть удовольствие от ожидавшего меня сюрприза и остановился, чтобы достать почту. Вошел к себе. Бруно умудрился засыпать мукой весь пол. А может, это ветер, кто знает. Войдя в спальню, я увидел, что Бруно нарисовал ангела на рассыпанной по полу муке. Я прямо-таки представил себе, как он трудился над ним, опустившись на колени. Я обошел ангела, боясь разрушить то, что было сделано с такой любовью. Я приподнял подушку.

Там был большой коричневый сверток. Сверху значилось мое имя, написанное незнакомым почерком. Я открыл его. Внутри была пачка напечатанных страниц. Я начал читать. Слова были мне знакомы. Сначала я не мог понять, откуда они. А потом мне вдруг стало ясно, что они – мои собственные.

Палатка моего отца

1. Мой отец не любил писать письма

Старая жестянка из-под конфет «Кэдбери» полна маминых писем, но ни одного папиного там нет. Я везде искала, но так и не нашла. Он и мне не оставил письма, чтобы я его прочитала, когда вырасту. Я знаю, потому что спрашивала маму, и она сказала «нет». Она сказала, что он был не из тех, кто оставляет письма. Когда я спросила ее, а из какихон был, мама на минуту задумалась. На лбу у нее появились морщинки. Она подумала еще немного. Потом сказала, что он был из тех, кто не признает над собой никакой власти. «И еще, – сказала она, – он никогда не мог спокойно усидеть на месте». В моей памяти он не такой. В моей памяти он сидит в кресле или лежит в постели. За исключением того времени, когда я была еще совсем маленькой и думала, что инженер – это то же самое, что машинист. Я представляла отца в кабине машиниста угольночерного локомотива, за которым тянется цепочка блестящих пассажирских вагонов. Когда мой отец как-то раз об этом узнал, он рассмеялся и рассказал мне правду. Все встало на свои места. Это был один из тех незабываемых моментов, какие случаются в детстве, когда ты вдруг понимаешь, что мир постоянно обманывает тебя.

2. Он подарил мне ручку, которая может писать в космосе

– Она может писать в невесомости, – сказал папа, пока я рассматривала подарок. Ручка была в бархатной коробочке с надписью «НАСА».

Мне исполнилось тогда семь лет. Папа лежал на больничной койке, в шапочке, потому что все волосы у него выпали. Скомканная блестящая оберточная бумага лежала у него на одеяле. Держа меня за руку, он рассказывал, что, когда ему было шесть лет, он кинул камень в голову мальчику, который задирал его брата, и после этого никто никогда больше не приставал ни к одному из них.

– Ты должна уметь постоять за себя, – сказал он мне.

– Но кидаться камнями плохо, – возразила я.

– Знаю, – ответил он. – Ты умнее меня. Ты придумаешь что-нибудь получше камня.

Потом пришла медсестра, и я отошла к окну. Мост 59-й улицы светился в темноте. Я стала считать лодки, плывущие по реке. Когда мне это надоело, я решила взглянуть на старика, чья кровать стояла за ширмой. Он спал большую часть времени, а когда не спал, у него тряслись руки. Я показала ему ручку. Я сказала, что она может писать в невесомости, но он не понял. Я попыталась объяснить ему снова, но он так ничего и не понял. Наконец я сказала:

– Она мне в космосе пригодится.

Он кивнул и закрыл глаза.

3. Человек, который не смог избавиться от земного притяжения

Потом папа умер, и я убрала ручку в шкаф.

Шли годы, мне исполнилось одиннадцать, у меня появилась подруга по переписке из России. Все это было организовано через нашу еврейскую школу местным отделением Хадассы. [39]39
  Хадасса– женская сионистская организация Америки, основанная в 1912 году, штаб квартира в Нью-Йорке. Целью Хадассы является помощь израильским евреям.


[Закрыть]Сначала мы должны были писать русским евреям, которые только что иммигрировали в Израиль. Но с этим ничего не вышло, и нам просто дали адреса обычных русских евреев. На Суккот [40]40
  Суккот– осенний еврейский праздник. Посвящен памяти о блуждании евреев по Синайской пустыне.


[Закрыть]мы послали нашим друзьям по переписке этрог [41]41
  Этрог– плод из семейства цитрусовых, необходимый для совершения молитвы в праздник Суккот.


[Закрыть]и свои первые письма. Мою подругу звали Татьяна. Она жила в Санкт-Петербурге, рядом с Марсовым полем. Мне нравилось думать, будто она живет в космосе. Английский у Татьяны был так себе, и я часто не могла понять, о чем она пишет. Но очень ждала ее писем. «Отец математик», – писала она. «А мой отец может выжить в условиях дикой природы», – отвечала я ей. На каждое из ее писем я писала два. «У тебя есть собака? Сколько человек пользуется твоей ванной? У тебя есть что-нибудь, что раньше принадлежало царю?» Однажды пришло письмо. Она хотела знать, была ли я когда-нибудь в магазине «Сирс и Робак». В конце был постскриптум. Там говорилось: «Мальчик в моем классе переезжающий в Нью-Йорк. Может быть, ты хочешь писать ему, потому что он не знает всякого». Больше я от нее ничего не получала.

4 . Я нашла другие формы жизни

«Где находится Брайтон-Бич?» – спросила я. «В Англии», – ответила мама, роясь в кухонных шкафчиках в поисках чего-то, что она положила не на свое место. «Я имею в виду тот, который в Нью-Йорке». – «Рядом с Кони-Айлендом, по-моему». – «А далеко до Кони-Айленда?» – «Примерно полчаса». – «На машине или пешком?» – «Можно на метро». – «А сколько остановок?» – «Не знаю. С чего это тебя вдруг заинтересовал Брайтон-Бич?» – «У меня там друг. Его зовут Миша. Он русский», – объявила я торжественно. «Просто русский?» – спросила мама из шкафчика под раковиной, «Что значит просторусский?» Она встала и повернулась ко мне. «Ничего», – ответила она, глядя на меня с таким выражением лица, которое у нее иногда появляется, когда она думает о чем-то ужасно интересном. «Просто вот ты, например, на четверть русская, на четверть венгерка, на четверть полька и на четверть немка». Я ничего не ответила. Она открыла ящик, потом снова закрыла его. «Вообще-то, – сказала она, – можно сказать, что ты на три четверти полька и на четверть венгерка, потому что родители твоей буббе [42]42
  Бабушка (идиш).


[Закрыть]до того, как переехали в Нюрнберг, жили в Польше, а город, где родилась бабушка Саша, изначально был в Белоруссии, пока не стал частью Польши». Она открыла другой шкафчик, забитый полиэтиленовыми пакетами, и начала в них рыться. Я повернулась, чтобы уйти. «Вообще-то, – сказала она, – я сейчас подумала… Можно еще сказать, что ты на три четверти полька и на четверть чешка, потому что город, где родился твой зейде, [43]43
  Дед (идиш).


[Закрыть]принадлежал Венгрии до 1918 года, а потом отошел Чехословакии, но жители этого города продолжали считать себя венграми, и потом он снова ненадолго стал венгерским во время Второй мировой войны. Ну и, конечно, ты всегда можешь просто сказать, что ты наполовину полька, на четверть венгерка и на четверть англичанка, потому что дедушка Симон уехал из Польши в Лондон, когда ему было девять лет». Она вырвала листок бумаги из блокнота, лежавшего у телефона, и начала что-то энергично на нем писать. Ей понадобилась всего минута. «Смотри! – сказала она наконец, протягивая мне листок бумаги. – Можно сделать шестнадцатьразных диаграмм, и каждая будет правильной!» Я посмотрела на бумагу. Там было нарисовано вот это:

«И потом, ты всегда можешь сказать, что ты наполовину англичанка и наполовину израильтянка, потому что…» – «Я американка!»– заорала я. Мама прищурилась. «Как пожелаешь», – сказала она и пошла ставить чайник. Птица, который сидел в углу комнаты и разглядывал картинки в журнале, пробурчал: «Нет, ты не американка. Ты еврейка».

5. Однажды я воспользовалась этой ручкой, чтобы написать отцу

Мы были в Иерусалиме на мою бат-мицву. [44]44
  Бат-мицва– религиозная церемония, которую проходит девочка в возрасте 12 лет, символизирующая достижение ею физического и духовного совершеннолетия.


[Закрыть]Мама хотела отпраздновать ее у Стены Плача, чтобы могли прийти буббе и зейде,родители моего отца. Когда мой зейдеприехал в 1938 году в Палестину, он сказал, что никогда оттуда не уедет, и не уехал. Чтобы с ним повидаться, нужно было ехать в Кирьят Вольфсон, в его квартиру в высотке, с видом на Кнессет. [45]45
  Законодательный орган в Израиле, парламент.


[Закрыть]Квартира была забита старой темной мебелью и старыми темными фотографиями, которые буббеи зейдепривезли из Европы. Днем они опускали металлические жалюзи, чтобы защитить вещи от слепящего света, потому что все, что они привезли с собой, не было приспособлено к такому климату.

Мама несколько недель искала билеты подешевле и наконец нашла три по 700 долларов на «Эль-Аль». Для нас это все равно были большие деньги, но она сказала, что на это потратиться не жалко. За день до моей бат-мицвымама повезла нас на Мертвое море. Буббетоже поехала с нами, она была в соломенной шляпе с лентой, завязанной под подбородком. Когда буббевышла из кабинки в купальнике, она выглядела потрясающе: вся кожа – в морщинах, складах и синих венах. Мы смотрели, как ее лицо краснеет от купания в горячих серных источниках, а на верхней губе выступают капли пота. Когда она вышла на берег, с нее ручьями текла вода. Мы пошли за ней. Птица стоял в грязи, скрестив ноги. «Если хочешь писать, иди в воду», – громко сказала буббе.Огромные русские женщины, вымазанные черной глиной, обернулись и посмотрели на нас. Может, буббеи заметила это, но ей было все равно. Мы покачивались на воде, а она следила за нами из-под широких полей своей шляпы. Мои глаза были закрыты, но я чувствовала над собой ее тень. «У тебя совсем нет груди, шо такое?» Я почувствовала, как мое лицо запылало, и сделала вид, что не слышу. «У тебя есть мальчики?» – спросила она. Птица навострил уши. «Нет», – пробормотала я. «Шо?» – «Я сказала, нет». – «А шо так?» – «Мне же всего двенадцать». – «Ну и шо! Когда я была в твоем возрасте, у меня уже было три, а то и четыре мальчика. Ты молоденькая и хорошенькая, кейнехоре». [46]46
  Чтобы не сглазить (идиш).


[Закрыть]Я начала грести, чтобы убраться подальше от ее необъятной груди. Вслед мне донесся ее голос: «Но это не навсегда!» Я попыталась встать и поскользнулась на глине. Я оглядывала ровную поверхность воды, пытаясь разглядеть маму. Она заплыла дальше всех и продолжала плыть вперед.

На следующее утро я стояла у Стены Плача, и от меня все еще пахло серой. Щели между массивными камнями были заполнены крошечными скомканными записочками. Раввин сказал мне, что я тоже могу написать записку Богу и засунуть ее в щель. В Бога я не верила, так что вместо этого написала записку отцу. «Дорогой папа, я пишу эти слова ручкой, которую ты подарил мне. Вчера Птица спросил, владел ли ты методом Хеймлиха, [47]47
  Метод Хеймлиха– способ оказания экстренной медицинской помощи.


[Закрыть]и я ответила ему, что владел. А еще я сказала, что ты умел летать на самолете. Да, я нашла твою палатку в подвале. Наверно, мама не заметила ее, когда выкидывала твои вещи. Она пахнет плесенью, но не протекает. Иногда я ставлю ее во дворе и лежу внутри, думая о том, что ты когда-то тоже вот так лежал. Я пишу тебе, хоть и знаю, что ты не сможешь это прочесть. Я тебя люблю. Альма». Буббе тоже написала записку. Когда я попыталась засунуть свою записку в Стену, ее бумажка выпала. Буббе была так занята молитвой, что не заметила, как я подняла ее листок и развернула его. Там было написано: «Барух ха-Шем, [48]48
  Слава Богу (иврит).


[Закрыть]дай мне и моему мужу жить, чтобы увидеть завтрашний день, и пусть моя Альма вырастет, благословленная здоровьем и счастьем и, что уже тут такого неприличного, с симпатичной грудью».

6 . Если бы у меня был русский акцент, все было бы по-другому

В Нью-Йорке меня ждало первое письмо от Миши. «Дорогая Альма, – начиналось письмо. – Поздравляю! Я очень рад получить от тебя привет!» Ему было почти тринадцать, он на пять месяцев старше меня. Его английский был лучше, чем у Татьяны, потому что он выучил наизусть почти все песни The Beatles. Он пел их, аккомпанируя себе на аккордеоне, который ему дед подарил. Тот, который переехал к ним, когда Мишина бабушка умерла, и, если верить Мише, ее душа спустилась в Летний сад в Санкт-Петербурге в виде стаи гусей. Стая прожила там две недели. Гуси все кричали и кричали под дождем, а когда улетели, вся трава была усыпана гусиным пометом. Дед прибыл несколько недель спустя, толкая перед собой потрепанный чемодан, набитый восемнадцатью томами «Истории евреев». Он поселился в комнате, и без того очень тесной, которую Миша делил со своей старшей сестрой Светланой. Дедушка достал аккордеон и принялся за свое самое главное в жизни занятие. Сначала дед просто сочинял вариации на тему русских фольклорных песен вперемешку с еврейскими мелодиями. Потом он перешел к более мрачным, диким аранжировкам и в самом конце стал играть уже нечто совсем неузнаваемое. Дед рыдал, выводя протяжные ноты, так что даже Миша и Света, какими бы глупыми они ни были, понимали, что их дедушка наконец стал композитором, о чем всегда мечтал. У него была побитая машина, которую он оставлял в переулке за их домом. По рассказам Миши, дед водил ее как слепой, давая машине почти полную свободу, предоставляя ей самой чувствовать дорогу, слегка касаясь руля кончиками пальцев лишь в том случае, если ситуация становилась опасной для жизни. Дед приезжал забирать их из школы, и Миша со Светланой обычно затыкали уши и старались не смотреть в его сторону. Когда же он заводил мотор и его присутствие уже невозможно было игнорировать, они, опустив головы, спешили к машине и протискивались на заднее сиденье. Они жались друг к другу, а дед, сидя за рулем, подпевал записям Pussy Ass Mother Fucker,панк-группы их двоюродного брата Левы. Он вечно перевирал текст. Вместо «влез в драку, разбил лицо о дверь машины» он голосил «в лес к дураку, мозги лицом, там две машины» и вместо «ты вша, но ты такая хорошенькая» пел «левша, но как горошина». Если Миша с сестрой его поправляли, дед изображал удивление и увеличивал звук, чтобы получше расслышать слова, но в следующий раз пел все равно то же самое. Когда дед умер, он оставил Свете восемнадцать томов «Истории евреев», а Мише – аккордеон. Примерно в то же время сестра Левы, которая подводила глаза синими тенями, пригласила Мишу к себе в комнату, сыграла ему Let it beи научила его целоваться.

7. Мальчик с аккордеоном

Мы с Мишей написали друг другу двадцать одно письмо. Мне тогда исполнилось двенадцать, это было два года спустя после того, как Джейкоб Маркус попросил маму перевести «Хроники любви». В Мишиных письмах было полным-полно восклицательных знаков и вопросов вроде «Что означает „твоя задница заросла травой“?», а я расспрашивала его о жизни в России. Потом он пригласил меня на свою бар-мицву.

Мама заплела мне косы, одолжила свою красную шаль и довезла до Мишиного дома на Брайтон-Бич. Я позвонила в дверь и стала ждать, пока он спустится вниз. Мама помахала мне из машины. Я поежилась от холода. Высокий мальчик с темным пушком над верхней губой открыл мне дверь. «Альма?» – спросил он. Я кивнула. «Добро пожаловать, друг мой!» – сказал он. Я помахала маме и зашла следом за ним. В прихожей пахло кислой капустой. Наверху было полно людей, они ели и громко говорили по-русски. В углу столовой сидели музыканты, и люди как-то умудрялись танцевать, хотя места совсем не было. Мише было не до меня, он со всеми беседовал и только и успевал засовывать конверты к себе в карман, так что большую часть праздника я провела, пристроившись на краю дивана с тарелкой огромных креветок. Вообще-то креветки я не ем, но это была единственная знакомая мне еда, которую я увидела на вечеринке. Когда со мной кто-нибудь пытался заговорить, приходилось объяснять, что я не говорю по-русски. Какой-то пожилой мужчина предложил мне водки. Как раз в этот момент Миша вылетел из кухни с аккордеоном, подключенным к усилителю, и запел. «You say it’s your birthday» – прокричал он. Толпа, похоже, занервничала. «Well it’s my birthday, too!» [49]49
  «Ты говоришь, это твой день рождения! Но это и мой день рождения!» – слова из песни The Beatles Birthday (англ.).


[Закрыть]– выкрикнул он, и аккордеон, взвизгнув, ожил. Эту песню сменила Sgt. Pepper’s Lonely Heart’s Club Band,а дальше – Here Comes the Sun,а под конец, после пяти или шести песен The Beatles, зазвучала «Хава нагила», и толпа совсем разбушевалась, все подпевали и пытались танцевать. Когда музыка наконец угомонилась, Миша разыскал меня; лицо у него было красное и потное. Он схватил меня за руку, и мы с ним выкатились из квартиры в коридор, поднялись на пять пролетов и через дверь вышли на крышу. Вдали виднелись огни Кони-Айленда, а за ними – опустевшие аттракционы. От холода у меня застучали зубы. Миша снял свой пиджак и набросил его мне на плечи. Пиджак был теплый, и от него пахло потом.

8 . Блядь [50]50
  В оригинале по-русски.


[Закрыть]

Я все рассказала Мише. О том, как умер мой отец, об одиночестве моей мамы, о непоколебимой вере Птицы в Бога. Я рассказала ему о трех тетрадях «Как выжить в условиях дикой природы», об английском издателе и его регате, о Генри Лавендере и его филиппинских ракушках, о ветеринаре Туччи. Я рассказала ему о докторе Элдридже и «Жизни такой, какой мы ее не знаем». А потом – через два года после того, как мы начали писать друг другу, через семь лет после смерти моего отца, через 3,9 миллиарда лет после того, как на земле зародилась жизнь, – когда первое письмо Джейкоба Маркуса пришло из Венеции, я рассказала Мише и о «Хрониках любви». Чаще всего мы переписывались или разговаривали по телефону, но иногда и встречались, по выходным. Мне нравилось ездить на Брайтон-Бич, потому что миссис Шкловски приносила нам чай со сладкими вишнями в фарфоровых чашках, а мистер Шкловски, у которого под мышками всегда были темные пятна от пота, учил меня ругаться по-русски. Иногда мы брали в прокате фильмы, чаще всего что-нибудь про шпионов или триллеры. Особенно нам нравились «Окно во двор», «Незнакомцы в поезде» и «На север через северо-запад». [51]51
  Фильмы Альфреда Хичкока (1899–1980).


[Закрыть]Мы смотрели их по десять раз. Когда я написала Джейкобу Маркусу от имени мамы, я рассказала об этом Мише и зачитала ему окончательный вариант письма по телефону. «Ну как, что ты думаешь?» – спросила я. «Думаю, что ты уж слишком…» – «Проехали», – сказала я.

9. Человек, который искал камень

Прошла неделя с тех пор, как я послала свое письмо, то есть мамино письмо, или как там его называть. Прошла еще неделя, и я подумала, может, Джейкоб Маркус за границей, в Каире там или в Токио. Прошла еще неделя, и я подумала, может, он как-то узнал правду. Прошло еще четыре дня, и я начала искать признаки гнева на мамином лице. Был уже конец июля. Прошел еще день, и я подумала, может, стоит написать Джейкобу Маркусу и извиниться. На следующий день пришло письмо.

На конверте авторучкой было написано имя моей мамы: Шарлотта Зингер. Я засунула письмо в шорты, и тут как раз зазвонил телефон. «Алло?» – нетерпеливо сказала я. « Машиах [52]52
  Мессия (иврит).


[Закрыть] дома?» – сказал голос на другом конце провода. «Кто?» – « Машиах»,– сказал детский голос, и я услышала издалека приглушенный смех. Это мог быть Луис, который жил за квартал от нас и раньше дружил с Птицей, а потом обзавелся другими друзьями, которые ему нравились больше, и перестал с Птицей разговаривать. «Оставь его в покое», – сказала я, не сумев придумать ничего получше, и повесила трубку.

До парка я бежала бегом, придерживая шорты на боку, чтобы конверт не выпал. Было жарко, и я уже порядком вспотела. На Лонг-Медоу, рядом с мусорным баком, я вскрыла конверт. Первая страница была о том, как Джейкобу Маркусу понравились те главы, что отправила ему мама. Я бегло прочла то, что там было написано, пока на второй странице не наткнулась на фразу: «Я все еще не упомянул о Вашем письме». Он писал:

Ваше любопытство мне крайне приятно. Хотелось бы дать более интересные ответы на Ваши вопросы. Признаюсь, в последнее время чаще всего я просто сижу и смотрю в окно. Раньше я любил путешествовать. Но поездка в Венецию оказалась труднее, чем я себе представлял, и вряд ли я снова решусь отправиться в путь. Моя жизнь, по причинам, от меня не зависящим, свелась к самым простым вещам. Например, сейчас на моем столе лежит камень. Темно-серый кусок гранита, с белой полоской посередине. Я потратил почти все утро на то, чтобы найти его. До этого я забраковал множество камней. У меня в голове не было четкого представления о том, каким должен быть камень. Я подумал, что узнаю его, когда найду. Пока искал, придумал определенные критерии. Он должен удобно лежать в руке, быть гладким, желательно серым и так далее. Вот таким было мое утро. После этого несколько часов я приходил в себя.

Так было не всегда. Раньше, если я не успевал за весь день сделать что-нибудь полезное, я считал это время потерянным. Замечал ли я хромоту садовника, лед на озере, наблюдал ли за долгими прогулками соседского ребенка, у которого, похоже, не было друзей, – это для меня не имело никакого значения. Но все изменилось.

Вы спросили, был ли я женат. Был, один раз, но очень давно, и мы оказались достаточно умны или, наоборот, достаточно глупы, чтобы не заводить детей. Мы встретились, когда были еще очень молоды и не знали толком, что такое разочарование, а когда узнали, то оказалось, что это то самое чувство, которое мы испытываем по отношению друг к другу. Наверное, можно сказать, что я тоже ношу маленького русского космонавта у себя на лацкане. Теперь я один, и это меня не беспокоит. Или, может быть, беспокоит, но совсем немного. Да и вообще, только какая-то совсем необыкновенная женщина могла бы решиться быть со мной теперь, когда у меня едва хватает сил, чтобы дойти до конца подъездной дорожки и забрать почту. Хотя я все еще совершаю этот подвиг. Дважды в неделю друг приносит мне продукты, да еще соседка заглядывает каждый день под предлогом «посмотреть, как там клубника», которую она посадила в моем саду. А я ее и не люблю, клубнику.

Но, похоже, я несколько преувеличиваю, и дела у меня не так уж плохи. Я пока Вас даже не знаю, а уже ищу сочувствия.

Вы также спросили, чем я занимаюсь. Читаю. Сегодня утром прочел «Улицу крокодилов» [53]53
  «Улица крокодилов» – новелла из сборника рассказов «Коричные лавки» польского писателя Бруно Шульца (1892–1942).


[Закрыть]– в третий раз. Она показалась мне почти невыносимо прекрасной.

И еще я смотрю фильмы. Брат купил мне DVD-плеер. Вы не поверите, сколько фильмов я посмотрел за последний месяц. Вот и все, что я делаю. Смотрю фильмы и читаю. Иногда делаю вид, что пишу, но никого этим не обманываю. Да, и еще я хожу к почтовому ящику.

Вот и все. Мне нравится Ваша книга. Пожалуйста, пришлите еще.

Дж. М.

10. Я прочитала письмо сто раз

И каждый раз, читая его, понимала, что все меньше и меньше знаю о Джейкобе Маркусе. Он сказал, что все утро искал камень, но не сказал ни слова о том, почему «Хроники любви» ему так важны. Конечно, я заметила, что он написал: «Я пока Вас даже не знаю». Пока! Значит, он предполагает узнать нас лучше, или по крайней мере маму, потому что он не знает обо мне и Птице. (Пока!) Но почему он еле-еле доходит до почтового ящика и обратно? И почему только необыкновенная женщина может составить ему компанию? И почему он носит русского космонавта у себя на лацкане?